— Да, именно сказки! — со смехом повторил Пестель.
Он повернулся к Якушкину.
— Я слышал от Сергея Ивановича, — сказал он с вежливой улыбкой, — о вашем намерении освободить своих крестьян. Си писал мне об этом. Что ж, дело хорошее. Но я думаю, что вы пошли неверным путем.
Якушкин был неприятно поражен самоуверенным тоном Пестеля. Улыбка его показалась ему холодной и принужденной а речь развязной и дерзкой. Он промолчал и нахмурился.
Пестель, выждав секунду и видя, что Якушкин не собирается отвечать, продолжал:
— Видите ли, освобождение крестьян без земли невозможно. По счастью, оно и запрещено законом. Конечно, закон охраняет не благополучие крестьян, а доходы казны, так как с голого взять нечего. Но все же в этом случае он обнаруживает больше мудрости, чем, например, Николай Иванович Тургенев, который, как я знаю, допускает освобождение крестьян без земли, не понимая, что их положение стало бы тогда еще хуже. Что такое свобода без куска хлеба? Это свобода только по имени. Не так ли?
— Но какой же помещик согласится даром отдать свою землю? — не сдерживая своего раздражения, возразил Якушкин. — Предлагать это помещикам — значит, только их напугать и навсегда отвратить от дела освобождения.
— Освобождение крестьян есть мера политическая, а отнюдь не частная, — с видом неудовольствия произнес Пестель. — Можно обойтись и без согласия помещиков. Освобождение будет произведено силой государственной власти… — Помолчав немного, он добавил: — Вместе с переменой всего государственного порядка в целом.
Пестель встал с места и прошелся по комнате. Остановившись перед Якушкиным, он заговорил снова.
— Впрочем, выгоды, которые получат дворяне наравне с прочими россиянами при новом устройстве, — сказал он, глядя на него с прежней вежливой улыбкой, — будут гораздо важнее, чем те преимущества, коих они лишатся. Малое они променяют на большое, не говоря уже о том, что потеряют постыдное, а приобретут достойное и справедливое. Что же касается дворян, закосневших в своих предрассудках и воображающих, что вся Россия существует только для них, то… — Он помедлил немного, а затем совершенно спокойно докончил: — То найдутся средства укротить их свирепость, хотя бы для этого пришлось прибегнуть к действиям непреклонной строгости.
«Вот он, якобинец!» — подумал Якушкин.
Опять воцарилось молчание.
Сергей стал рассказывать о делах общества. Пестель слушал его с живым интересом, изредка прерывая его короткими замечаниями и вопросами. Заговорили о плане преобразований в России. Якушкин сказал, что наилучшим образцом могла бы служить умеренная французская конституция, хотя бы и без двух палат. Пестель вступил с ним в спор. К Пестелю присоединился Сергей. Оба доказывали преимущества испанской конституции 1812 года, основанной на всеобщем избирательном праве, перед французской конституцией 1814 года, по которой избирателями могли быть только состоятельные люди.
— Народ у нас поголовно безграмотный, — упрямо возражал Якушкин, выгоды конституции для него непонятны.
— Он так и останется безграмотным, если отстранить его от участия в правлении, — заметил Сергей.
— Государство существует для блага всех и каждого, — заговорил Пестель, — а не для выгоды некоторых с устранением большинства. Что мы видим в Европе? Народы борются с феодальной аристокрацией — аристокрацией привилегий, а между тем нарождается новая аристокрация — ужасная аристокрация богатств. Легко уничтожить привилегии знатности — против них действует общее мнение. Но как быть с привилегиями богатства, если богатство само по себе есть сила, подчиняющая себе общее мнение? Задача закона — по возможности оградить бедняков от произвола богатых, а не лишать их последнего средства защиты. Неужели тяжелое и без того неравенство состояний нужно еще отягчать жестоким неравенством прав? Что же это за закон, если он становится на защиту сильного против слабого?
Якушкин больше не пробовал спорить. Как-то само собой случилось, что простые, ясные мысли Пестеля, похожие на геометрические теоремы, постепенно вытеснили его собственные прежние мысли. «Он мыслит, как математик», — вспомнились ему слова Никиты о Пестеле. Якушкин искал возражений, но больше не находил их. Сидя неподвижно в кресле, с нахмуренным лбом, он отдавался без сопротивления стройному ходу рассуждений Пестеля.
