Музыка успокаивается. Пара вдохов, и пульс становится нормальным, я могу расслабиться.
Но не тут-то было. Оркестр снова играет ту стремительную мелодию, потом ее подхватывает голос, взлетая вверх с такой силой, что кажется, все вокруг лопнет, разлетится на тысячу кусков. Я сглатываю, сглатываю изо всех сил, чувствуя, как стягивает мышцы вокруг рта и глаз, и понимая, что со стороны это похоже на гримасу. Я прикрываю лицо ладонью, в глазах щиплет, я жмурюсь и тру их, чтобы не выдать себя. Рука становится влажной.
Все заканчивается так же внезапно, как началось. Музыка стихает, и, хотя кровь все еще со страшной скоростью бежит по венам, мною овладевает бессилие. Я кладу руку на колено, закрываю глаза, стараюсь сосредоточиться на дыхании. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Я раскрываю глаза — больше не щиплет.
Некоторое время мы сидим молча. Я смотрю на пустоту за окном. Надо же, как стало тихо, когда закончилась музыка, — и пусть, пусть тишина длится хоть целую вечность. Я думаю о том, что дома у стариков обычно слышится громкое тиканье настенных часов, но у Сигне таких нет.
Я знаю, что она наблюдает за мной, что она все это время глаз с меня не сводила. Знаю, что именно такого эффекта она и ждала. Наверняка. И может быть, мне это даже нравится.
Сигне нарушает тишину сухим покашливанием в знак того, что теперь молчание можно нарушить.
— Наверное, только человек, который всю жизнь тосковал по матери, может так петь.
Она произносит эти слова быстро, словно бормоча себе под нос.
Внутри что-то вздрагивает. Почему она это сказала? Что она обо мне знает? Джемпер отца соскользнул с вешалки и угодил на ее балкон. Я пришел сюда, чтобы его забрать. А теперь она говорит такие слова, что можно подумать, будто она меня ждала, будто это она подстроила так, чтобы я к ней пришел.
— Это «Nessun dorma», — говорит она, глядя на меня. — Итальянский знаешь?
— Нет.
— И я тоже. Не представляю, что это означает.
Она снимает невидимую ниточку с брюк.
— Наверное, если бы я поняла слова, то была бы разочарована. В опере иногда такую чепуху поют.
Она поднимается с дивана, обходит стол и идет к стеллажу.
— Нет, пение Юсси — это отдельный язык. Не знаю, сколько раз я слышала эту арию, и всегда меня словно буря уносит.
Сигне берет в руки коробку от диска и вглядывается в музыкальный центр. Я понимаю, что она пытается вычислить, как вынимают диск. Но мне не хочется, чтобы его вынимали. Я сглатываю, кровь пульсирует в венах, делаю вдох.
— Можно еще раз послушать?
Голос мой звучит жалко: я как маленький ребенок, который просит, чтобы ему еще раз прочли сказку на ночь. Сигне смотрит на меня не то вопросительно, не то утвердительно, потом кивает:
— Конечно, можно. Обязательно послушаем еще раз.
Я не понимаю. Сам не понимаю, почему попросил.
На самом деле я не уверен, что хочу, что я в состоянии слушать эту музыку еще раз. И хочется, и колется. Как грустная сказка на ночь, которую тянет слушать снова и снова.
Я абсолютно уверен: Сигне понимает, что со мной происходит, что со мной сделала эта музыка. Может быть, потому я и решился ее попросить.
На этот раз я готов, я знаю, что меня ждет. И все же сила восходящей мелодии застает меня врасплох, она всеохватна, непостижимо логична. Когда мелодия рвется вверх, я точно знаю, куда она направляется, и все-таки, как только она достигает своей высоты, мне становится больно. Как да — нет — да — нет — да — нет. Нет, нет, нет. Да, да, да. Что-то давит в груди, распирает, вот-вот взорвется множеством осколков.
Я думаю: только оперный певец может достичь такой силы.
Я думаю: никогда не забуду эту минуту, это восхождение.
В глазах снова щиплет. Ну и пусть.
— Именно так, — говорит Сигне, нарушая недолгое молчание. — Словно буря уносит.
Я смотрю на нее, она — на меня. Она вся светится. Это от солнца: Сигне сидит напротив окна, седые волосы сияют в солнечных лучах. Через четыре секунды она встает и идет к стеллажу, уже не похожая на святую.
Сигне открывает проигрыватель и достает диск. Вынув из коробки другой, она вставляет его, закрывает крышку и торжествующе смотрит на меня.
— Ловко у меня выходит, правда?
Я смеюсь. Она мне нравится.
— Еще одну выдержишь?
Вообще-то нет. Вообще-то мне, наверное, пора идти.
— Посмотрим.
— Тут уже не извержение вулкана, — говорит Сигне. — Но красиво. И к тому же талантливый текст, на шведском. Можешь прочесть, вот здесь.
Она дает мне книжечку с текстами, садится на диван и вытягивает руку, держа пульт, как оружие.
