Но, к сожалению, он ошибается. Ни карбонарии, ни наш жалкий Союз с его добродетельной зеленой книгой устава совершенно непричастны к этому делу. Оно создано исключительно усилиями наших умных начальников: корпусного командира князя Васильчикова и начальника бригады великого князя Михаила Павловича. По их проискам был сменен Яков Алексеевич Потемкин, и на его место назначен полковник Шварц, аракчеевский приспешник, тупой фрунтовик, прославленный тем, что забивал солдат до смерти. Приказ о назначении Шварца был объявлен в день пасхи. Это было красное яичко, припасенное нам на Христов день.
Шварц сразу принялся за дело. Он превзошел самых яростных профессоров фрунта. Он рвал у солдат усы и ложился на землю, чтобы лучше видеть, как вытягиваются при маршировании носки. На учении он неистовствовал, швырял шляпу и топтал ее ногами. Изобретательность его не знала предела. Он выстраивал роту в две шеренги друг против друга и по команде «Плюй!» заставлял солдат плевать друг другу в лицо. Офицеры были бессильны. Мы ходили к начальнику штаба Бенкендорфу, но он замазал нам рот лживыми обещаниями. А милый мальчик Михаил был в восторге: поощрял Шварца ежедневными посещениями, дарил ему экипажи и лошадей, громко восхвалял его усердие. Нечему удивляться: только что скинув детскую куртку, он еще не отвык от игры в солдатики, и Шварц доставлял ему отличное развлечение.
Ты знаешь наших семеновцев. Многие из них грамотные, газеты читают. Петра Малафеева помнишь? Он в Париже и по-французски обучился. Несмотря на тяжесть службы, солдаты все же находили до сих пор время для занятий ремеслами, так что у каждого прикоплено было не меньше пятисот рублей денег. Среди них есть отличные башмачники, султанщики, портные. У них есть даже торговля на стороне. Можешь теперь вообразить себе, как они почувствовали себя при Шварце, который отнял у них все свободное время, даже праздничные дни, лишил всех заработков и подвергал неслыханным унижениям. Зачем тут карбонарии, зачем зеленая книга устава? Для произведения революции достаточно у нас одного Шварца.
Но я тебе расскажу по порядку, как все произошло. Вечером 16 октября государева рота[34], собравшись в коридоре, вызвала к себе ротного командира Николая Ивановича Кошкарева (помнишь его?) и заявила жалобу. Николай Иванович уговаривал отложить жалобу до инспекторского смотра.
— Чего откладывать, — был ответ, — коли сам генерал (то есть Васильчиков) на последнем смотру запретил жаловаться. Так и сказал: кто заявит неудовольствие — под палками умрет. Не нам одним, всем невтерпеж. Мы за весь полк стараемся.
Кошкарев пошел к батальонному Вадковскому, тот — к Шварцу. Шварц не посмел идти в казармы и бросился в штаб к Бенкендорфу. Бенкендорф полетел к Васильчикову. Васильчиков сказался больным, и начался переполох. Ужасные слова: «Взбунтовалась государева рота!» — были произнесены громогласно.
На другой день Михаил два часа держал роту на ногах, требуя выдачи зачинщиков. Рота стояла как вкопанная, и Михаил уехал взбешенный. Однако список «зачинщиков» имелся у Кошкарева: об этом еще ранее позаботился услужливый фельдфебель. Добрейший Николай Иванович потом говорил, что потерял список. Но я полагаю, что он просто его уничтожил. Его доброта не прошла ему даром: сейчас он предается военному суду.
Вечером 17 октября Васильчиков, заманив обезоруженную роту в штаб корпуса, арестовал ее и отправил в крепость. Около часу ночи меня разбудил унтер-офицер:
— Пожалуйте в роту. Беда: вторая рота бунтует. Ворвались к нам, выломали ворота, сбили часовых. Кричат: государева рота погибает.
Я поспешил в свою роту. В коридоре шум голосов, полутьма — только где-то горит одинокая свечка. Мои люди, увидев меня, стали неровной шеренгой. Прочие толпились по флангам и позади строя. Мое сердце сжалось. Эти люди ждут помощи — немедля, сейчас. Они пойдут за нами по первому слову. А мы? Что можем мы сделать? Нам остается только увещевать их, объяснять, что они идут на верную гибель.
И я увещевал их. Я просил не губить понапрасну себя и меня. Я говорил то, что обязан говорить офицер по долгу присяги, и то, что подсказывало мне благоразумие. Они любили меня и уже готовы были повиноваться моему голосу. Но с левого фланга, где толпились люди из чужой роты, раздались голоса: Ребята, не расходись. Государева рота погибает, а третья рота спать пойдет, что ли? Погибать — так всем вместе. Один конец.
Это была правда — и правда поразила сердца. Меня больше не слушали. Все вместе ринулись кучей на двор, и через мгновение весь полк был на ногах. Нестройные, но единодушные толпы несутся в сырую, ненастную ночь на площадь. Удивленные и обрадованные неизвестной им дотоле свободой, они предаются вполне своему восхищению, поздравляют и целуют друг друга. И они были правы: хотя бы одну ночь они насладились свободой.
Человек шесть отправляются искать Шварца. Но Шварц, как будто желая оправдать всеобщее к себе презрение, спрятался в навозе у себя на дворе. Солдаты врываются в его квартиру и вместо Шварца тащат на площадь его парадный мундир. Мундир надевают па палку, плюют в него и разрывают на куски с бранью и хохотом.
Толпа стоит на площади, не имея руководства и не зная, что делать. Начинается рассвет, падает хлопьями мокрый снег. Кое-где с солдатами смешиваются кучки рабочих, направляющихся из слобод к ежедневным занятиям в город. Это уже похоже на революцию. Приезжают на площадь генерал-губернатор граф Милорадович и наш бывший командир генерал Потемкин. Перед ними снимают фуражки, но остаются тверды в своем решении: требовать освобождения государевой роты. Потемкину говорят:
— Мы вас, ваше превосходительство, любим и огорчать не хотим. Только без государевой роты нам никак нельзя: пристроиться не к чему.
Наконец приезжает Васильчиков и с ним Михаил. Михаил хочет крикнуть, но голос срывается, как у молодого петуха, и он задает не совсем кстати вопрос (ты знаешь, что Великий князь не отличается находчивостью):
— А что побуждает вас так действовать?
И тотчас получает ответ из толпы:
— А то и побуждает, что мы для вас не игрушка.
— Мне глядеть на вас стыдно! — кричит генерал Бенкендорф.
— А вот нам так ни на кого смотреть не стыдно, — отвечает ему Малафеев.
К восьми часам утра подходят другие войска, оцепляют площадь, занимают Семеновские казармы. Тогда Васильчиков смелеет. Возвысив голос, он приказывает выстроиться в колонны и идти тотчас под арест в крепость. Семеновцы повинуются.
— Что ж, где голова, там и ноги, — слышатся покорные голоса. — А нам без государевой роты никак невозможно: потому пристроиться не к чему.
Так погиб наш старый Семеновский полк, — заканчивал Сергей. — Одни обречены на шпицрутены и палки, другие содержатся в Свеаборге и Кексгольме, остальных распределяют по армейским частям и высылают из Петербурга. Меня и прапорщика Бестужева-Рюмина переводят в армию, в Полтавский полк. Гибель нашего полка да послужит уроком того, что успех революции в совместном и внезапном действии. Этот случай нами упущен. Когда еще представится подобный?»
К письму была приложена прокламация, написанная крупными, четкими буквами:
«Воины! Дворяне из Петербурга высылают войска, дабы тем укротить справедливый гнев воинов и избегнуть общего мщения за их великие злодеяния. Но я советую учинить следующее:
1) Единодушно арестовать всех начальников, дабы тем прекратить вредную их деятельность.
2) Между собою выбрать по регулу надлежащий комплект начальников из своего брата солдата и поклясться умереть за спасение оных, если то нужно будет, а не выдавать своих.
