Какая суматоха поднялась на берегу! Как будто бежали не мальчишки, а их голоса, потому что не было их видать, селивановских, но вот вдруг вспыхнул костер — и стали видны наполовину красные, наполовину черные мальчишки. А потом и мотор взревел и понес обозленный стрекот по воде. Луч фонарика выстрельнул и зашарил вокруг, но Звездочет плыл вдоль берега, вдоль чужого берега, а селивановские направили моторку в глубь озера.
Он плыл неслышно, как будто гонимый водою, и все никак не удавалось ему избавиться от чужой одежды, потому что надо было поглядывать за лодкой, за ее беспорядочным кружением. Но вот моторка стала притягиваться к берегу, Звездочет насторожился, не зная, куда ему деться от приближающегося ясного ока фонарика.
И когда уже нельзя было дольше оставаться на воде, он тихо погрузился вниз, с открытыми глазами вошел во мрак, разгребая черноту, коснулся дна и решил посидеть там, пожить без воздуха сколько можно.
И вскоре ему представилось, будто он долго брел по огненной пустыне, зной пошатывает его и самым бесценным в этом аду будет глоточек воды…
7
Но все-таки всплыл Звездочет из непроглядного мрака, стал разевать рот и бесшумно глотать воздух, и постепенно проходил тот подводный мираж, и все утвердилось на прежнем месте: берег селивановских, где все еще вскидывался, гневно пылал костер, и свой, далекий берег, где лампочка под навесом рыбозавода мерцала подобно крошечному фитильку.
А моторка будила ночное озеро и то уходила на безопасное расстояние, то вдруг поворачивала и летела с ясновидящим фонариком на Звездочета, и тогда он опять уходил под воду, сидел в безвоздушном мраке до тех пор, пока мрак не расцвечивался яркими, пестрыми всполохами, и всплывал, разевая голодный рот, и опять уходил в черный и цветастый подводный мир, и было множество таких спешных погружений и всплытий, словно бы он превратился в амфибию.
Когда же задохнулся мотор у берега и селивановские высыпали из лодки, такие заметные в свете костра, Звездочет уже вернее поплыл на мерцанье далекой родной лампочки и, ощутив усталость, стал думать о матери, об отце, об Антошке Чалине и о других ребятах стал думать, чтобы преодолеть усталость и не потонуть. Он думал о них с добротой, и не могло быть, чтобы рыбозаводские ребята не думали о нем, — иначе откуда бы уверенность бралась, что он доплывет?
А вокруг стояла ночь, спали рыбы, и никакой земли на Земле не было — вода, бескрайняя вода. Так нелегко было одолевать пространство ночной воды, и Звездочет лишь теперь вспомнил о чужой одежде, избавился от нее, а флаг обвязал вокруг пояса.
Казалось, он вовсе не движется, застыл на поверхности озера, далекая лампочка остается далекой, далекие ребята остаются вдали, и никто не придет на помощь, и не надо об этом думать, не надо поддаваться малодушию.
А берег свой не приближался, не сокращалось пространство тихой воды, и тогда Звездочет лег на спину, звезды стали смотреть на него, их рассыпанный узор утешал Звездочета. Он плыл на спине, держа свое тело на воде едва заметным покачиванием. Океан воды был слитен с звездным океаном, а земли на Земле по-прежнему не было. Что ж, Звездочет вновь ложился на грудь, глядел вперед, и далекая земля мерцала, мерцала, мерцала…
Если же Звездочет изнемогал плыть, то опять обращал лицо к засеянному небу, и, когда он так обращал лицо к звездам, флаг, повязанный вокруг пояса, становился ощутимее телу и, как спасательный круг, берег силы Звездочета.
Последний круг
1
Что за чудо эти кони! Стремительные и легкие, они невесомо вытянулись в беге, и только стелется по ипподрому глухой частый топот копыт — словно кто-то сыплет из мешка наземь яблоки. Вот промелькнули они живой, меняющейся чередой за поворот, опять вынеслись на прямую уже там, возле конюшен.
— Амальгама снова впереди! — восторженно крикнул Шурка Хоменок. — Вот конь-огонь!
Гнедая Амальгама, злая, нервная лошадь, касалась копытами земли быстро, будто брезгуя пыльной дорогой, и резвой рысью вела за собой взмокшую череду. Жокей в синей атласной шапочке с козырьком словно слился с телом лошади. Такая неутомимая Амальгама, так стремительно несет она чемпиона республики Николая Булата!