— «Звуки», одиннадцатый номер. Держись крепче, летим на крыльях музыки!
Я сижу на диване, обитом светло-зеленым плюшем, и чувствую себя как черная блестящая дорога после дождя: я тяжелый, немного усталый, но спокойный и умиротворенный.
Нет, это точно не извержение вулкана. Здесь больше сдержанной силы. В конце певец долго тянет высокую ноту, совсем тихо. Не понимаю, как ему удается. Сигне права: красиво — по крайней мере местами. Я несколько раз перечитываю короткий текст, но ничего не понимаю.
— Можно мне ручку и бумагу? — спрашиваю я, как только стихает музыка.
— Конечно, — Сигне встает с кресла. — Но потом уходи. Пожилым людям надо силы беречь.
Как будто это я, а не она попросила помочь подключить проигрыватель. Как будто не я, а она чуть не грохнулась в обморок.
На лестничной площадке я встречаю светленькую малявку, которая снова несется вверх по лестнице. Она резко тормозит и, распахнув глаза, в ужасе смотрит, как я закрываю за собой дверь.
— Ты был…
Мысль, что скитается в ночном мраке,
Ищет приюта у вас, звуки.
Сердце, что стонет от тяжких забот,
Стремится к вам,
Звуки,
К вам.
Эрик Густав Гейер
Э.
14
Я не сразу понимаю, что звонок в дверь — это не сон. Смотрю на часы — начало одиннадцатого. Обычно в это время я еще не сплю, но сегодня глаза стали слипаться уже в девять, когда я сидел перед телевизором. Слышу, как отец идет открывать, обменивается с кем-то парой слов, закрывает входную дверь и осторожно стучится ко мне.
— Да…
Отец осторожно заглядывает в мою комнату:
— Ты еще не спишь?
— Нет… а что?
— Я что-то не понимаю…
Он входит с полиэтиленовым пакетом в руках, заглядывая в него на ходу. Я включаю лампу над кроватью.
— Она ничего толком не объяснила…
Отец с озадаченным видом достает из пакета свой новый джемпер.
— Кажется, это соседка снизу. Она сказала, что ты забыл это у нее.
Он переводит взгляд с меня на джемпер, как будто видит его впервые.
— И еще диски для тебя. И привет. Она что-то написала. Попросила передать привет и записку.
Отец протягивает пакет. Я достаю три диска Юсси Бьорлинга. К одному приклеена бумажка: «Элиас, сдай диски в библиотеку не позже пятницы. Сигне». Я прыскаю от смеха и качаю головой. Да уж, она не из тех, кто церемонится.
Отец вопросительно смотрит на меня:
— Ты ее знаешь?
Странное дело. Есть люди, с которыми я уже девять лет учусь в одном классе, но толком не знаком. И есть старушка Сигне, живущая по соседству, которую я видел один раз в жизни, и то не больше часа. Но могу сказать, что да, ее я знаю.
— Ну, не то чтоб знаю… Заходил к ней сегодня.
— Понятно…
Отцу очень любопытно, но он не подает виду, я знаю. Мы с ним не привыкли беседовать по вечерам, рассказывая, как прошел день, что мы делали, с кем встречались. Не то чтобы я собирался скрыть от него встречу с Сигне — просто не было случая о ней рассказать.
— Твой джемпер упал к ней на балкон, когда я снимал джинсы с сушилки. Я спустился за ним. Посидел у нее немного. Она попросила подключить новенький музыкальный центр.
Достаточно. Мелодию, летящую ввысь, и теснящее грудь чувство оставлю при себе.
— Как… мило. Познакомился с соседкой…
При слове «соседка» мы мельком встречаемся взглядами, явно думая об одном: те самые волосы, лоб, нос. Опасно не это воспоминание, а то, что случилось потом: тоннель, скала, тошнота — нет, только не это, только не сейчас. Отец, покашливая, топчется на месте, потом садится на край кровати, кладет джемпер на колени и пытается что-то с него стряхнуть — может быть, только что произнесенное слово, повисшее молчание. Кашляет еще раз.
— А что это за диски?
Я показываю:
— Юсси Бьорлинг.
Отец удивленно усмехается:
— Юсси Бьорлинг, оперный певец?
— Да.
Отец разинул рот и сам того не замечает.
— Ей нравится Юсси Бьорлинг. Она взяла эти диски в библиотеке, а я должен сдать.
Отец медленно кивает:
— Как ее зовут?
— Сигне.
Отец молча глядит на джемпер.
— Ты завтра в школу идешь?
— Да.
— Нормально себя чувствуешь?
— Да.
Он оглядывает мою комнату. Я высматриваю знакомое пятно на стене и впиваюсь в него взглядом.
— Вижу, ты достал саксофон.
В голосе звучит надежда, которую он изо всех сил пытается скрыть.
— Угу.
Мне больше нечего сказать. Сам не знаю, зачем достал саксофон из кладовки и почему не отнес обратно.
