Сидя на спине у Педро, я разъезжаю верхом по лесу, совсем как в детстве. Тогда мы и понятия не имели о такой штуке, как искусство верховой езды. Мы думали лишь о том, как бы уберечь от жесткой стерни наши черные босые ноги. Вцепившись ручонками в гриву, упираясь голыми пятками в тощие бока рабочих коняг, мы ухитрялись удержаться на спине лошади. Под гору мы летели так, что только ветер в ушах свистел. Что за беда, если покатишься кувырком? Вспаханная земля мягкая, а на пастбище удар смягчает трава. Мы учились прилаживаться к движениям лошади, учились держаться крепко, словно присасываясь к ее спине, когда она прыгает через рвы и межевые борозды. Мы учились верховой езде, как первобытные люди.
Впоследствии, став профессионалом-коневодом, я должен был-таки учиться ездить верхом. Учиться? Разве я и так не умел ездить верхом? Уметь-то умел и мог мчаться на неоседланной лошади, что твой огневик,[4] но для учителя верховой езды я стал наездником лишь тогда, когда, по его указаниям, научился сидеть в седле «по-прусски», неподвижно, как каменный истукан. Лошадь для него была только спортивным снарядом, на котором по всем правилам выполняются те или иные упражнения. Боже мой, да тот, кто не знает лошадь, кто не нарушал исподтишка правил закоснелого учителя, тот никогда не выучится ездить верхом!
Встречали ли вы хоть раз в жизни учителя езды на велосипеде? Мой пятилетний сынишка Илья возился с маминым велосипедом. Он хотел научиться ездить. Будь я учителем вроде того, который обучал меня верховой езде, я непременно сказал бы:
— Сиди на велосипеде прямо, Илья! Если будешь падать направо, поворачивай руль налево! Что ты делаешь?! На педаль полагается нажимать самыми кончиками пальцев! Опять ты держишь руку слишком далеко от звонка!
Научился бы тогда Илья ездить? Вряд ли. Однако многие уверены, что верховой езде обучаются именно так: «Сидите прямо! Наездники так не сидят! А ноги? Как вы опять держите ноги? Поставьте их прямо, сказано вам! Кулаки выверните наружу, больше, еще больше! Передвиньтесь ближе к холке!»
И вот до сих пор у нас не обучают верховой езде, а муштруют. Как-то мне попалось в руки одно из новейших руководств по этой части; его составляли ни много ни мало — пять авторов, однако целые разделы этой брошюры списаны из прусских кавалерийских уставов. Свою косность авторы выдают уже в самом начале, когда говорят о том, каким должен быть костюм наездника. От одних этих наставлений у новичка пропадает всякая уверенность в себе. Ну, разве можно ездить верхом, если у тебя нет настоящих кавалерийских штанов! Книжка эта насквозь пропитана кастовым духом пруссачества.
Зато в одной тоненькой советской брошюрке для юных кавалеристов к делу подходят проще: здесь с самого начала предполагается, что будущий наездник — это прежде всего любитель и знаток лошади, а если нет, то пусть постарается стать таковым. Ни слова об особом костюме для верховой езды и прочих отпугивающих фетишах кавалерийской касты. Езди в своей обычной одежде, а там видно будет, какой из тебя наездник!
Илья научился ездить на велосипеде без указаний «учителя». Он садился на велосипед, падал, снова садился, безотчетно поворачивал руль вправо, когда велосипед наклонялся влево, — и вскоре стал заправским велосипедистом. Никто не учил его, как надо ездить по узким лесным дорогам, однако он по ним ездит. Никто не учил его вести велосипед по зыбким песчаным местам, однако он и это умеет. Никто не учил его ездить, правя одной рукой, однако он привез домой по ухабистым лесным дорогам створку окна из починки, и все стекла остались целы.
Теперь Илья точно так же обучается верховой езде. Я подсаживаю его на пони. Пони идет шагом. Илья держится на его спине молодцом. Вдруг Педро подпрыгивает. Илья летит на землю. Он едва сдерживает слезы. Отчего он плачет — от боли или от злости на самого себя, на свою неумелость? Трудно сказать.
— Наездники не плачут, Илья.
— Да, папа, наездники не плачут.
