А что бы лучше — взять да и ополчиться на темные углы, трактором перепахать дворовую заваль, закрыть, запретить, искоренить все, что, как грязное слово на стене, ранит душу ребенка!
Чего проще… Но вот и сейчас шли мимо Алексея, возвращаясь с работы, взрослые обитатели дома, шли, торопливо пересекая двор, привычно лавируя между игравшими в футбол ребятами, и видно было, что всё здесь давно примелькалось им, перестало привлекать их внимание.
С горечью и досадой на себя подумал Алексей, что и он, наверно, вот так же торопливо, с безразличным видом прошел бы сейчас через двор, если бы с полгода назад не был избран народным судьей. Звание это и то, что больше всего в жизни желал он сейчас оправдать доверие тысяч людей, сказавших в памятное ему утро: «Быть Алексею Кузнецову нашим народным судьей», — это высокое чувство ответственности и долга глубоко преобразило его жизнь, обострило зрение, заставило понять и увидеть многое из того, что еще недавно находилось за пределами его интересов.
И вот, стоя в кругу притихших ребят, которые, глядя на задумавшегося судью, ждали, оробев, что же он с ними сделает, Алексей с внезапной отчетливостью представил, что станет он говорить в клубе, выступая перед своими избирателями с беседой о детях.
А пока ему предстоял разговор с хмуроглазым, с упрямо набыченной шеей пареньком, который своим замкнутым, независимым видом, казалось, наперед обрекал на неудачу всякую попытку Кузнецова поговорить с ним откровенно, по душам.
Алексей присел на крайнюю скамейку сада и кивком головы указал Быстрову место рядом с собой.
— А вы поезжайте, ребята, — сказал он приятелям Быстрова, — только уговор: ездить, как полагается. Хорошо?
— Есть, товарищ судья! Потихонечку! Будет сделано! — радостно прогорланили мальчишки и, не очень-то вняв уговорам судьи, с гиком и свистом унеслись со двора.
Алексей проводил их смеющимися глазами. Помолчав, он обернулся к Насте:
— А ты что не поехала?
— Я останусь, — решительно сказала девочка, плотно усаживаясь на скамью.
Две белесые полоски, призванные изображать на ее лице брови, сошлись к переносице. Настя была не на шутку встревожена. Испуганными глазами глядела она на своего друга, который, понурив голову, вычерчивал что-то веточкой на земле.
— Хорошо, оставайся, — сказал Алексей. — Защитница! — Он дружески похлопал Колю рукой по коленке: — Ну-ка, подними голову. Вот так и поговорим втроем: судья, ты и защитник.
Быстров поднял глаза от земли, настороженно взглянул на Кузнецова.
— А я кто же буду? — затрудненно выговаривая слова, спросил он. — Осужденный?
— Пока что не осужденный и даже не подсудимый, а обвиняемый.
— В чем?
— В хулиганстве, