При осмотре моей лачуги друзья нашли в ней кучу недостатков. Нет водопровода. Нет холодильника. Можно ли в наше время жить без телевизора? Они тут же разработали план перестройки лачуги в цивилизованное, достойное человека жилище. «Здесь будет веранда, там — балкон». С каждой минутой я чувствовал себя все более виноватым и ничтожным. За работой я и не замечал всех этих неудобств. С дрожью и трепетом подумал я о «скворечнике» рядом с сараем. Не дай бог, гости захотят заглянуть и туда! Не успел я это подумать, как дама осведомилась о «туалете». Я растерянно махнул рукой куда-то вдаль, и дама не ошиблась бы, подумав, что я указываю на лес. Зная, как сыро бывает в нашем «скворечнике» в дождливые дни, я со страхом ожидал ее возвращения. Наконец она вернулась и заторопила своего мужа домой.
— Нет, так жить нельзя, — прошипела она.
— Стало быть, я все же не кулак? — спросил я.
— Насколько мне известно, кулаки иной раз тоже живут весьма примитивно, — теоретически подытожил свои впечатления мой собрат по перу. — Так уж заведено в деревне. Все богатство — на поле и в амбарах. С теоретической точки зрения, ты закоренелый индивидуалист, в лучшем случае с кулацким пошибом. Смотри, деревенская жизнь в этом смысле опасна…
Какое счастье, что его жене так не терпелось уехать!
Когда они укатили, чтобы «по-человечески пообедать» в районном центре, я пошел на конюшню и похлопал Педро по шее. Он заржал. Его ржанье чертовски напоминало смех.
КАК Я СТАЛ ЦИРКОМ
Поздней осенью сочной зеленой травы не стало. Надо было хоть раз в день давать Педро фунт овса, подмешивая его в соломенную сечку. Но где достать овес? На нашей Песчаной горе овес не родился. Это было точно известно. Там не удавалось собрать и половины посеянных семян. Покупать овес втридорога у единоличников — значит, нарушать законы нашей республики. А я сам участвовал в составлении и утверждении этих законов, не мне же их теперь нарушать! Куда еще заведет меня страсть к лошадям?
Как-то ночью, ломая голову над последней частью романа, я вдруг задумался все о том же несчастном овсе, и неожиданно выход был найден.
Я пришел в сельхозотдел при районном совете.
— Послушайте, товарищи, я страстный лошадник, но я все же не настолько иду на поводу у страсти, чтобы покупать овес на черном рынке. Выделите мне, пожалуйста, немного овса для моего пони, выпишите ордер.
Как и следовало ожидать, товарищи из сельхозотдела усмотрели в этом вопиющее нарушение всех правил. Они поскребли затылки, порылись в своих списках и заявили:
— Дорогой товарищ, у нас для таких случаев фонды не предусмотрены.
Дельный совет был тут дороже золота.
— А что, если бы я был цирком? — осторожно спросил я.
— Тогда, пожалуй…
Как выяснилось, для выездных цирков фонд имеется. Район, где гастролирует такой цирк, полностью снабжает его лошадей овсом. Не раз я с завистью наблюдал, как цирковые пони хрупают глянцевитый овес из своих кормушек.
— Ведь получают же мастера цирка овес для своих лошадей, — жалобно произнес я. — Я тоже мастер. Мастер пера.
Снова напряженное раздумье.
— А ведь верно, — согласился один из сотрудников.
Однако другой взял линейку и, словно смычком, поводя ею за ухом вверх и вниз, возразил:
— Ты-то, может, и мастер, но вот твоя лошадь… На какие художества она-то способна?
— Прежде всего, она маленькая, — сказал я. — Таких лошадок можно увидеть разве что в цирке.
Я потащил его к окну. Перед зданием районного управления стояла моя жена: она стерегла Педро. В это мгновение по улице проехала повозка, запряженная двумя кобылами. Педро громко заржал и, не успела жена оглянуться, уже стоял на задних ногах, совсем как дрессированная цирковая лошадь. Я выскочил на улицу, чтобы помочь жене успокоить Педро. Когда я вернулся, мне вручили ордер.
Я почувствовал угрызения совести. Ведь на самом деле мы с Педро никогда не выступали в настоящем цирке. Но, может статься, если когда-нибудь я положу эту книгу на стол товарищам из районного управления, они меня простят и учредят особый фонд для «книжных лошадей». Ведь «книжные лошади», хоть и существуют только на бумаге, не относятся к породе бюрократических кляч.