3) Вновь выбранные начальники должны разослать приказы прочим полкам, чтобы поступили так же, а высланные полки возвратить в Петербург.
Если старые начальники по всем полкам будут сменены единодушным действием всех, то Россия избегнет пролития крови. В противном случае отечеству не миновать ужасной революции. Спешите последовать сему плану, а я к вам явлюсь тотчас по открытии действий».
Под прокламацией стояла подпись: «Единоземец».
Далее следовала приписка Сергея: «Эта прокламация разослана по петербургским полкам. Это наш последний козырь. Малафеев сейчас в крепости. Для нас это большая потеря, потому что через него мы действовали на солдат. Его Ариша убивается, плачет. У них двое детей. Я помогаю ей чем могу — деньгами».
Матвей был поражен.
«С ума они там посходили, что ли? — думал он в горестном недоумении. — Губят себя и солдат. Бедный Малафеев!»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
IX. ЮЖНОЕ ОБЩЕСТВО
В январе 1821 года, по постановлению Верховной думы, собравшейся в Москве, Союз благоденствия был распущен. Об этом были оповещены все члены. Многие из них вздохнули свободно.
Решение это было принято по настоянию Николая Ивановича Тургенева, который председательствовал на московских совещаниях. Его горячо поддерживал Федор Глинка. Оба говорили о том, что в Союзе много ненадежных членов, от которых необходимо избавиться. Одни своей нерешительностью только мешают действиям общества. Другие, наоборот, чрезмерно решительны и ставят цели неосуществимые, за которыми, может быть, кроются честолюбивые замыслы. Это был намек на Пестеля.
— Время теперь такое, — говорил Николай Иванович, — что малейшей неосторожностью можно возбудить подозрение правительства. Удалив вредных членов и устранив разногласия, мы соединимся в одно целое и, действуя единодушно, придадим обществу новые силы.
Якушкин, присутствовавший на совещании, понял, к чему клонит свою речь Тургенев. Он прямо спросил его после заседания:
— Думаете ли вы включить Пестеля в новое общество?
Тургенев поглядел на него с улыбкой и ничего не ответил.
Сергея на этих совещаниях не было. В декабре 1820 года, после расформирования Семеновского полка, он был переведен в армию с чином подполковника и назначен батальонным командиром в Полтавский пехотный полк, стоявший в Бобруйске, в двухстах верстах от Киева. С ним вместе переведен был в Полтавский полк прапорщик Семеновского полка Бестужев-Рюмин. По делам службы Сергей ездил из Бобруйска в Киев. Здесь он был постоянным гостем в семействе генерала Раевского, командира четвертого корпуса. Дом Раевских всегда был полон молодежи. Шутки и шалости перемешивались с либеральными разговорами, в которых иногда принимал участие и сам генерал Раевский.
Сергей встретился тут с Алексеем Капнистом, который служил адъютантом при Раевском. Из села Каменки — это было верст сто от Киева — приезжал Василий Львович Давыдов, брат генерала Раевского по матери. Близким другом семьи Раевских был полковник князь Волконский. Давыдов и князь Волконский были членами тайного общества.
В один из своих приездов — это было в феврале 1821 года — Сергей застал у Раевских поэта Пушкина, которого знал по Петербургу. Пушкин приехал из Каменки вместе с Раевскими и скоро должен был вернуться в Кишинев, место своей ссылки. Сергей знал его оду «Вольность», за которую он был сослан, и прочел ему несколько стихов наизусть:
Питомцы ветреной судьбы,
Тираны мира, трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Пушкин удивился, что Сергею известны его стихи.
— Видите, и печати не нужно, — сказал он смеясь.
Он расспрашивал Сергея о возмущении Семеновского полка, прерывал его нетерпеливыми замечаниями и недовольно покачивал головой.
— Не так дела делаются, не так, — говорил он. Гишпания — вот пример. Нюхайте почаще гишпанского табаку да чихайте погромче. — И, прохаживаясь по комнате, повторял шутливо: — Хорош гишпанский табак, право, хорош!
