- Но, по крайней мере, американцами ты довольна? Хорошо, что у нас есть и американцы, правда?
Некоторое время Лайла в задумчивости жевала. Потом медленно начала:
- Может быть, мне не следует это говорить, поскольку вы - директор и все такое… Поначалу я думала, что это - американская школа…
- Она и есть американская, - вставил дядя Макс.
- А вот и нет! Здесь полно людей, которые не американцы.
- Большинство учеников являются гражданами США, - сказал дядя Макс. - Кроме того, эта школа американская по программе обучения, по своей философии, по…
- Это вы так считаете, - возразила Лайла. - И потом, американцы здесь - вовсе и не американцы.
- Как это - не американцы? - вмешалась в разговор тетя Сэнди. В ее голосе звучало раздражение. Она вцепилась руками в свой стул с таким видом, словно могла наброситься на Лайлу и задушить ее.
Мысленно я уже давно замотала рот Лайлы ее собственной косынкой, чтобы не позволить ей произнести больше ни слова.
- Как это - не американцы? - повторила тетя Сэнди.
- Да, не американцы, - поучительным тоном произнесла Лайла. - Большинство из них уже много лет не живут в Штатах. Они живут где угодно, только не в Штатах. Им уже все равно, американец человек или нет.
- Ты считаешь, что окружающих должен волновать тот факт, что ты - американка, не так ли? - спросил дядя Макс. - Они должны обращать внимание…
- Да! - ответила Лайла. - Да, должны. Потому что, если это американская школа, то американцы здесь должны быть - ну, вы понимаете… - Она не поднимала глаз от своей тарелки. - Прежде всего, остальные не должны обращаться с американцами так грубо.
Я все ждала, когда мне можно будет вмешаться в разговор, и наконец решила, что наступил подходящий момент.
- Лайла, наверное, чувствует себя здесь чужой. Это ужасно - чувствовать себя чужой.
Я посмотрела на нее, ожидая увидеть признательную улыбку на ее лице или взгляд, преисполненный благодарного удивления по поводу глубины моего понимания и сочувствия. Лайла не улыбалась. Зато она произнесла ледяным тоном:
- Я не чувствую себя чужой, Динни. Нелепость какая!
Мысленно я опрокинула тарелку с картошкой ей на колени.
После ужина я проводила Лайлу до спального корпуса. Перед тем как пойти к себе, она спросила:
- Как ты думаешь, я понравилась твоим тете и дяде?
- Конечно, - соврала я. - Конечно, понравилась.
12. Кукушки и кочевники
Сны Доменики Сантолины Дун
Я сидела в своем пузыре, а он становился все больше и больше, потому что его переполняли слова, проникавшие внутрь через поры.
Итальянские слова плавали и наталкивались на японские и испанские слова. Оболочка пузыря растягивалась и становилась все тоньше, и я боялась, что она лопнет. Но пузырь не лопнул. Я проснулась.
Большинство учеников школы старались держаться подальше от Лайлы. Но не Гутри. Ему она совершенно не мешала.
- Это Пистолет! - говорил он. - Настоящий Пистолет! - И сам смеялся тому, как метко назвал ее.
Если Лайла приближалась к группе школьников, кто-нибудь обязательно говорил вполголоса:
- Вон ведьма идет!
А Гутри нарочно скажет громко, так, чтобы слышала Лайла:
- Будьте осторожны! Приближается Пистолет! Может выстрелить, лучше пригнитесь! - И с улыбкой загораживал Лайле проход. - Пистолет заряжен? Пощади меня, Лайла, пощади!
- Очень смешно, Гутри! - говорила она в ответ. - Да, забавно, ничего не скажешь! - Но я видела, что ей нравилось внимание Гутри. Движением головы она отбрасывала назад волосы и улыбалась ему.
Лайла и Гутри вместе занимались по двум предметам. У меня с ней не было общих занятий, а с Гутри - только в одной группе. Я часто видела, как они вдвоем возвращаются после уроков, причем Гутри обычно что-то оживленно рассказывал, а Лайла больше слушала. Это меня удивляло. Когда я была с Лайлой, то всегда говорила она (или, точнее, жаловалась на что-нибудь), а я молча выслушивала.
