А по горному склону неудержимо, неотвратимо неслись лихие конники Кинижи. Словно смерч, налетели они на турок и внезапным ударом отбросили опьянённого победой противника. Его боевые ряды были смяты, кони турецких спаги, сталкиваясь, опрокидывали друг друга, топтали попадавших под копыта янычар. Поднявшись на дыбы, кони валились навзничь, подминая под себя своих седоков. В это месиво из человечьих и конских тел врезался Кинижи; рубя и кося двумя гигантскими мечами, он прокладывал путь к Батори, а когда добрался до цели, вся дорога за ним была усеяна турецкими трупами.
Раны воеводы кровоточили. Всё платье на нём было забрызгано кровью.
— Кинижи, сынок! Кинижи! — ликуя, кричал воевода.
— Кинижи! Кинижи! — воспрянув духом, кричали венгры.
— Кинижи! Кинижи! — с ужасом вопили турки.
Колесо боевой фортуны круто повернулось. Попав под перекрёстный огонь армии Батори и славных конников Кинижи, турки поняли, что битва проиграна, и, наверно, каждый турецкий разбойник проклял час, когда ступил на чужую венгерскую землю.
На равнине, бывшей ареной боя, лежали тридцать тысяч мёртвых турецких тел. Там же валялись награбленные ими несметные трофеи. Скованные цепями пленники стали свободными людьми. Те из турок, кому посчастливилось уцелеть, благословляли судьбу, даровавшую им жизнь.
Солнце село, и над полем битвы в Кеньермезе легла вечерняя тишина. Ещё слышны были слабые стоны раненых, ржание изувеченных лошадей и дробный топот копыт обезумевших от страха животных, потерявших своих седоков, как раздалось зловещее карканье воронов, предвестников надвигающейся зимы, слетевшихся на свой кровавый вороний пир. Но вот победители облегчили муки раненых, потом переловили беспризорных лошадей. Наконец окутавшая землю мгла заставила умолкнуть и вороньё…
Но едва затихли шумы битвы, как окрестности стали наполняться звуками веселья, здесь и там над равниной взвились торжественные огни. Дорогой ценой досталась венграм победа. Тем бесшабашней было веселье, знаменовавшее её. На подводах, нагруженных трофеями турок, оказалось достаточно еды и питья. В огромных бочках подвезли похищенное из подвалов обжигающее виноградное сусло. Его было столько, что каждый мог пить сколько горазд. И плясали, и пели так, что земля гудела сильней, чем во время битвы.
Как в бою, так и в пляске Пал Кинижи был первым из первых. В самый разгар веселья привели к нему взятых в плен турок: одного военачальника и двух солдат. Схватив турецкого военачальника зубами за пояс, а двоих взяв под мышки, Кинижи пошёл плясать; трое турок стонали, вопили, молили о пощаде, а Кинижи выкидывал такие коленца, что из-под ног его фонтаном взлетала земля.
— Аллах, смилуйся! Аллах! — взывали турки, но их вопли заглушали хохот и ликующие крики победителей.
— Да здравствует Кинижи! — гремело, как эхо, вокруг.
— Да здравствует Кинижи! — гремел весь лагерь. «Кинижи! Кинижи!» — звенело в лесах и долинах, и горы отвечали грохочущим эхом. Словно подхваченное ветром, имя Кинижи пронеслось по Трансильвании, прогремело по Венгрии, пересекло границы королевства и разлетелось по четырём частям света.
XV. Пленники императора
Среди угрюмых гор Восточной Австрии расположился замок Кeремеш. Его руины сохранились ещё по сей день. Замок стоял на крутом холме, окружённый высокими, неприступными стенами с островерхими сторожевыми башнями, из которых просматривался весь длинный, ведущий наверх путь. А внизу виднелись долина и проходящая по ней проезжая дорога. Замок Керемеш был выстроен в давно минувшие времена рыцарями-разбойниками и служил им местом засады, где они подстерегали богатых путешественников, ехавших без большого конвоя, и нападали на них врасплох.