Все мальчишки из конноспортивной школы, прилипнув к вислой изгороди, завидовали сейчас Булату. И каждому из них, наверное, со щемящим отчаянием хотелось, чтобы лошадь так же неудержимо несла вперед и его и чтобы рябила в глазах земля, полосатая от скорого бега.
Шурка Хоменок еще сильнее вцепился в плечо Игоря Куневича, настойчиво бормоча:
— Гляди, гляди!
За Булатом, немного поотстав, скакали порознь остальные всадники. Это тренировались старшеклассники, однокашники Николая Булата. Подумать только, Николай — десятиклассник, он всего на четыре года старше Игоря, Шурки, Вовки Чубарца и других ребят из пятого или шестого класса, а уже чемпион республики да вдобавок их любимый тренер. Вот сейчас закончат старшие тренировку, и Булат начнет занятия с ними. Он всего на каких-нибудь четыре пальца выше рослого Игоря Куневича, а всем мальчишкам хочется называть Булата по имени-отчеству. Вовка Чубарец однажды попробовал так назвать, да Николай почему-то засмеялся, жмуря глаза, и махнул рукой: «Я Николай. Всем хорошо слышно? Просто Николай».
Конечно, Булат хорошо знал, как любят все мальчишки своих лошадей. И не только потому, что шефствуют над конезаводом, и даже не потому, что тренируются у чемпиона в конноспортивной школе. Даже трудно объяснить, откуда у них столько желания холить вороных да гнедых красавцев скакунов, сыпать им в кормушки шуршащий о дерево овес, выгонять из денников по утренней жгучей росе на проминку и, тихо, как бы невзначай, произнеся кличку лошади, замечать, что она услышала зов, перестала щипать траву, подняла голову и, подергивая в жвачке трепетными губами, косит добрым влажным глазом…
А сколько разных кличек было у лошадей, и какие все необыкновенные, странные, волнующие слух: Амальгама, Ланцет, Яшма, Прибой, Перепляс, Бегунок, Астория, Дума, Спутник… Их можно было произносить, как названия неведомых, далеких стран. А то еще любили мальчишки перебирать в памяти масти лошадей: вороная, буланая, пегая, рыжая, мухортая, серая, каурая, гнедая, караковая… Перебираешь масти — словно бы хочешь небывалую радугу составить. Правда, на конезаводе были лошади в основном вороные да гнедые, но какой же наездник не знает всех остальных мастей!
Наездники уже закончили скачку, спрыгнули на землю, вели своих лошадей в поводу, и потемневшие от пота бока скакунов часто и тяжело подрагивали.
— Ух! — вздохнул Шурка, поворачиваясь к Игорю Куневичу. — Нам бы так! То есть мне… Я пока слабак, сам сознаю. Но ты, Игорь, скоро можешь на третий разряд вытянуть.
Игорь недоверчиво усмехнулся, но тут же вновь задумался, глядя, как спортсмены расседлывают лошадей возле конюшен. Вот если бы удалось ему подступиться к Амальгаме! Но куда там, на этой лошади скакать только Булату: никого другого не подпускает к себе, сбрасывает любого седока на землю…
— Даже не мечтай про Амальгаму, — угадал его мысли Вовка Чубарец. — Это же дикая лошадь Пржевальского. — Небрежно тряхнув чернявой головой, он полез в карман, вытащил золоченый початок кукурузы и принялся хрустеть.
Тогда все вспомнили о своих карманных припасах, и вот уже у каждого в руке оказались початки, или лиловые сливы, или теплые солоноватые стручки вареной фасоли.
— А знаете, какая есть еще масть, кроме тех, которые нам знакомы? — внезапно спросил Вовка и обвел всех уверенным, довольным взглядом. — Игреневая.
— Ну да, сиреневая! — фыркнул насмешливо Шурка Хоменок. — Выдумаешь, Чубарь…
— Игреневая, — твердо произнес Чубарь тоном ученика, отлично выучившего урок, — что значит — рыжая, со светлой или белой гривой и хвостом…
— Ладно, вычитал из словаря, — сказал Шурка. — Вырос на энциклопедических словарях. А вот до лошади еще не дорос.