ТЕЛЕЖКА, В КОТОРОЙ ПРИЕХАЛА ЛУНА
Однажды на рассвете мне почудилось, будто к нам кто-то стучится. У дверей стоял вестник. Это был вестник зимы в искристой мантии.
— Что вам угодно?
— Царь-мороз желает разбить свой лагерь в деревне и лесах.
— Спасибо.
С вестниками царей-морозов надо поддерживать хорошие отношения. Я предложил ему сигару. Он отказался. Он предпочитает грызть ледяные сосульки.
Теперь самое время заготавливать дрова на зиму. Пиши себе роман сколько угодно, а о тепле не забывай.
Лесник дал нам разрешение на сбор хвороста. Захрустели сучья, все семейство разбрелось по лесу. Белочки устраивались на зиму в своих гнездах. Они с присвисточкой дразнили нас. Сойки разносили новость по всему лесу:
«Хрясть! Хрусть! Городской народ по дрова идет. Хрясть! Хрусть! По дрова идет!»
Над озером по крутому берегу тянется дорога. Там-то, на обочине, мы и уложили кучками хворост, а на следующий день поехали в лес на нашей таратайке. Криста и маленький Илья примостились рядом со мной на доске для сиденья. Рессор у тележки нет. Кузов высок. Доска ездила взад и вперед.
— Папа, а тележка не опрокинется на спуске к озеру?
— Если она наклонится к озеру, мы откреним ее к лесу, а если она наклонится к лесу, мы откреним ее к озеру. Уж как-нибудь да перехитрим эту таратайку-опрокидайку.
Ладно, вот и спуск. Берег стал круче. Таратайка наклонилась в сторону озера. Криста уцепилась за стойку, Илья уцепился за Кристу.
— Спокойно, вот и наш хворост.
Правое переднее колесо наскочило на пень. Возок накренился в сторону озера. Криста совсем забыла, что ей надо передвинуться вправо. Педро забеспокоился и рванулся вперед. Тележка опрокинулась. Трах-тарарах! Тележка рассыпалась на части, совсем как недавно на станции. Криста не выпустила из рук Илью и, даже не пикнув, покатилась вместе с ним под откос.
Громкий треск напугал Педро. Как и полагается жеребцу, он стал на дыбы и начал брыкаться. Оглобли отвязались. Я кувырком полетел на землю и выпустил из рук вожжи. Теперь Педро был свободен и припустил со всех ног, волоча за собой оглобли.
У самой воды Илья и Криста кое-как стали на ноги. Спасибо мягкому лесному мху! Илья вскарабкался вверх по откосу и заплакал. Уж не ушибся ли он? Нет, он горевал о сломанной тележке.
Таратайка развалилась на части: вот одна доска, вот другая, здесь колесо, там железный болт. Точно в таком живописном беспорядке валялись части повозок на картинках моей школьной хрестоматии, изображавших сражение.
Педро уже скрылся из виду. По следу оглобель в мягком лесном грунте я пустился вдогонку. Вот кольцо от валька, вот большая гайка, чуть подальше — постромочная цепь, а вот и оглобли, застрявшие между двумя стволами. Отсюда путь мне указывали только следы копыт Педро. Он шел то зигзагами, то кругами, пока не добрался до проезжей дороги и не побежал домой.
Я застал Педро в саду, он мирно пощипывал травку. Увидев меня, он оглянулся:
«В чем дело?»
— Эх ты, удирака!
«Трах-тарарах гнался за мной!»
Что я мог возразить? Он боялся собственной упряжи, как трусливый человек боится своей тени.
— На чем же мы теперь будем ездить? — хныкал Илья.
Я уселся за свой роман; я приучил себя выполнять дневное задание, какие бы треволнения ни принес мне день. Отправляясь за хворостом, я рассчитывал немного отдохнуть, а тут едва не случилось несчастье.
Вечером к нам во двор пожаловал сосед.
— В лесу у озера валяется одно колесо.
Я-то лучше знал, сколько колес валяется у озера, и по частям собрал тележку. Недостающие мелочи я принес из дому.