Во времена короля Матьяша замок Керемеш превратился в императорскую крепость. К тому же он так полюбился дряхлому германскому узурпатору, что тот проводил в нём большую часть времени. Замок был невелик, но занимал ключевую позицию. Король Матьяш решил преследовать императорские войска, и ему надо было овладеть этой крепостью во что бы то ни стало. И вот после семи дней и семи ночей непрерывной осады крепость пала. Когда перед королём Матьяшем распахнулись наконец крепостные ворота, угрюмый замок и необыкновенно живописный, дикий вид, открывавшийся с крепостных стен, так пленили короля, что он решил разместить в нём свой придворный штат на то время, пока самому ему вместе с войском предстояло скитаться по суровым дорогам войны и отвоёвывать другие крепости императора.
Йоланка тоже осталась в замке. Разлучённая с Палом Кинижи, не находя себе нигде покоя, она повсюду следовала за своим отцом. А война была в самом разгаре. Заметим, однако, что Йоланке замок вовсе не показался таким прекрасным, каким показался королю. Словно тень, бродила бедная девушка под его мрачными сводами. Иногда она прохаживалась по двору, среди множества высоких строений, увенчанных остроконечными башнями, или по подземным коридорам, глухим и таинственным, как ночь. А в тихие вечера она забиралась на западный бастион и любовалась солнечным закатом. Стояло лето, и солнце, опускаясь за гряду величавых гор, окрашивало их снежные шапки, искрящиеся девственной белизной, в мягкий розовый цвет. Немного погодя розовый свет заливал живописную долину, а потом стены и башни замка. Надев этот розовый убор, древние стены замка молодели и сияли, словно юные девицы, принарядившиеся для своего первого бала.
Часто на западном бастионе Йоланка подолгу беседовала с Буйко, лежебокой короля, её единственным другом. Каждый день после обеда Буйко приносил сюда свою постель и с нетерпением дожидался вечера, когда появлялась стройная девушка в белом платье.
Буйко и Йоланка разговаривали, конечно, о Кинижи. Верный Буйко во всех подробностях рассказывал ей о юности Пала, и Йоланка знала уже все закоулки на старой мельнице, непроходимые леса, над которыми вздымался дуб-великан и где обитали маленькая косуля и громадный сердитый медведь. Знала тётушку Оршик и старого Кинижи — воина, сражавшегося плечом к плечу с легендарным Яношем Хуняди.
Так хороши были вечера, проводимые в задушевной беседе, что Йоланке ещё больше становилось не по себе, когда она открывала дверь в свою мрачную спальню. Ночью она натягивала на голову одеяло, чтоб не слышать глухого уханья филинов, доносившегося с древних, запущенных башен, и хриплого визга летучих мышей.
Был ранний вечер. Буйко и Йоланка беседовали на своём бастионе и вдруг заметили небольшой отряд верховых: конники неслись вдоль берега ручья, журчащего средь двух высоченных гор; потом, выехав на проезжую дорогу, направились прямо вверх по холму, на котором стоял замок. Когда отряд подскакал ближе, они узнали солдат из Чёрного войска.
— Буйко, смотри! Это гонцы с вестью от нашего короля! — счастливым голосом воскликнула Йоланка.
Лежебока так и подскочил от радости, готовый мчаться навстречу друзьям. Но вот впереди отряда они различили Голубана, и их весёлое настроение будто ветром сдуло. Йоланка поникла и стояла, уныло опустив руки, потому что знала: не сулит ей добра приезд кондотьера. Ничего хорошего она не ждала, но то, что произошло спустя несколько минут, не могло ей присниться даже в самом дурном сне.
Голубан примчался как гонец короля Матьяша. Он крикнул пароль, и тяжёлые ворота замка открылись. Оказавшись внутри крепостных стен, наёмники, переодетые в одежду Чёрного войска, внезапно обнажили мечи и закололи стоявших у ворот часовых. После этого Голубан затрубил в рог, и в лесах, окружавших замок Керемеш, словно живые, зашевелились кусты, из-за них выскочили солдаты императора. Через распахнутые предателями ворота во двор хлынула армия неприятеля. Малочисленный гарнизон, оставленный в замке королём Матьяшем, оборонялся героически, но был полностью уничтожен, а ввалившиеся в ворота германские латники мгновенно заполнили двор, наводнили замок и все надворные постройки.
Когда солнце село, зайдя за вершины снежных гор, звон мечей умолк и замок Керемеш стал немецким.