Приехал из Москвы генерал Орлов и привез известие о закрытии Союза. Сергей был возмущен. Орлов рассказывал, что он был только на первом заседании, а потом больше не ходил, так как и без того стало ясно, что уже заранее решено похоронить Союз.
— Я их там припугнул порядком, — говорил Орлов с самодовольной усмешкой. — Сразу предложил крутые меры: завести тайную типографию, фабрику фальшивых ассигнаций…
— Для чего это? — удивленно спросил Сергей.
— Как же, — ответил Орлов, — это дало бы тайному обществу средства и подорвало бы кредит правительства. Вы бы видели, как они там всполошились!
Сергей, Давыдов и князь Волконский тут же порешили пи в коем случае не покидать общество.
— Восемь человек не имели права уничтожать целое общество, — говорил Сергей. — Им было поручено преобразовать Союз, а не решать вопрос о его существовании. Они переступили границы своей власти.
Сергей спрашивал Орлова, как он предполагает поступить: останется ли он в обществе или нет? Орлов отвечал уклончиво.
— Решительных людей не видно, — говорил он. — Подождем, посмотрим.
Он был помолвлен со старшей Раевской, Екатериной Николаевной; скоро должна была быть свадьба. Он не хотел подвергать опасности свою будущую семью.
Через Орлова, который уезжал в Кишинев, в свою дивизию, Сергей передал письмо в Тульчин для Пестеля.
Ответ от Пестеля был получен им в Бобруйске; его привез один из молодых тульчинских членов, завербованных Пестелем. Пестель сообщал, что тульчинские члены во всем согласны с Сергеем и, не считаясь с московским постановлением, будут продолжать дело общества. «Что касается до преобразований в устройстве общества, — писал Пестель, — то Тульчинская управа произведет их сама, поскольку она осталась единственной».
Весной 1821 года пришла весть о начавшемся в Греции восстании против турок. Предводителем восстания был генерал русской службы князь Ипсиланти, грек родом. Он вторгся в турецкие пределы из Бессарабии с кучкой гетеристов1 — членов тайного патриотического общества, давно образовавшегося в Одессе.
В Европе распоряжался тогда Священный союз монархов, образованный по предложению императора Александра для защиты престолов и христианской религии. Греки были единоверцы, православные; но при этом они были революционеры, восставшие против законной власти турецкого султана. Император Александр был в затруднении.
Начальнику штаба второй армии генералу Киселеву поручено было собрать сведения о греческой гетерии. Он поручил это Пестелю. Пестель представил обстоятельный и беспристрастный доклад обо всем устройстве гетерии, сравнив ее с обществом карбонариев в Италии. Доклад был послан императору Александру в Австрию, где он был тогда на конгрессе. Император остался очень доволен ясным изложением дела. Пестель получил благодарность. Его влияние при главной квартире возросло. К нему чувствовали полное доверие.
После этого Пестель принялся за устройство Южного общества. Он подчинил его той же дисциплине, какая была в гетерии. Во главе была поставлена директория из трех лиц. Директорами были выбраны Пестель и генерал-интендант Юшневский, «человек твердый и хладнокровный», как отзывался о нем Пестель. Третьим директором избран был Никита Муравьев. Это нужно было для связи с Петербургом. Никита не участвовал в московских совещаниях, и можно было надеяться, что он тоже против уничтожения общества. Пестель написал ему письмо, прося сообщить, что делается в Петербурге и согласен ли он вступить в директорию.
В Петербурге между тем еще не приступали к восстановлению общества. Тургенев набросал план устава и передал его Никите, посоветовав для предосторожности положить его в бутылку и засыпать табаком. Предпринимать что-нибудь в Петербурге, на глазах правительства, было трудно. Федор Глинка уверял Никиту, что петербургский генерал-губернатор граф Милорадович, при котором он состоял адъютантом, знает о существовании общества и намекал ему об этом. Кроме того, в Петербурге почти никого из членов общества не оставалось. Якушкин женился, уехал в деревню и не подавал никаких вестей о себе. Фонвизин вышел в отставку и тоже уехал в деревню.