Я снова подсаживаю Илью на пони. Проходит два дня, и он уже не падает, даже когда едет рысью. Он приспособился к лошадиным повадкам. Теперь он удержится в седле, если даже Педро вздумает порезвиться.
Скоро я положу Илье в рюкзак десяток сырых яиц и попрошу его:
«Вот, отвези их бабушке в город и купи мне десяток сигар!»
Если он довезет яйца целыми и вернется, не сломав ни одной сигары, тогда я скажу:
«Вот теперь ты настоящий наездник».
Ездить верхом — это не значит сидеть на лошади прямо, как палка, а делать полезные дела с помощью четырех конских ног.
Я всегда помню об этом, когда езжу верхом на Педро по болотам и лесам. Я направляю его в чащобы, через просеки и по узким тропкам — туда, куда мне надо. Если бы я сидел прямо, низко свисающие ветви в лесной чаще исцарапали бы мне лицо. Если бы я вздумал элегантным прыжком, по всем правилам, перескочить через ров с рыхлыми краями, я увяз бы в трясине. Порой я даже совсем отпускаю поводья. Мои руки не сжаты в кулаки, как велит устав, и не покоятся у холки лошади. Они заняты делом. Они срезают ветви и сучья и набрасывают на ходу настил для Педро. Таким образом я подбираюсь к ручьям, где живут кабаны со своими детенышами. Никогда еще мне не приходилось видеть так близко этих забавных полосатых зверьков. А однажды, отпустив поводья и дав Педро свободно щипать травку, я подкрался совсем близко к козуле, которая тоже паслась невдалеке. Она, наверное, приняла нас за олениху. Так, благодаря Педро лесные звери хоть немножечко считают меня своим и я ближе узнаю их. С новыми впечатлениями и радостями возвращаюсь я домой.
ИЗБАЛОВАННАЯ БАРЫШНЯ
Скворчиха стала скрытной и осторожной: она снесла свое первое яйцо. Улетая в луга за червяками, она все оглядывается на скворечник: там ли еще яичко?
На вишне мы повесили домик для синиц. В нем тоже лежали яйца величиной с горошину. Весна была повсюду. Одинокое сердце не могло с ней справиться.
Упоенный весной, Педро ходил теперь только на двух ногах. Казалось, он мечтал о крыльях. Он так бы и взвился ввысь, подобно Пегасу, коню поэтов.
На письменном столе у меня лежало письмо — меня извещали, что скоро к нам прибудет погостить маленькая кобылка-пони, «изящное, благородное, грациозное животное». Ниже была приписка: «Наша Стелла немного избалована. Она у нас, знаете ли, любимица всего дома».
Эта приписка мне не понравилась. Избалована? Что это значит? Через неделю у крыльца остановился большой грузовик. В кузове, по самое брюхо в соломе, стояла, играя ушами, наша барышня. Издали казалось, что кобылка вороная. Но, присмотревшись, можно было разглядеть у нее на голове, на спине и на боках белые волоски. Через несколько лет кобылка станет сивой. Пожалуй, без объяснения тут не обойтись. Дело в том, что лошади редко рождаются сивыми. Большинство сивок от рождения совсем другой масти. Лишь постепенно они «сивеют», становятся темно-сивыми, сиво-чалыми, сиво-голубыми. Многие белеют окончательно только к десяти годам.
Мы подогнали грузовик к небольшой горке и откинули заднюю стенку кузова, чтобы избалованная кобылка могла с удобством вылезть и обозреть с холмика новые места, куда она приехала погостить.
Я вскарабкался в кузов и хотел отвязать ее.
— Добро пожаловать, благородная гостья!
Кобылка угрожающе прижала уши.
— Брось эти фокусы! Я тебе не мальчишка!
Тут кобылка быстро повернулась и начала брыкаться, так что у меня перед носом только копыта замелькали. Хороша встреча!
Я забрался в кузов спереди, схватил кобылку за уздечку и отвязал. При этом она так и норовила укусить меня за руку. Ничего себе — «немного избалована»!
Переход с холма в конюшню сопровождался упорнейшей борьбой. На полдороге на выручку мне пришел Педро. Он заржал. Кобылка насторожила уши. Настроение у нее улучшилось. Она прислушалась и приосанилась. Тем временем я не зевал и быстро втолкнул ее в стойло. Там ее отделяла от Педро лишь глиняная стенка.