В дальнюю башню, где притаились Йоланка и Буйко, шум битвы не проникал, но, когда воцарилась тишина, на западный бастион вместе с каким-то немцем взбежал Голубан. Немец, как видно, был важный военачальник, потому что весь сверкал серебром и его кирасирские доспехи были необычайно нарядны. За Голубаном и немцем следовали с обнажёнными мечами бравый Тит и несколько немецких солдат.
Тит, увидев Буйко, сразу занёс над ним меч. Но важный немец ударил по мечу его.
— Стой! — приказал он. — Это лежебока короля Матьяша. Для нас он живой дороже, чем мёртвый. Король так его любит, что не пожалеет отдать за него мешок золота.
Немец, конечно, говорил по-немецки. Голубан его понял, а Тит — ни слова. Одно ему было понятно; раз ударили по мечу, надо повиноваться. А Буйко, потешаясь над Титом, оставшимся в дураках, раздул щеки и хлопнул по ним кулаками. Озлобленный неудачей, Тит кипел и дрожал от бешенства.
— Отведите лежебоку в подземелье и поместите со знатными пленниками, — приказал Голубан. — Да помните: чтоб ни один волосок не упал с его драгоценной башки.
Тут уж Тит отвёл душу, со всего маха ударив мечом по одеялу.
— Вставай, Буйко! В темницу шагом марш!
— Что?! — вскричал Буйко, притворяясь до крайности удивлённым. — Это мне-то встать? Да я целый год не стоял на ногах!
— Прикажи, хозяин, сбросить его с бастиона! — заорал Тит, едва не лопаясь от злости.
Но Голубан не согласился — наверно, подчинялся приказу немца.
— Мы были бы дураками из дураков, — сказал он, — если б сбросили этого мошенника с бастиона. Король Матьяш цены ему не знает. Для короля он то же, что знатный пленник. Отведите его в темницу и поместите с господами — таков мой приказ. Марш!
Приказ есть приказ. Тит и ещё два солдата-немца поднатужились и, кряхтя и бранясь, поволокли кровать вместе с Буйко в подземелье.
— Видал?! — весело закричал Буйко. — Господа, они везде господа, даже в преисподней! — Он опять надул щеки и показал разъярённому Титу такой «пирог с творогом», что, когда хлопнул по нему кулаками, раздался оглушительный треск, похожий на выстрел.
А Йоланку Голубан учтиво проводил в её прежние покои.
— Живи, как жила, — сказал он ей. — И, конечно, будь за всё благодарна великодушию благородного Голубана.
— Как все, так и я, — возразила Йоланка. — Отведи меня к остальным пленникам — больше мне ничего не нужно.
— Ты вовсе не пленница, — расшаркался перед нею Голубая. — Ты свободна и можешь гулять по замку, где тебе вздумается. Можешь стать даже госпожою замка — всё зависит только от тебя.
— Госпожой замка?
— Представь себе, да. Замок мой. Я получил его от императора в награду за верную службу. Повторяю: ты можешь наравне со мной стать владелицей этого замка.
Ох, каким гневом вспыхнула Йоланка!
— Так вот ты какого мнения обо мне! Ты полагаешь, что я стану женой изменника? Женой человека, который предал моего отца, моего короля и моё отечество! Никогда!!! Лучше самое мрачное подземелье, лучше смерть, чем такое бесчестье!
Некоторое время Голубан молча прохаживался взад и вперёд, потом взялся за ручку двери, словно собираясь уйти.
— Тебе ещё представится возможность сравнить, что лучше, — наконец сказал он, — прозябать ли в темнице или сделаться хозяйкой замка. Я не стану считать то, что ты сказала сейчас, твоим последним словом. Хорошенько подумай на досуге. — Он отвесил ей церемонный поклон и на прощание насмешливо бросил: — Подземелье замка не очень уютное помещение для юной девицы. Особенно подземелье разбойничьего замка. Поверь мне, что это так.
Уж стемнело, когда кровать вместе с Буйко протащили по двору, кишевшему немецкими мародёрами. У Буйко, естественно, не было охоты сидеть в сыром подземелье. Вот он и ломал да ломал себе голову, придумывая, как избежать этого неудобства. Ведь для такого изнеженного, избалованного господина сидеть в мрачном, сыром подземелье равносильно смерти.
До входа в подземелье осталось всего несколько шагов, когда Буйко наконец осенило.