Взошла луна. Наша тележка стояла на берегу, уже нагруженная хворостом. После ужина я починил упряжь, взял Илью за руку и повел его к озеру.
— Вот и тележка, видишь?
— А где она была, папа?
— На ней приехала луна.
Мой авторитет отца и кучера был восстановлен.
ПЕДРО ПЛЮЕТСЯ ДЕНЬГАМИ
Вот и цапля уже улетела. Всю весну и лето, до глубокой осени, она летала мимо нашего двора.
«Вкусно ли? Вкусно ли?» — спрашивала она, летя к ручью. А возвращаясь с набитым зобом, кричала: «Ох, как вкусно! Ох, как вкусно!»
Когда сидишь за письменным столом в нетопленной комнате, стынут ноги. От долгого сидения застаивается кровь. Я пошел в сарай рубить сечку. Очень скоро моя кровь быстрей потекла по жилам. Мне стало так жарко, что я снял свою синюю рабочую куртку и в одной рубашке снова принялся рубить сечку.
В конюшне творились чудеса. Утром я нашел на дне дочиста вылизанной кормушки две монеты — в один пфенниг и в десять. На обеих монетах виднелись следы лошадиных зубов. Я положил деньги на письменный стол.
На следующее утро в пустой кормушке лежали две пятипфенниговые монеты.
— Ты что, вздумал платить за корм?
Педро молчал. И эти монеты я положил рядышком на письменный стол.
Когда я пишу, жена, случается, заглядывает в мою рукопись.
— Да ты никак задумал погубить своего героя? — спросила она.
— Это только так кажется.
Жена потрогала надкусанные монетки.
— Ты что, мелочь копишь?
— Это только так кажется.
И я рассказал ей о том, что Педро каким-то загадочным образом стал платить нам за корм. Она недоверчиво рассмеялась.
На следующее утро я с замиранием сердца вошел в конюшню. Сколько сегодня заплатит Педро? Ничего. В кормушке ни гроша. Зато еще через день там было три монетки по десять пфеннигов.
— Ты платишь неаккуратно, то много, то мало. Давай договоримся: за ужин — пятнадцать пфеннигов, — предложил я Педро.
Он молчал.
Теперь уже вся семья с волнением ожидала денежных даров нашей чудо-лошадки. Илья был убежден, что к нам пришел золотой осел прямо из сказки. Конечно, Илья — ребенок, но я-то — взрослый! А взрослые не верят в чудеса. Для них существуют только проблемы.
И все же чудо продержалось целую неделю. Когда по утрам, задав корм Педро, я выходил из конюшни, все спрашивали:
— Сколько он заплатил?
А Педро либо вовсе ничего не платил, либо недоплачивал, либо переплачивал. Насмешница жена заподозрила обман:
— Ты водишь нас за нос!
— Нет, нет, нет, клянусь чем угодно!
Я просеял овес, я просеял сечку. В ящике для сечки я нашел три монетки, не помятые зубами. Одна половина чуда была выяснена. Через несколько дней выяснилась и вторая: я опять принялся рубить сечку, а когда мне стало жарко, положил свою синюю куртку на край ящика и тут что-то тихонько звякнуло.
«Ага, — подумал я, — вот и свершилось чудо».
Оказывается, все волшебство заключалось в моей куртке. Без мелочи в ее карманах Педро не смог бы плеваться деньгами. Малыш Илья был разочарован. Сказочный осел в конюшне устраивал бы его куда больше. Между нами — меня тоже.
ЛОШАДИНЫЙ ОПЫТ
Наступила зима. Во дворе шумно совещались вороны. Они сидели на коньке сарая и, склонив голову набок, внимательно следили за всем, что происходит внизу. Вот опорожнили корзину с мусором. Курам дали кашу. Если у нас на хуторе, в деревенской лавке, появляются торты — это целое событие. Для ворон же событие, когда наш пес, боксер Пан, оставляет в своей миске объедки. Стоит нам уйти в дом, как серые пятна на крыше сарая оживают.
«Все в пор-рядке!» — каркает одна ворона.
«Кррошки карр-тошки», — хрипит другая.
Плюх! — и вот они уже на земле, размахивают клювами, как кинжалами. Они действуют быстро и нагло. Если добыча скудна, они расправляются с ней тут же, на крыше сарая. А удастся отхватить кусок пожирней — улетают в лес. Если во время грабительского налета мы открываем окно и осыпаем воришек бранью, они снимаются с места и были таковы. Поэтому, воруя, они косятся на окно и улетают, едва возьмешься за оконную задвижку. Стало быть, они приобрели опыт.