Вечером, во время кормежки, кобылка вела себя немного жеманно, но, когда я принес питье, она с бульканьем и клокотанием выдула полведра воды, совсем не по-аристократически. На прощание я погладил красотку по спине, и она тут же выбила у меня из рук пустое ведро. Удар предназначался мне. Если бы она не промахнулась, мне бы не поздоровилось.
Целых четверть часа я успокаивал и уговаривал ее вести себя посмирнее:
— Ну, разве тебя кто-нибудь обижает?
Когда я выходил из стойла, она лишь слегка приподняла ногу.
На следующее утро, во время туалета, гостья ни за что не разрешила чистить себя ни скребницей, ни щеткой.
— Ваши капризы, милая моя, опасны для жизни, — корил я ее.
Мы перегородили стойло поперечной балкой. Она должна была отражать удары копыт баловницы. Расчет был верен, но наше «золотце» так яростно брыкалось, что мы не на шутку встревожились за ее копыта и бабки.
Говорят, что, когда лошадь до такой степени избалована, помогает лишь одно средство. Какое? Плетка! Надо показать, кто в конюшне хозяин. Лошадь должна трепетать, когда ты входишь в стойло!
На мой взгляд, этому грубому методу грош цена. Лошади, которых истязают, становятся мерзкими тварями. И они в этом не виноваты. Если животное избаловано, человек должен перевоспитать его настойчивостью и твердой волей. Бьют те, кто ленится думать. Неужели человек, который изобретает машины и автоматизирует целые рабочие процессы, не справится с избалованным животным?
Я отпилил от бревна две чурки толщиной в кулак и привязал к ним ремешки. Затем осталось самое трудное: ремни с чурками надо было затянуть на задних ногах кобылки. Я поставил возле нее невысокую передвижную загородку. По одну сторону загородки стоял я, по другую — кобылка. Ее круп возвышался над этим барьером. Прикрываясь им как щитом, я добрых полчаса уговаривал свою пациентку, а затем перегнулся через перегородку и положил руку ей на спину. В конце концов капризница примирилась с этим. Тогда я стал медленно передвигать руку к ее задним ногам и через несколько минут добрался до коленных суставов. Разумеется, пока шло «лечение», деревянному барьеру досталось немало ударов, предназначенных мне. Я весь вспотел, будто перетаскивал тяжеленные мешки. Наконец мне все же удалось затянуть ремешки повыше коленных суставов. Теперь чурки были прикреплены к ногам кобылки. Как только она начинала лягаться, чурки били ее по ногам.
Наша гостья очень быстро сообразила, что, поднимая ногу для удара, она сама себя наказывает. Два дня спустя, когда я входил в стойло, кобылка уже встречала меня мирно. Можно было класть руку ей на спину, можно было чистить ее скребницей и щеткой.
Теперь осталось лишь отучить ее кусаться. Здесь мне помогла рукавица, набитая тряпьем. Вместо руки я протягивал рукавицу. Она была пропитана керосином.
Не прошло и двух недель, как у нас в конюшне стояла кроткая, благовоспитанная кобылка. Мягкое слово действует сильнее самого жесткого кнута. Вот какой урок мы вынесли отсюда. Этой весной мы чуточку поумнели. Воздух полнился ликующим пением птиц. Цветы улыбались нам, как будто тоже радовались тому, что мы поумнели, стали опытнее.
ЧЕРТ ЛОМАЕТ СТЕНКУ
Абрикосы покрылись нежно-розовыми цветами. Вишневые деревья окутались бело-зеленой дымкой. Еще одна ночь, один теплый дождь, и все зацветет. Кто нынче не смеется и не надевает свой лучший наряд, того и лето не заставит улыбнуться.
Я смеялся над нашим африканским козликом Муком. С того дня, когда мы с Педро привезли его со станции, он стал у нас настоящим чертенком. Ростом он не больше фокстерьера. Когда Мук доволен и сыт, он блаженно блеет, и его голос ласкает слух. Он мелодичен, как звон серебряных струн. Но беда, если Мук недоволен! Пенье серебряных струн превращается в визг. И визг этот отвратительнее мяуканья мартовских котов.