В такие минуты я иногда вспоминала мою сестру Стеллу. Она вела дневник, в котором делала заметки обо всех местах, где .мы жили, и еще о том, какие особенности имелись в том или ином городе, а потом объясняла их мне. Например, когда мы поселились в штате Огайо, Стелла исписала целую страницу о том, как там пользоваться автобусом. А в Индиане появилась короткая запись: “Молчи и слушай”.
- Почему? - спросила я. - А говорить нельзя?
- Нельзя, потому что все будут смеяться над тобой из-за акцента. Сначала слушай и учись разговаривать, как они.
В Оклахоме Стелла написала в дневнике: “Готовься к худшему”.
- Почему? - спросила я. - Зачем готовиться к худшему?
- Потому, - ответила Стелла, - что, если ты будешь готова, тебя не застанут врасплох.
Я всегда следовала советам Стеллы, поскольку она была моей старшей сестрой, а значит, лучше меня знала, что к чему. Поэтому я, как правило, ожидала, что со мной случится что-нибудь плохое.
В Орегоне она записала: “В первый день всегда одевайся неброско”.
- Почему? - спросила я.
- Потому что если ты в Орегоне будешь щеголять в ковбойских сапогах, люди станут смеяться над тобой. Сначала приглядись, в чем ходят другие, потом одевайся точно так же.
Мама как-то услышала, о чем говорила мне Стелла. Она сказала:
- Стелла! Так жить просто скучно! Неужели тебе не хочется отличаться от остальных?
- Нет, не хочется, - ответила Стелла. - Я хочу быть такой же, как все.
Иногда я тоже хотела быть такой же, как все, потому что в этом случае с тобой дружили, тебя не воспринимали как чужака. Но глубоко, очень глубоко в своем пузыре, я также чувствовала желание быть другой. Мне хотелось быть особенной, интересной, однако я не знала, как быть интересной.
Гутри и Лайла были другими, и они были интересными. Оба нравились мне потому, что Гутри был Гутри вдоль и поперек, а Лайла была Лайлой вдоль и поперек.
Гутри не был похож ни на кого из людей, которых я знала. Он мог просто идти по склону холма и вдруг закричать: “Sono iibero!” (“Я свободен!”) Он произносил итальянское слово Iibero с сильным английским акцентом, и это тоже делало его непохожим. Libero, libero, libero-o-o-o-o! Нырнув в бассейн, он выплывал и кричал: “Fantastico!”
Люди тянулись к Гутри, потому что рядом с ним каждый чувствовал себя довольным, и счастливым, и способным многое совершить в своей жизни.
Лайла тоже была особенной, но по-своему. У большинства окружающих она вызывала антипатию и даже ненависть. И все же я считала ее интересной, потому что при любых обстоятельствах она оставалась Лайлой, такой, какая есть. У нее на все всегда находилось собственное суждение, пусть даже неверное, иногда глупое, часто злое, но которое она никому не боялась высказывать. И при этом ей и в голову не приходило, что ее мнение может быть неверным, глупым или злым; наоборот, Лайла всегда была уверена в своей правоте, а все остальные, по ее убеждению, ошибались. И еще она вела себя так, словно ей было совершенно безразлично, есть у нее друзья или нет.
Я же всю жизнь находилась в состоянии какого-то выжидания, мне необходимо было понаблюдать, что происходит, понять - кто я, как мне себя вести при данных обстоятельствах. Но прежде чем во мне вырабатывалась какая-то определенная линия поведения, мои родители опять переезжали на новое место, где все начиналось с нуля. А вот для Лайлы и Гутри, как мне казалось, было уже совершенно ясно, кто они и как им жить на свете.
Лайла, например, любила говорить о себе: “Я такой человек, который…” - и после этого вступления могла продолжить по-разному, в зависимости от ситуации: “Я такой человек, который привык жить отдельно, в собственной комнате!”, или “Я такой человек, которому необходимо выговориться о том, что накипело на душе”, или “Я такой человек, которому нужно время и спокойная обстановка для размышлений”. И всякий раз, когда она произносила что-нибудь подобное, я спрашивала себя, как ей удалось понять, что она за человек?
