На следующий день голод явно перекрутил пружину в часах-желудке Педро. Они вдруг побежали вперед, как будильник в моей спальне. До кормежки оставался еще целый час, а Педро уже сбросил обе перекладины и с ворчанием помчался рысью во двор.
Я разбранил его:
— Работа — прежде всего. Я еще не закончил свои пять страниц. Неужели ты хочешь, чтобы я, писатель, бросил свой труд ради забавы?
Я прибил гвоздем вторую перекладину. Это помогло мне ровно на два дня. На третий день Педро снова вырвался во двор на полчаса раньше.
— Ты что же, вытащил гвоздь зубами?
«Роммумм-роммумм!» — ответил жеребчик.
Осмотрев перекладину, я увидел, что гвоздь сидит крепко. Просто-напросто Педро перепрыгнул через обе перекладины. Высота один метр! Из-за своей прожорливости он, чего доброго, скоро начнет скакать через дома.
КРИСТА НА КОРМУШКЕ
Зима засвидетельствовала нам свое почтение, приветливо махнула ледяной шапкой так, что по лесу гул прошел, и снова ушла, вероятно, за своими белоснежными коврами, хрусталем и прочими аристократически холодными принадлежностями. Луга опять стали серовато-зелеными. К полудню иней на стеблях травы таял.
Мы часто бывали в городе, ходили в театр и на концерты, встречались с писателями на заседаниях и конференциях. Все это необходимо человеку и тогда, когда он живет в деревне. Однако наша деревня стоит на отшибе, среди лесов и озер. Все новое приходит к нам куда медленнее, чем в другие деревни. В восьми километрах от нас есть Дом культуры с очень неплохой, почти как в провинциальном городе, сценой. Раз в месяц там играет выездная труппа из окружного центра, но зимой дороги так плохи, что ночью можно потерять сапоги в грязи. Пока доберешься до театра, считай, что уже побывал в театре.
Когда мы уезжаем в город, за Педро присматривает наш сосед. Он был раньше бригадиром лесорубов, но упавшее дерево раздробило ему ногу и он вынужден был оставить работу. Он такой же страстный лошадник, как и я. В свободное время мы присаживаемся к печке на полчасика и рассказываем всякие истории о лошадях, о лесе. Наш сосед всегда весел и любит посмеяться. Мне по душе люди, которые не склоняются перед несчастьем.
И вот однажды, когда мы собрались в город, Криста взбунтовалась. Она, а не сосед, будет присматривать за Педро в наше отсутствие.
— Мы с Педро друзья, — сказала она, топнув ногой.
Ладно, пусть Криста кормит Педро. Не будем мешать молодежи набираться опыта.
Цепь в стойле не слишком стесняет движения Педро. Он может стать поперек стойла, может повернуться кругом. Когда наступает час кормежки, Педро выжидающе стоит поперек стойла. Он прислушивается, не подходит ли кто к двери. Когда приносишь корм, нужно прикрикнуть на него и не давать ему набрасываться на торбу, прежде чем ее опорожнят. Сухую сечку в кормушке надо спрыснуть водой, чтобы Педро не сдул ее, добираясь до овса.
Неся торбу с сечкой, Криста вошла в стойло. Педро забубнил, заржал и подпрыгнул, радуясь предстоящему обеду. Криста попросила его повернуться. В обращении с лошадьми чрезмерная вежливость только вредит. Человек есть человек, у него есть воля. Лошадь есть лошадь, ей надо приказывать. Педро не подпускал Кристу к кормушке.
— Милый, миленький Педро, пропусти меня, пожалуйста!
Педро и в самом деле посторонился. Криста проскользнула мимо него с торбой и высыпала сечку в кормушку. У меня Педро должен ждать, пока я не смочу корм. У вежливой Кристы он не стал ждать и сразу накинулся на еду.
Криста хотела полить сечку водой и легонечко толкнула Педро. Думая, что у него хотят отнять еду, он рассвирепел, лязгнул зубами, повернулся кругом и начал брыкаться. Криста в страхе вскочила на кормушку и стала уговаривать Педро быть умницей и не забывать, что она его друг. Но для Педро друг тот, кто дает ему корм, а кто корм отнимает, тот враг. Враг этот стоял на кормушке, и звали его Криста. Стоило девочке пошевелиться, как Педро лязгал на нее зубами. Ох, как тянется время!
Когда Педро наполовину управился с кормом, а Криста от страха даже вспотела, в конюшню вошел сосед. Это я, по секрету от Кристы, попросил его наведаться. Он и освободил Кристу. Она поблагодарила его, крепко усвоив истину, что все хорошо в свое время, даже вежливость.
ПРЫГУЧИЕ ДРОВА
Сверкал иней. Трава обмерзла. Ночью над двором пролетали серые гуси. Мы их не видели, но слышали призыв вожака клина:
«Летим дальше! Летим дальше!»
«Какой мороз! Какой мороз!» — отвечали гуси.
Когда послушаешь перекличку одиноких птиц под звездным небом, с удовольствием идешь в теплую комнату и садишься поближе к печке писать письма и рассказы. Зима ничего не могла поделать с нами в нашем маленьком домике. У нас были сухие дрова, они так славно трещали в печке! Почти каждый день мы отправлялись в лес за хворостом. С нашей лошадкой и новой тележкой на резиновых шинах мы забирались в такую глушь, куда до нас никто не заглядывал. А сколько доброго хвороста валялось по болотам, протягивая к нам узловатые руки-сучья:
«Возьмите меня с собой! Я буду уютно гудеть в вашей печке, я сварю вам картошку и испеку оладьи!»
Когда мы ездили с Педро по дрова, он заодно был моей ищейкой. Там, где наш путь пересекался со следом дикого кабана, Педро начинал фыркать и храпеть. Иной раз он пугался, пробовал повернуть обратно и удрать домой. Хороши бы мы были, возвратившись без дров, потому что испугались кабана! Я соскакивал с тележки, ласково похлопывал Педро по шее и нашептывал ему свое заклинание:
— Тише, тише, все в порядке!
Педро давал провести себя на поводу через след дикого кабана. Оглянувшись напоследок, он фыркал, испуганно ворочал глазами и шел дальше.
Я собирал хворост между большими озерами. Земля была покрыта тонкой снежной пеленой. Смеркалось. Небо позади взъерошенных ветром сосен полыхало в лучах заката. Белый зимний день ложился в постель из красного шелка.
Хворост я сносил в кучу. Педро хрупал сено из мешка. Аромат нежно-зеленого сена в морозном воздухе будил во мне тоску по лету. Вдруг Педро забеспокоился. Не подходя к нему, из чащи, я прикрикнул на него. Но это помогло ненадолго. Педро затопал ногами, и мешок с сеном покатился по снегу, как большой мяч. Я рассердился:
— Что же, нам тут грузить хворост до ночи?
Педро принялся дергать тележку — она была заторможена. Я бросился спасать упряжь: он мог ее порвать. Но не успел я схватиться за узду, как в чаще что-то затрещало, зашумело и на дорогу выбежал большой дикий кабан. Педро затрепетал. Еще бы! Он всего-навсего маленький жеребчик, а там бежал кабан-великан с клыками, как сабли. Даже самые храбрые лесные жители с почтением отзывались об этом сверхкабане. И тот словно знал это. Как видно, торопиться ему было некуда: он задрал рыло, посмотрел на нас, моргая своими подслеповатыми глазками, затем круто повернулся и показал нам измаранный грязью зад.
— Ну вот видишь, на большее он не способен, — сказал я и успокоительно похлопал Педро по шее. — Вот бы влепить ему хорошенько по заду!
Но Педро не верил мне и моим хвастливым речам. Да и меня, признаться, дрожь проняла при виде щетинистой гребенки на хребте кабана. Лишь когда зверь повернулся к нам беззубой частью своего тела, храбрость заговорила во мне. Я вскочил в тележку и отпустил вожжи. Мы летели так, что только в ушах свистело. Хворост так и подбрасывало в кузове у нас за спиной. Его становилось все меньше и меньше. Наконец его совсем не стало. Четверть часа спустя мы въехали к себе во двор.
— Разве вы отправились не за дровами? — спросила жена.
— Ну да, за дровами. Только уж больно прыгучие это были дрова. По дороге они все повыпрыгивали у нас из тележки.
СЕРЕБРЯНЫЙ КОНЬ В ЗАСНЕЖЕННОМ ЛЕСУ
Зима решила перевести дух. Перед рождеством она приподняла свое снежное одеяло и поглядела, все ли под ним замерзло. Так и есть: кроме упрямых сорняков в саду да нескольких кустиков кашки на Песчаной горе, замерзло все. Под защитой орешника кашке удалось спастись от белой смерти. Кашка дрожала на ветру. Педро жадно тянулся через ограду выгона. Я выпустил его.