Мука кормили тем же, что и Педро. Несмотря на это Мук все время забирался в кормушку к пони. Козлик нимало не пугался, когда Педро норовил хватить его зубами, и ловко увертывался. Педро отчаялся и перестал защищать свой корм. Это подстегнуло Мука на новые дерзости. Он прыгал в кормушку, выбирал весь овес и наедался до отвала, а Педро только смотрел, прижав уши. Когда грабительский налет, по его мнению, затягивался, он пытался укусить воришку, но тот быстро подставлял свои коротенькие твердые рожки, которые больно кололи мягкую морду Педро.
Наевшись, Мук «благодарил» Педро тем, что оставлял в его корме козьи орешки. Корм оказывался испорченным. Если бы мы вовремя не уняли озорника, Педро умер бы с голоду.
Как многие карлики, прожорливый Мук был очень хитер. Когда его хотели поймать и привязать, он прятался у Педро под брюхом. Там была его крепость.
«Ну-ка, попробуй, подойди! Мой большой брат задаст тебе!»
Педро и Стелла стояли рядом, разделенные стеной. Они не видели, но чувствовали друг друга. Носы лошадей видят сквозь стены. Нечего и говорить, они охотно бы поздоровались и потерлись носами, но между ними была глиняная стенка. Иногда Педро яростно обрушивался на эту стену-разлучницу, а иногда Стелла скребла глину передними копытами. И вот в один прекрасный день в стене образовалась дырка, однако слишком маленькая для приветствия. Находясь в стойле Стеллы, я иной раз пугался громкого фырканья: это Педро обдавал меня своим жарким дыханием через дыру в стене.
И вот как-то майским утром я чуть было не поверил в существование духов. Я стоял возле Стеллы и при помощи пропитанной керосином рукавицы отучивал ее кусаться, как вдруг к моим ногам покатился камешек. Из дыры в глиняной стенке на меня глядел черт. Перепачканная глиной голова с бородой и рогами. Но затем раздалось пение серебряных струн — довольное козлиное блеяние. Это был не черт, а карлик Мук. Тут козлиная голова исчезла, и вместо нее в дыре показалась мягкая морда Педро, его нос с раздувающимися ноздрями. Стелла радостно заржала, нагнулась и поздоровалась с Педро, потершись носом о его нос.
Это было в мае, а потому вы простите меня, если я на минуту поверил, что у животных есть чувство благодарности. Не иначе как карликовый козлик, подумал я, в благодарность за украденный у Педро овес проделал лошадкам дыру для приветствий.
Мой майский сон развеялся на следующий же день. Дыра за это время увеличилась. Подогнув колени, малыш козлик пробрался через нее. В стойле Стеллы находится мешок с зерном. На нем-то и стоял Мук, толстенький, как бочонок. Ах ты, толстопузый рогатый амур! Мук быстро-быстро шевелил губами, уплетая золотисто-желтый овес.
— Я тебе покажу, проказник!
Рогатый амур заиграл на своих серебряных струнах. Но разжалобить меня было невозможно. Я замазал дыру цементом, замуровав в ней свой майский сон о великой дружбе животных.
ЛОШАДКИ ЕЩЕ МЕНЬШЕ
Вот и ласточки прилетели, а с ними и иволга. Они покидают теплые края лишь тогда, когда весна у нас в самом разгаре. Робкая иволга прячется в молодой листве. Перышки у нее желтые и оранжевые. Ни дать ни взять апельсин на сосне! Кто ни увидит иволгу, каждому хочется ее поймать. Поэтому, наверное, она и прячется от всех. Слушай ее пение, и хватит с тебя!
Пора, наконец, сказать вам по секрету, что в течение года к нам прибыли три шетландские лошадки. Шетландские пони — самые маленькие лошади в мире. У нас их можно увидеть, пожалуй, только в зоопарке да в цирке. Зато в других странах хорошо знают, какие выносливые работяги эти крохотные «шети». Они самые неприхотливые из всех лошадей, питаются мхом и камышом; самая тощая трава для них уже корм. Ростом шетландские пони настолько же меньше нашего Педро, насколько Педро меньше соседской кобылы. И все же со своими шетландскими лошадками Акселем, Сильвой и Мэри я хочу пойти в наступление против огромных крестьянских лошадей.
— Ты что, не будешь больше писать?
— Нет, почему же? Но надо самому потереться в сутолоке жизни, иначе все, что я ни напишу, будет пресно, как искусственный лимонад.