На прощание Пестель крепко пожал ему руку и поглядел на него с улыбкой. Это была уже не прежняя натянутая улыбка, а веселая, искренняя и добродушная. Якушкин, сам не зная почему, обрадовался и на рукопожатие Пестеля ответил таким же крепким рукопожатием.
Якушкин и Сергей медленным шагом шли по Невскому проспекту, возвращаясь к себе в Семеновские казармы. Подхватив Якушкина под руку, Сергей горячо убеждал его вернуться в общество.
— Вы привозите поручения от московских членов, — говорил он ему, — знаете все, что у нас делается, и в то же время к обществу не принадлежите. Это ведь странно.
Якушкин уступил доводам Сергея. На другой день он явился к Никите. Никита дал ему подписать бумажку с клятвенным обязательством, которую должны были подписывать все вступающие в Союз благоденствия. Якушкин улыбнулся и подписал бумажку не читая. Он знал, что она сейчас же будет сожжена
Приходили вести из Европы, пугавшие одних и пробуждавшие у других какие-то неясные радостные ожидания. Казалось, вот-вот сейчас рухнет восстановленный повсюду Венским конгрессом старый, деспотический порядок, поднимутся угнетенные народы и сбросят с себя ярмо самовластия и феодальных насилий. Весной 1819 года юный Карл Занд, немецкий студент, восторженный патриот и поклонник свободы, заколол кинжалом известного Августа фон Коцебу, автора слезливых романов и драм и вместе с тем доносчика, прислужника князя Меттерниха и императора Александра. В феврале 1820 года в Париже бедный ремесленник, по имени Лувель, убил герцога Беррийского, принца королевской крови, ближайшего наследника французского престола. Прогремела весть о том, что в Испании революция. В январе 1820 года храбрый генерал Риего провозгласил в Кадиксе конституцию 1812 года, уничтоженную королем Фердинандом VII, и двинулся со своим отрядом к Мадриду. Король принужден был подчиниться и присягнул конституции.
Испанская революция встревожила всех монархов, и прежде всего императора Александра. Он настаивал на том, чтобы европейские державы, соединившись вместе, восстановили в Испании самодержавную власть короля, и для расправы с мятежниками предлагал свои войска. Но даже князь Меттерних, несмотря на всю свою ненависть к либерализму и к революции, не соглашался на это: он опасался честолюбивых замыслов русского императора.
Союз благоденствия в это время бездействовал. Пестель был в Тульчине, при штабе второй армии, князь Трубецкой — в Париже, Якушкин — у себя в деревне. Александр Николаевич Муравьев вышел из Союза. Он женился и прислал через Никиту письмо коренным членам, в котором заявлял, что его осенила благодать, что бог раскрыл перед его духовным взором всю бездну его заблуждений, что он навсегда отказывается от своих богопротивных замыслов против царя и выходит из общества. Он умолял всех образумиться, пока не поздно, и последовать его примеру. Вместе с ним покинул Союз и его брат Михаил.
Европейские события различным образом отражались на членах Союза. Одни верили уже, что и в России скоро наступит переворот. Других — их было большинство — смущали решительные планы и крайние мнения товарищей. Отступать было стыдно это могло показаться трусостью. Но при этом было страшно последствий, так как теперь было ясно, что от императора нечего ждать конституции.
Сергей и Никита считали необходимым присутствие Пестеля для того, чтобы скрепить распадающийся Союз. Они написали об этом Пестелю, и Пестель, устроив себе командировку, в мае 1820 года приехал в Петербург.
На другой день после его приезда было назначено собрание Верховной думы Союза в квартире полковника Федора Николаевича Глинки, на Екатерингофском проспекте, у Большого театра. Глинка был поэт и литератор, автор восьмитомных «Писем русского офицера» и издатель «Военного журнала». Он недавно вступил в Союз благоденствия и благодаря своему положению — он служил адъютантом петербургского генерал-губернатора графа Милорадовича — сразу был введен в Верховную думу. Кроме членов Верховной думы, тут находилось еще несколько рядовых членов Союза, из которых некоторые были Пестелю незнакомы. Он вполголоса расспрашивал о них Сергея. На собрании присутствовал также Николаи Иванович Тургенев.