Я чувствовала себя среднестатистической гражданкой - не низкая и не высокая, не полная и не худая. Мне часто говорили, что у меня красивые глаза, но никто не знал, какого они цвета. Карие? Зеленые? Темно-серые? Какой непонятный цвет! В школе я иногда слышала: “У тебя приятное лицо!” - но, посмотрев на себя в зеркало, я не находила ничего приятного. Преподаватели обычно сопровождали оценки результатов моей учебы комментариями вроде: “Достигнут определенный прогресс”, или “Уровень знаний вполне удовлетворительный”, или “Продемонстрировала большую наблюдательность”, или “Следует быть активнее на уроках”.
Куда бы я ни переезжала со своими родителями, повсюду меня сопровождало ощущение нестабильности и неустроенности, но особенно сильным это чувство было здесь, в Швейцарии, так не похожей ни на одно из моих прежних мест обитания. Я находилась не просто в другом городе, ходила не просто в очередную новую школу. Здесь все, а не только я, приехали издалека, и большинство из них, так же, как я, были новичками. Все говорили с акцентом, а не я одна. В самом начале я смотрела на ребят и думала: “Это японец. Она испанка”. Но уже спустя две недели забыла о национальностях и видела только Кейсуки или Белен. И если бы кто-нибудь спросил меня в первые дни: “Откуда он?” или “Из какой она страны?” - я бы, скорее всего, довольно точно могла угадать, что из Японии, Испании, Китая или Индии. Однако через пару месяцев уже затруднилась бы ответить на тот же вопрос.
Взять, к примеру, японского мальчика по имени Кейсуки. Его родители живут сейчас в Осаке, но родился он в Лагосе, бывшей столице Нигерии. В то же время в школе есть дети, похожие на японцев, которые на самом деле являются гражданами США и никогда даже не бывали в Японии. А те, у кого испанская внешность и мама с папой - испанцы, могли родиться, например, в Индии, позже пожить, может быть, пару лет в Испании, а затем уехать на долгие годы в Нигерию, Швецию, Бельгию или еще куда-нибудь.
Если бы меня спросили, откуда я родом, я сразу бы ответила, что из Штатов. Мне не пришлось бы вдаваться во все подробности моей первой жизни и рассказывать, что я родилась в штате Кентукки, а потом жила в Виргинии, Северной Каролине, Теннесси и так далее, и так далее. Здесь я не единственная, кто кочевал с места на место. Здесь многие кочевали. Кочевать здесь - в порядке вещей.
В школе существовали определенные требования к одежде учеников, и все одевались практически одинаково, строго и просто, хотя формы как таковой не было. Мальчики носили пиджаки, галстуки и обычные брюки, девочки - юбки или брюки, а сверху - что-нибудь непритязательное. Не разрешалось приходить на уроки в джинсах. После школы все могли одеваться, как хотели, и никому не было дела, если кто-то носил не то, что остальные. Одежду часто одалживали друг у друга, поэтому можно было видеть совершенно невероятные сочетания: чей-то арабский платок, накинутый поверх футболки с надписью по-испански, американские джинсы и итальянские туфли.
Мне это нравилось, так как во время уроков, когда на всех надето почти одно и то же, не надо было переживать, что твои туфли или одежда недостаточно крутые. А после школы, во что бы ты ни была одета, все равно найдется кто-то, кого это приведет в восторг, поскольку не похоже на его собственную одежду. Во всех других школах, где я училась, самым трудным был первый месяц именно потому, что я лихорадочно старалась определить, какие носки были в моде, а какие - нет, и не окажусь ли я всеобщим посмешищем в своей обуви или одежде.
В этой швейцарской школе учебные группы были маленькими, не больше пятнадцати человек, а по некоторым предметам вообще только десять. Преподаватели уже на следующий день знали всех школьников по именам, и на уроках было бесполезно пытаться спрятаться за спинами товарищей - если не выполнил домашнее задание, это сразу становилось очевидным. Поэтому к урокам приходилось готовиться добросовестно, проводить за домашней работой много времени, если не хотел, чтобы тебя посчитали недоумком.
В других школах учителя рано или поздно обнаруживали огромные прорехи в моих познаниях. Так получилось, что из-за всех наших переездов я не научилась умножать и делить; знала, что такое имя существительное и местоимение, однако имела весьма смутное представление о наречии; и хотя могла рассказать о десятках разных городов по всей Америке, не назвала бы столицу ни одного штата.
Но в этой школе в Швейцарии, куда каждый год со всех концов света съезжались новые ученики, получившие свои знания там и сям, не существовало какого-то определенного общего уровня образования. Некоторые мои ровесники уже были знакомы с высшей математикой, а другие, как я, все еще осваивали умножение и деление. Были такие, кто бегло разговаривал на трех или четырех языках, но встречались и те, кто, подобно мне, пытались понять, что есть наречие на их собственном языке - единственном, которым они владели. Я, по крайней мере, умела говорить и писать по-английски, поэтому чувствовала существенное преимущество по большинству предметов перед теми, чей родной язык не был английским.
Если у кого-то по ходу учебы возникали проблемы, можно было назначить дополнительные занятия с преподавателем в свободное время, чтобы он мог лучше объяснить непонятные вещи. Иногда в таких случаях даже прибегали к помощи учеников старших классов, которые по-настоящему хорошо знали данный предмет.
Когда у меня начались трудности с геометрией (уже на второй день занятий), преподавательница познакомила меня с девочкой по имени Сонал, ученицей второго года обучения. Каждый день после уроков мы вместе садились в читальном зале школы, и передо мной открывались чудеса этой науки. Поначалу мне было трудно понимать, что она говорила со своим невероятным акцентом, однако для объяснений это в конечном итоге не имело значения, так как Сонал рисовала, чертила, вырезала из бумаги геометрические фигуры, перекладывала их на столе так и этак, и в результате все становилось ясно.
И еще эта школа отличалась тем, что здесь было здорово учиться, было здорово попробовать свои силы, записавшись в театральный кружок, в команду по футболу или плаванию. Здорово изучать искусство фотографии, даже если у тебя нет художественного вкуса, здорово по выходным ходить в походы или ездить вместе со всеми в горы кататься на лыжах. А еще можно поехать во Флоренцию на тематическую экскурсию по истории искусства, глазеть по сторонам и слушать лекцию о живописи и архитектуре. А можно поехать в Милан и послушать оперу.
На уроке литературы мы прочитали стихотворение Германа Гессе, а потом всем классом поднялись к деревне Монтаньола, чтобы посмотреть на дом, где жил и работал писатель, а затем все вместе спустились вниз, к церкви Святого Аббондио, и постояли возле его могилы.
И эти занятия никому здесь не казались скучными или заумными. В других школах было больше принято ходить гулять по бульвару или в кино, на вечеринки. Считалось крутым прийти на контрольную не подготовившись, а также выпивать, курить, ругаться. Но здесь, в этой школе в Швейцарии, подобные вещи уж точно не считались крутыми.
Здесь тех, кто попадался пьяный или с сигаретой, отстраняли от занятий, и в дальнейшем это наказание оборачивалось для провинившихся еще более неприятными последствиями. Ведь их родителям приходилось оплачивать проезд своего ребенка до дома (например, авиабилет до Японии, подумать только!), а ему - ожидать там окончания срока наказания, а потом возвращаться обратно. Я уверена, что никому из родителей такое не придется по душе. А если у тебя находили даже не наркотик, а лишь какую-нибудь вещь, предназначенную для приема наркотиков, то сразу, без всяких разбирательств, исключали из школы.
Сначала эти меры казались мне слишком суровыми и даже жестокими. За первые четыре месяца учебы четыре человека были отстранены от занятий и один исключен из школы. Однако на этом все прекратилось. Очевидно, для остальных проще было побороть искушение, чем подвергаться опасности вызвать гнев своих родителей. Школьники, наверно, думали так: “Ну нет, спасибо, предки убьют меня, если меня отстранят или исключат!”