— Послушай, Тит! — сказал Буйко голосом самым страдальческим, а потом и вовсе заплакал. — Послушай, Тит! Я знаю, что ты мой смертельный враг. Знаю и то, что ты гнусный-прегнусный тип. Но ведь мы с тобой из одной деревни отправились бродить по белу свету… Мы с тобой земляки, братец, и нет у меня здесь, на далёкой чужбине, ближе человека, чем ты. Ты единственный, кому я смог бы отписать своё имущество. Ах, милый Тит, — в этом месте голос Буйко прервался от душераздирающих рыданий, — я чувствую: близок мой последний час. Знай же, если ты раньше не знал: каждый божий день я съедаю два с половиной фунта мяса, почти два с половиной фунта сала и фунта полтора копчёной рыбы. Но это не всё. Мне подают ушат наваристого супа, к супу галушки да ватрушки — их я ем столько, сколько в меня влезает. Вот какую гору провизии должен осилить за день бедняга Буйко. Но я не ропщу, я привык, и желудок мой тоже. Сам посуди, каково же теперь сидеть на тюремном хлебе и воде, — пройдёт несколько дней, и я отощаю, зачахну… Ах, да что я такое говорю! Несколько дней? Несколько часов! Мне осталось жить всего несколько часов: если я не съем свой обычный ужин, сегодня вечером наступит конец.
Тита просто распирало от смеха.
— Эй ты, голодранец! Ну-ка, растолкуй, какое после тебя останется наследство?
— После меня?.. — таинственно протянул Буйко. — Я бы сказал, да боюсь, поймут по-венгерски эти чучела в латах.
— Не бойся, ничего они не поймут, ни единого венгерского слова, — поспешил успокоить его Тит. — Один, правда, малость кумекает по-словацки. А по-венгерски, хоть все тайны ему разболтай, не разберёт ни словечка.
— Гляди же! — торжественно произнёс Буйко и вытащил из-под подушки огромный медный ключ, который от скуки он так отполировал, что при свете полыхающих факелов ключ блестел, как золотой. — Знаешь ли, что это такое? Да нет, откуда ты можешь знать, покуда я тебе не сказал? Так вот — это ключ от сокровищницы короля Матьяша.
Тит так выкатил глаза, что они стали похожи на телячьи.
— Чтоб король Матьяш доверил тебе ключ от сокровищницы? Э-э-э, дурак дураком будет тот, кто тебе по верит.
— Дело твоё: верь не верь… А я его брошу немцам.
При этих словах Тит испуганно рванулся к ключу.
— А-а-а, значит, веришь. Кто же не знает, что из всех своих придворных мне король доверяет больше всех? А кому и довериться, как не мне, человеку, которому, кроме постели да нескольких фунтов мяса, ничего на свете не надо. Король Матьяш знает, что благородные господа продадут его за чины и сокровища, как продал твой хозяин. А я ему предан душой и телом до своего последнего, смертного часа. Теперь этот час пробил. Сейчас самое время копчёной рыбы… О-о-о, как сосёт под ложечкой… Умираю-кончаюсь…
— Где сокровищница?! — не своим голосом завопил Тит и от жадности, словно помешанный, принялся трясти Буйко. — Погоди! Не помирай! Сперва открой тайну, мой милый, единственный земляк! Ведь тебя я всегда любил, я только Кинижи ненавидел.
— Сто шагов вправо… — прерывающимся, умирающим голосом проговорил Буйко. — Пятьдесят влево. Три шага вниз, семь наверх… Там ты отыщешь кладовую с сокровищами… Торопись, торопись, чтоб тебя не опередили.
Титу больше ничего и не надо было. Он готов был лететь как на крыльях, лишь бы запустить лапу в чужое добро. Но надо было предупредить немцев — что он и сделал, орудуя руками и ногами, — чтоб не спускали глаз с лежебоки, пока он, Тит, не возвратится. А потом сорвался с места и побежал, да так, что только пятки его засверкали.
Ну, а с конвоирами-немцами Буйко разделался легче лёгкого. Взял да и объяснил обоим по-словацки, куда побежал Тит. Расчёт был верный — сказочкой о сокровищах одурачить солдат императора дело немудрёное. Наплевать им стало на лежебоку. Силясь обогнать друг друга, оба ринулись в погоню за Титом. Это были бывалые, опытные грабители, школа у них была прекрасная. Знали молодчики: кто раньше нагрянет, тот больше награбит.