Федор Николаевич Глинка, человек небольшого роста, с аккуратно приглаженными на висках волосами, хлопотал в качестве хозяина об угощении. Председательствовал Никита. Когда разнесли чай и все расселись со стаканами — кто на креслах, кто на диване, — Никита предоставил слово Пестелю. Все глаза обратились на него. Николай Иванович Тургенев повернулся в креслах, оперся на палку и, придав лицу насмешливое выражение, приготовился слушать. Он был известный писатель, ученый-экономист, гордился своим либерализмом и втайне ненавидел Пестеля за то, что тот не оказывает ему должного уважения и позволяет себе критиковать его мнения. На пренебрежение он отвечал пренебрежением.
Пестель заговорил медленно и внушительно. Он сказал, что положение Союза требует немедленного решения вопросах о том, какая форма правления является его конечной целью: конституционная монархия или республика. Он беспристрастно изложил все доводы в пользу конституционной монархии. Монархия ставит преграды замыслам отдельных честолюбцев, сдерживает в разумных пределах борьбу партий и обеспечивает, таким образом, устойчивость государственного порядка. Кроме того, она удобна в случае войны и для сношений с другими государствами.
Он говорил в пользу монархии с такой серьезностью, что многие были убеждены его доводами, а у Федора Николаевича Глинки от умиления по лицу расплылась улыбка. Но Сергеи видел испытующий взгляд, каким окидывал Пестель собравшихся, и легкую усмешку, которой иногда подергивались кончики его губ.
— Монарх кроткий и деятельный, стоящий на страже закона и справедливости, — сказал он, — монарх, искусный в делах управления, — кто может лучше обеспечить счастье граждан! Однако…
Пестель сделал небольшую паузу, а затем заговорил о другом — о тех опасностях, каким подвергается конституция при сохранении монархии. Он напомнил о заговорах Людовика XVI против Учредительного собрания, о том, как Людовик XVIII долго упирался, прежде чем подписать конституцию 1814 года, об интригах принцев французского королевского дома и об испанской конституции 1812 года, которую Фердинанд VII немедленно отменил, как только очутился на престоле. Он указал также на то, что сделал император Александр с польской конституцией, которую сам утвердил: не считаясь с правами сейма, он теперь распоряжается в Польше так же самовластно, как и у себя в России. Наконец Пестель перешел к вопросу о самых основах наследственной монархии.
— Представьте себе, — сказал он, — что кто-нибудь предложил бы сделать наследственными должности кучеров, поваров или докторов. Такое предложение вы назвали бы безумием. У вас болен сын, вы обращаетесь к доктору, а он ничего не понимает в медицине, так как должность доктора унаследовал по праву первородства. Почему же все считают вполне естественным, когда передается по наследству должность верховного правителя государства? Или она легче, меньше требует сведений, чем должность кучера, повара или доктора?
На лицах присутствующих было недоумение. Федор Николаевич Глинка уныло понурил голову.
Пестель обвел глазами собрание.
— Надо признать, — сказал он, возвысив голос, — что, к сожалению, наследственная монархия, хотя бы и ограниченная конституцией, не обеспечивает, как показывают примеры истории, свободы и спокойствия граждан. Правительственным талантом обладают немногие из монархов, но зато непомерным властолюбием заражены они все, между тем как президентом республики может быть только тот, чьи способности к управлению засвидетельствованы всенародным голосованием. Чего же нам добиваться? Как решить этот вопрос? Кто должен стоять во главе великого российского государства: наследственный монарх…
На этом месте его прервал Николай Иванович Тургенев, давно уже ерзавший на своих креслах.
— Да что тут много толковать! — крикнул он, желая показать, что не нуждается в доказательствах Пестеля. — Президент— вот и все. Le president sans phrases![31] по-французски повторил он, сердито стукнув палкой о пол.
Пестель поглядел на него с холодной усмешкой.