— Иди, пощипай травку. Только не уходи далеко!
Педро жадно набросился на скудные серые травинки, оставшиеся с лета.
Не успел я засесть за свою рукопись и завести разговор с героем романа о его последнем приключении, как увидел, что Педро со всех ног шпарит по долине. «Беги, беги, — подумал я, — вот натолкнешься на ручей, тогда узнаешь, какие еще есть на свете заборы!»
Ручей подморозило. Тонкая корочка льда была припорошена снегом. Но Педро все было нипочем: ведь он скачет вольным галопом! Лед подломился, и — бултых! — моя лошадка исчезла в ручье. Минуту-две ее не было видно. Противоположный берег обрывист. Я встревожился и выбежал из дому. Тут послышался плеск и шум, как будто из воды подымалась целая стая диких уток, и Педро выскочил из ручья. Он был страшно удивлен. Хвост у него намок и сделался тонким, как усы нашего почтальона в дождь. Педро отряхнулся, взбрыкнул, словно угрожая невидимому врагу, галопом пересек долину и скрылся в густом лесу.
Я вскочил на велосипед. В лесу было еще много снега. От опушки пришлось идти пешком. Следы лошадиных копыт тянулись через просеку. Сойки взахлеб рассказывали друг другу о безрогом олене, который с фырканьем мчался по лесу. От просеки следы вели в строевой лес. Я видел по ним, где Педро шел шагом, где рысью или галопом, где останавливался и щипал траву.
Четверть часа спустя след привел обратно к просеке и, немного пройдя по ней, свернул влево. Обливаясь по?том, я шел по колено в снегу и вскоре опять очутился на просеке. Так, следом за Педро, я проделал четыре круга. Круги все увеличивались. Последний из них вывел меня на вторую просеку, откуда мы как-то раз вывозили дрова. На месте, где мы нагружали нашу тележку, стоял Педро и, разрывая мордой снег, щипал траву. На его толстой зимней шубе сверкали ледяные кристаллы. Серебряный конь среди леса! Зима заманила Педро в свои лесные чертоги и околдовала. Увидев меня, Педро вскинул голову и приветливо заржал. Я без труда поймал его и, как овечку, повел домой.
Сумел бы Педро найти дорогу домой? Конечно же, сумел бы. Педро вел себя на земле так, как почтовые голуби в воздухе. Если голубя выпустить в незнакомом месте, он начинает кружить по спирали. Круги все расширяются, пока голубь не окажется над каким-нибудь знакомым местом. Отсюда он летит напрямик в родную голубятню. Так что напрасно я тревожился за Педро. Он поступал как настоящий почтовый голубь, даром что был лошадью.
КАРУСЕЛЬ
Снова выпал снег. Когда зима в хорошем настроении, мир так и сверкает, так и искрится. По утрам как-то не сразу решаешься испортить роскошное одеяние зимы. Но разве люди и животные должны голодать из-за этой роскоши?
И вот стежки наших следов прошивают двор: от конюшни к сараю, от сарая к амбару. От ворот к крыльцу протянулся след почтальона. Он принес всякие новости и вызовы в город. След письмоносца переплелся на улице со следами лесорубов. Между их же следами змеится рубчатый след от велосипеда лесничего, а широкий след подводы молочника говорит: вот дорога в город. После полудня наш двор уже оплетен целой сетью следов.
И глубокой зимой я по-прежнему занимаюсь физическим трудом. Я перелопачиваю компост и поливаю его навозной жижей, а делая передышку, любуюсь сверканием снега в долине.
Куры клохчут:
«Смотри, смотри, черная земля!» — и роются в компосте. Ни одна личинка, ни один червячок не укроется от них.
Взъерошенные черные дрозды завистливо поглядывают на них с изгороди и свистят:
«Оставьте нам, оставьте нам!»
Рой щеглов мягко опускается на лохматые стебли лебеды:
«Цибить-бить, цибить-бить!»
Здесь семечко, там семечко. Зима — не кума. Как хорошо, если б и дальше так шло.
Ветер гулял по горам и долам, вздымая к небу всё новые снежные сугробы.