Отец встает с кровати, неуверенно теребя в руках джемпер. Потом делает пару шагов к двери и останавливается. Поворачивается ко мне, явно собираясь что-то сказать. Перекатывает слова на языке, делает глубокий вдох:
— Сегодня, когда меня не было дома…
Внутри все замирает. Каменеет. Я не хочу слушать дальше, ничего не желаю знать.
— Я был у…
— Спать хочу, — перебиваю я, не глядя на отца. Решительно кладу пакет и диски на стол, гашу свет, ложусь в постель и закрываю глаза, отвернувшись к стене.
Отец смущенно молчит. Я прекрасно знаю это выражение лица, когда его обрывают на полуслове. Прекрасно знаю, что он чувствует себя дураком. Но ничего не могу с этим поделать.
— Ну, спокойной ночи тогда, — обреченно произносит отец, немного помолчав.
15
В нашей двери есть глазок, «рыбий глаз», искажающий перспективу: если посмотреть через такой глазок прямо на человека, то увидишь огромный нос.
Глядя на мир в глазок, чувствуешь себя трусливым и подозрительным. Это унылое занятие для тревожных людей, которые боятся всего на свете. Такие замкнутые, пугливые типы наблюдают за жизнью соседей из-за двери своей квартиры, да еще составляют график их передвижений, чтобы, не дай бог, не столкнуться ни с кем на лестничной площадке.
Этим я сейчас и занимаюсь: жду, когда мама Анны-растрепыша скроется из виду. Жду, когда внизу хлопнет дверь подъезда.
Я не боюсь. Просто не хочу встречаться с ней, раз есть возможность этого избежать. Спасибо «рыбьему глазу».
16
Солнце припекает, в классе пыльно и жарко, дышать нечем. Шведский сегодня ведет другая учительница. Она проверяет присутствующих, называя имя за именем. Дожидается ответа, кивает и медленно повторяет имя. С каждым кивком очки соскальзывают с переносицы, она поправляет их указательным пальцем и читает дальше.
У меня болит голова, и эти кивки раздражают. Как и Терес с Андреасом, которые сидят передо мной и все время лапают друг друга.
— Элиас Страндшё.
— Я.
Как только я открываю рот и произношу слово, головная боль усиливается. Учительница кивает, очки соскальзывают.
— Элиас, — медленно произносит она, внимательно глядя на меня и поправляя очки. — Моего деда звали Элиас. Красивое имя. Довольно необычное.
— Хватит! — пищит Терес, уворачиваясь от Андреаса и радостно хихикая.
Был бы у меня пульт управления, я бы убавил громкость и писка этого, и хихиканья. Еще бы мне темную комнату и кровать.
— А я что? Я ничего, — Андреас изображает оскорбленную невинность, продолжая тыкать Терес пальцем.
Я бросаю взгляд на сидящего рядом Тоббе. Он многозначительно качает головой, возмущенно вздыхая.
На перекличку уходит почти пол-урока. Я-то не против: чем короче урок, тем лучше. Головная боль все сильнее, солнце все жарче. Вот бы кому-нибудь в голову пришла гениальная идея открыть окно.
— Интересная вещь — имена, — говорит учительница, обводя взглядом класс. — К сожалению, у нас в Швеции люди почти не запоминают имен.
Она обходит стол и, сев на него, принимается болтать ногами. Лишь бы не задевала пятками стол — от стука я распадусь на молекулы.
— Кто-нибудь запомнил, как меня зовут?
Необычный вопрос. И задан необычно. Не для проверки, не чтобы поставить кого-то на место, не ради придирки. А просто чтобы обратить внимание на явление.
— Какие будут варианты? Не стесняйтесь! — говорит она, кивая, и очки снова соскальзывают вниз.
— Астрид Линдгрен, — тихо, но вполне слышно произносит Антон и смеется над своей потрясающей шуткой.
— Нет уж, подумайте, — отвечает учительница, поправляя очки.
Антон не умеет думать.
— Карина, — предполагает Йенни.
— Близко, но не совсем верно.
— Карин! — выкрикивают Сара и Терес в один голос. От их визга в голове нарастает такая волна головной боли, что А зажмуриваюсь.
— Правильно. Хорошо, — отвечает учительница.
Я подпираю голову ладонями и массирую виски, пытаясь представить, что нахожусь в темной комнате.
Учительница рассказывает о приемах запоминания, о том, как можно мысленно создать образ имени. Что-то пишет на доске — не знаю что. Я сижу, закрыв глаза и массируя виски, боль утихает на несколько секунд — и на том спасибо.
— Прозвища — тоже интересная вещь, — говорит она.
— У нас тут шведский или имяведение? — бормочет Антон.
— А что?
— Просто интересно. У меня по расписанию шведский, а не изучение имен.
Антон оглядывается по сторонам, надеясь, что его выдающуюся реплику оценят по достоинству, но не находит поддержки. Взгляд растерянно бегает по классу.