Работая зимой во дворе, мы надеваем овчинные куртки. А у Педро есть меховая куртка? Есть. Когда земля надевает снежную шубу, Педро тоже одевается в меховую куртку. Шерсть у него становится густой и пышной. Скребница уже не достает до его шкуры. Меховая куртка Педро — это подарок природы к зиме. Подарки природы несовершенны. Педро не может снять свою теплую куртку и повесить ее на спинку стула, как это делаем мы, люди. Теплую куртку Педро создал слепой опыт природы. Вот тебе куртка, а там управляйся с ней как знаешь! На морозе ты не замерзнешь, а если наступит оттепель, тогда уж ничего не поделаешь — придется попотеть.
Человеку на земле куда легче. Он поднялся выше слепого опыта природы. Он накопил собственный опыт. Холодно — наденет куртку, жарко — снимет ее.
Но и Педро тоже накапливает опыт. Свой небольшой, лошадиный, опыт. Благодаря ему он становится чуточку свободней, чем, скажем, крот или червяк.
В зимнюю пору Педро застаивался в конюшне. Когда по утрам я выводил его, он еле мог дождаться, пока его разнуздают и пустят побегать и побеситься. Водя Педро по двору, я думал совсем о другом. Я думал, например, об одном маленьком человеке в моем романе. Мне хотелось, чтобы он совершил героический подвиг. Педро сразу же заметил мою рассеянность. Он взвился на дыбы и попытался вырвать поводья у меня из рук. Это ему не удалось. Он угрожающе замахал передними копытами. Я слегка ударил его хлыстом по носу. Он застонал. Я испугался своей жестокости, обругал себя извергом: «Ты не даешь бедной лошадке наслаждаться жизнью!» — и осудил себя.
Назавтра все повторилось сызнова. Теперь я едва коснулся его хлыстом. Однако Педро захныкал, как ребенок, который с обидой в голосе говорит:
«Ну вот, и то нельзя, и это нельзя».
В конце концов я добился того, что Педро унимался, стоило мне поднять хлыст. А как он вздыхал при этом, шельмец!
Меня снова так и подмывало похвастаться необыкновенным умом Педро: посмотрите, мол, какая это умница! Понимает, что такое жалость! Но тут здравый смысл во мне снова взял верх:
«Он стонет, потому что у него выработался условный рефлекс на хлыст. Ведь у тебя тоже слюнки текут, когда ты видишь, как в лавке продают твою любимую квашеную капусту».
Снег на садовой дорожке был плотно утоптан. Дорожка стала скользкой. Зимой Педро нечем полакомиться в огороде, нечего вытаптывать. Ему разрешается свободно мчаться с выгона в конюшню, на ужин. На дорожке он то и дело оскользался, приходилось двигаться шагом, хотя ему живот подводило от голода. И вот однажды он свернул с дорожки и поскакал прямо по бугристому полю, где летом рос топинамбур. Там можно было дать себе волю. На следующий вечер Педро, сделав всего несколько шагов по дорожке, вспомнил, как чудесно скакать галопом по полю. На третий вечер он уже вихрем летел через поле, как по ипподрому. Он приобрел свой, лошадиный, опыт!
Вход на выгон преграждали три перекладины. Когда наступал час вечерней кормежки, Педро становился у перекладин и ждал, чтобы его выпустили. Желудок Педро работал как часы. Во время ужина эти часы-желудок приводили в действие не звонок будильника, а звонкую жеребячью глотку. Когда я задерживался дома дольше обычного, увлекшись работой над тем или иным местом романа, как впоследствии им должны были увлечься читатели, Педро начинал беспокоиться. Он кусал и толкал мордой верхнюю перекладину. Однажды вечером перекладина упала: она была задвинута не до конца и выскочила. Тогда Педро стал кусать вторую перекладину, и она тоже упала. Через третью, нижнюю, он перепрыгнул, понесся по саду, затопотал по двору, напился из колоды и исследовал куриную кормушку. Пришлось отложить рукопись и выйти во двор.
Педро ворча побежал мне навстречу:
«Хорошее дело! На часы не смотришь, зова не слышишь!»