Чубарь вспыхнул, лицо его зарделось: ведь это как удар в спину — напоминание о куцем росте. Потому он и держится на лошади не совсем уверенно: едва дотягиваются ноги до стремян.
А Шурка, словно не замечая Вовкиного гнева, с неправдоподобной наивностью, сокровенно так промолвил:
— Знаешь, Чубарь, на земле живут даже белые тигры.
— На Северном полюсе, что ли? — с издевкой выгнул Вовка бровь.
— В Индии. За последние пятьдесят лет встретилось только восемь штук. Так что будь спокоен, не нападут.
Вовка Чубарь хотел было заспорить с Шуркой, но в это время от конюшен донесся до них призывный клич Булата:
— Эгей, всадники, пора!
Они устремились к конюшням гомонливой ватагой.
Конюх Потапыч хлопотал около скакунов, помогал расседлывать их, проводил ладонью по бокам, отжимая влажную кожу. Николай Булат о чем-то тихо переговаривался с Валентином Сергеевичем. Валентин Сергеевич, учитель литературы, был классным руководителем в шестом «Б», часто наведывался на конезавод — посмотреть, как тренируются наездники, узнать, доволен ли Потапыч своими помощниками.
Чоч-чок-чок! — неспокойно пританцовывала задними ногами Амальгама, и Игорь Куневич с восхищением загляделся на ее глянцевую, будто лакированную, кожу. Это была великолепная лошадь с чуткой, тонкой мордой, бархатно лоснящимися нежными ноздрями, с грациозными высокими ногами, длиннотелая, норовистая, с поразительно ровной гнедой мастью. Игорь почувствовал, что ему вдруг захотелось сильного бега, щекочущего встречного ветра, и он быстро зашагал в конюшню, направляясь к тому деннику, где стоял его Ланцет.
Едва Игорь оказался у дверной решетки и отодвинул брус внутреннего засова, как Ланцет нетерпеливо стукнул копытом о деревянный настил, приветливо, глуповато заржал. Жеребец веселого нрава, он был темно-гнедым, почти вороным, с подпалинами в пахах и на морде — настоящей караковой масти. Ланцет привычно ткнулся упругими губами ему в ладонь, выпрашивая лакомство, но Игорь потрепал скакуна по храпу и вывел седлать во двор.
Вскоре все мальчишки оседлали скакунов и шагом погнали их к леваде — большому зеленому полю, уставленному барьерами, изгородями, шлагбаумами, обсаженному тополями.
Сначала они построились цепочкой, хвост в хвост, и лошади пошли по кругу широкой медленной рысью. Ланцет игриво воротил морду вправо, пофыркивая, кося на шедшую позади Думу, и Игорю пришлось раза два сильно натянуть поводья, склонить морду скакуна книзу. И лишь тогда Ланцет успокоился, пошел по кругу рысью.
Когда Булат громко хлопнул в ладоши, наездники той же неспешной рысью выехали на поле, замерли в ожидании. Булат опустил руку книзу, и Шурка Хоменок первый пришпорил своего Спутника. Был он отчаянный и нетерпеливый, этот Шурка, и при езде не заботился ни о скакуне, ни о правильной посадке, а больше всего хотел, чтобы Спутник мчался шибче и с маху брал все препятствия. Спутник зазвенел подковой о первый же барьер.
— Мягче подавай корпус вперед! — крикнул ему вслед Булат.
Да где там! Шурка, елозя в седле, еще пуще устремил своего коня на новое препятствие. И снова неудача. Но самую высокую изгородь, правда, Спутник взял красиво и безупречно.
— Погладь, погладь ему шею! — посоветовал тренер.
Вместо того чтобы потрепать скакуна по шее, как это принято после удачного прыжка, Шурка на радостях хлестнул его плеткой по крупу, и Спутник разгоряченно заржал.
— Всадник без головы, — мстительно заметил Вовка Чубарь.
Сохраняя дистанцию, конники направили скакунов вперед, к препятствиям: один за другим взлетали кони над барьерами и снова стелились рысью по меченному копытами полю.
Игорь сочувственно следил за Вовкой Чубарем. Стремена у его Думы были подтянуты высоко, и все равно Чубарю приходилось вытягивать ноги. Грудью он почти навалился Думе на шею и поминутно проводил рукою по холке, уговаривая лошадь четко преодолеть барьер. На препятствия Дума шла как будто охотно, да только брала немногие из них, — перед иными она останавливалась в нерешительности, а чаще стремилась в обход, чувствуя на себе неопытного седока.