И в самые холода я не давал Педро застаиваться, «киснуть» в конюшне. Его проворные ноги нуждались в движении. После полудня он напоминал о себе. Он ставил переднюю ногу в деревянную кормушку и начинал отбивать копытом дробь, как барабанщик перед началом похода.
К вечеру, закончив первую правку того, что было написано утром, я разрешал себе повозиться с Педро на выгоне в саду. Мы играли в карусель. Я привязывал к уздечке длинную веревку. Наездники называют такую веревку кордой. Стоило мне взяться за кнут, как Педро делал прыжок и удирал. Он бежал, пока хватало веревки, а затем начинал двигаться по кругу. В центре круга стоял я и щелкал кнутом. Педро шаловливо отбрыкивался и пускался галопом, так что только снег летел. Настоящий цирк!
Немного спустя я перекладывал веревку из левой руки в правую. А кнут, наоборот, из правой руки в левую. Это служило для Педро знаком повернуться и пойти по кругу в противоположном направлении. Вот беготни-то было! Дыхание наше учащалось. Мы глубоко вдыхали чистый, морозный воздух. Морда у Педро покрывалась пеной, а мой лоб — потом. Хорошая лечебная процедура для тех, кто сиднем сидит у себя дома и в конюшне!
Я прятал кнут за спину и командовал:
— Ша-агом!
Педро, не видя больше противного кнута, тут же переходил с галопа на шаг, и мы оба немного отдыхали. Потом я снова показывал кнут и говорил:
— Ры-ысь-ю!
И Педро припускал рысью. Под конец я взмахивал кнутом и щелкал. Эхо многократно откликалось из лесу: «Галоп! Галоп! Галоп!»
Так мы упражнялись в различных аллюрах, или способах хода лошади, пока оба не уставали. На свежевыпавшем снегу обозначались два темных круга: маленький и большой. Большой круг — Педро, маленький — мой.
Солнце пряталось за лесом. Снег голубел. Между стволами сосен небо отливало желтым и синевато-зеленым. Вороны беззвучно пролетали от мест кормежки к деревьям — спать.
Клин диких уток с кряканьем проносился над нами. На середине большого озера лед лежал тоненькой пленкой. Туда-то и плюхались утки. Тонкий ледок трещал и хрустел. Утки ныряли, отыскивая в озере свой скудный зимний корм. Наша карусель заканчивала работу. В голубятне шумно возились голуби, споря из-за ночлега. Челнок месяца смело пускался в путь среди пухлых снеговых туч. Ночью зима набрасывает на землю белое пальто. А утром мы прошиваем его стежками следов. Человек не может мириться с белой закоченелостью.
О ЧЕМ РАССКАЗАЛ МНЕ ПЕДРО
Я провел много времени в городе на всяких заседаниях, нужных и ненужных, и теперь набросился на работу, все писал да писал. Ничто, кроме героя в моем все разраставшемся романе, не интересовало меня. В конце концов я стал писать даже во сне. Персонажи романа населяли мои сновидения. Надо было успокоить нервы.
— Поехали за дровами, — сказал я Педро.
Он не возражал. Как только мы оказались в лесу, я почувствовал себя лучше. Мои нервы утратили свою болезненную чувствительность. Я пел и сбивал кнутовищем снеговые подушки с еловых лап. Собирая хворост, я нашел под снегом красную бруснику и заткнул веточку за околыш фуражки. Тележка не была нагружена и наполовину, а мне уже явилось столько хороших мыслей, что меня опять потянуло домой, к письменному столу. Так играет с нами жизнь: нам всегда кажется лучше там, где нас нет. И горе тому, кто этого не понимает. Тот никогда не найдет покоя и ничего не свершит. Я нагрузил тележку и уселся наверху, на большой куче хвороста.
По дороге домой я думал о своей будущей книге и лишь под конец почувствовал, что изрядно замерз. Но зато как приятно будет погреться у печки! Ворона, сидевшая на ветке сосны, потешалась надо мной.
«Жаррко? Жаррко?» — спрашивала она.
Я щелкнул кнутом. Ехидная ворона улетела.
Дорога пошла в гору. От колес тяжело нагруженной тележки на песке протянулись две строчки. Нотные линейки. Камни лежат на них и между ними, словно ноты.
«Это мелодия дороги», — подумал я.
Педро тряхнул головой и фыркнул.
— Ты чем-нибудь недоволен?
Педро остановился.
Я слез с тележки.