— Очень рад, Николай Иванович, — ответил он, — что вы разделяете мою мысль.
Встал Федор Николаевич Глинка, раскрасневшийся и взволнованный.
— Господа, — сказал он нежным голосом, — я понимаю доводы Павла Ивановича, я сам республиканец но чувствам, но, господа, не слишком ли поспешно, не слишком ли скоро все это?.. Республика сурова, она требует доблестей Брута и Аристида. Не лучше ли кроткая снисходительность на престоле? Вы знаете несчастье нашей государыни Елизаветы Алексеевны. Она любит своего венчанного супруга, а он — нечего греха таить — изменяет ей. Будучи несчастна сама, она поймет страдания народа. Кроткая женская улыбка, сияющая с высоты престола, — подумайте только, какую радость прольет она в русские сердца! Свергнув государя, отчего нам не возвести на престол его обиженную супругу?..
Громкий хохот приветствовал его слова.
— Пиита! — раздался чей-то голос. — Опиши все это стихами!
Смеялись все. Улыбался Сергей. Один Пестель сумрачно молчал.
Никита приступил к голосованию.
— Кто за республику?.. Кто за монархию? — провозгласил он торжественно.
Республика была принята всеми, за исключением Глинки, который, махнув рукой, решительно заявил:
— Против совести не могу!
— Какое средство может послужить для совершения переворота? — спросил Пестеля Никита, провожая его, вместе с Сергеем, на Мойку, в гостиницу Демута. Пестель на этот раз предпочел остановиться в гостинице, а не у брата.
— Какое средство? — ответил Пестель. — Армия. Мы должны приготовить армию для удара, действуя сначала через офицеров, как это сделал генерал Риего.
— Вы полагаете, солдаты пойдут за нами? — после некоторого раздумья спросил Никита.
— Не сомневаюсь, — ответил Пестель. — В важных частях в гвардии например, нужно иметь небольшое число солдат, посвященных в наши цели, хотя бы пять-шесть человек' А затем, в решительную минуту, по всей армии будет объявлен солдатам приказ — сместить всех начальников, враждебных народу, и выбрать новых. Если не хватит офицеров, пусть выберут из своей среды. Новые начальники, всем обязанные революции, будут за нас.
Подошли к гостинице.
— А хороши наши филантропы, нечего сказать, — сказал Пестель, пожимая обоим руки на прощание. — Все они республиканцы по чувствам, а как дойдет до дела…
Он рассмеялся и скрылся в подъезде.
Матвей оставил строевую службу. Он поступил адъютантом к малороссийскому генерал-губернатору князю Репнину, другу семьи Капнистов, и уехал в Полтаву, где находилось генерал-губернаторское управление. Оттуда Матвей часто ездил в Обуховку и в Хомутец, который перешел в собственность Ивана Матвеевича после смерти его родственника Данилы Апостола.
В конце 1820 года до Матвея дошли слухи о каких-то беспорядках, происшедших в Петербурге, в Семеновском полку. Говорили о «бунте», о «возмущении». В Полтаве он прочел приказ о расформировании Семеновского полка и о переводе всех офицеров в армию. Наконец, сестра Катя, бывшая замужем за флигель-адъютантом Бибиковым, привезла из Петербурга письмо от Сергея, в котором рассказывалось о конце старого Семеновского полка.
Сергей писал:
«Ты, вероятно, знаешь уже о наших происшествиях. О них толкует весь город. Революция в Испании, революция в Неаполе, революция в Португалии, там хунты, тут карбонарии, везде перевороты, совершаемые силой армии во главе с генералами и офицерами, — не мудрено, что и у нас ищут чего-нибудь подобного[32]. Государь, как мне сказал Чаадаев, ездивший к нему курьером в Троппау[33], положительно убежден что у нас есть отрасли карбонариев и что так называемый «мятеж» в Семеновском полку («rebellion» — Сергей писал по-французски) — «дело их рук». Он прямо сказал, что подозревает тут «постороннее внушение» и что все это предпринято для того, чтобы его «напугать» и помешать ему, вместе с Меттернихом, расправиться с «преступной революционной заразой» в Европе.