— Пошел! — подтолкнул Игорь Ланцета.
Ланцет понимал наездника с полунамека, с легкого движения. Перед препятствием Игорь слегка расслаблял тело и одновременно с лошадью делал движение вверх, на какой-то долгий чудесный миг становился невесомым, только во рту оставался тяжелый комок воздуха, и вот уже плавное приземление возвращало его к привычному ритму рыси. Чередование ритмичного бега и свободного полета наполнили мускулы Игоря волнующим током, и жарко стало даже ушам.
Все препятствия Ланцет преодолел без ошибок, но на последнем ослабил внимание, сорвался, и перекладина, о которую чиркнуло копыто, долго и басовито гудела.
Потом все конники, снова сохраняя дистанцию, еще по нескольку раз обошли преграды. У Булата для каждого находился совет или необидная тренерская подсказка.
Затем наездники, спешившись и подведя скакунов к коновязи, собрались вокруг Булата и Валентина Сергеевича. Дышали все еще возбужденно, и руки по-прежнему твердо сжимали плетки, так что Валентин Сергеевич посмеялся:
— Эх, ребята, и мне бы в седло! Такие кони у вас!..
— Правильно, вы еще молодой, Валентин Сергеевич! — поддержал Шурка Хоменок.
Шестиклассники осторожно рассмеялись, а Булат, повернувшись к Шурке, с укором сказал:
— Что ты, Хоменок, как шальной в седле? Загнать так лошадь можно. Лошадь куда послушнее станет, если почувствует, что ты спокоен.
— Да не могу я, Николай, пионерское — не могу! — искренне признался Шурка. — Как только вскочу в седло — так сразу хочется бешено мчаться. Силы воли, наверное, нет у меня. Как научиться хладнокровию, кто знает?
— Очень просто. — У Булата в глазах никакой хитрости. — Придется тебе на Амальгаму пересесть.
— Ого! — испугался Шурка и даже попятился. — Еще чего! Если на Амальгаму — так это просить надо Игоря Куневича. Игорь самый мировой конник…
Игорь вдруг почувствовал, как горячая волна подкатила к горлу, к лицу, он торопливо сглотнул слюну, хотел что-то сказать, но Булат, поймав его взволнованный взгляд, опередил:
— Правильно. Чтобы совершенствоваться Игорю, пускай тренируется на Амальгаме. Так и быть! Со следующего занятия.
Радостно-растерянный, Игорь стукнул себя жаркой ладонью по груди:
— Я попробую, Николай! Не знаю, как получится, но попробую!
Когда подводили скакунов к конюшням, Шурка подмигнул Игорю, шепнул:
— Вот начинается настоящее!
2
Когда лошади остыли, Потапыч вынес из конюшни с полдюжины порожних ведер. Игорь взял одно из них, зачерпнул бадьей в колодце, перелил воду в ведро и поторопился к Ланцету. Сначала окатил его сверху, отчего Ланцет заплясал на месте и коротко, бодро заржал, потом плеснул водою под пах и на ноги, потом щеткой принялся натирать рысака вдоль по волосу, а уже затем шерстяной перчаткой насухо вобрал влагу, и от Ланцета вновь повеяло здоровым, свежим духом.
Загнали коней в денники и принялись разносить им в железных мерках овес. Как только Игорь высыпал в кормушку шелестящий овес, Ланцет, учуяв сладковатый его запах, потерся мордой о плечо.
— Вот характер! — вслух удивился Игорь.
Он поспешил наделить овсом и других скакунов, а потом разносил по яслям пряные вороха сена.
По долгому проходу промеж денников сновали сосредоточенные шестиклассники, то и дело перекликались:
— Спутник уже прикончил свою порцию. Добавки просит.
— Зато Астория что-то не в духе. Пожует жменьку, выплюнет шелушку, как семечки…
— Она всегда перебирает.
В конюшне установился ровный хруст, сильнее запахло сеном, и лошади, занятые едой, только изредка пофыркивали ноздрями. Под самой крышей блекло мигали лампочки, слабо освещая проход, денники, деревянные тары о двух ручках.
— А кто сегодня с Потапычем дежурит? — спросил Игорь.
— Игнашка Михалевич.
Потапыч поманил пальцем Игнашку: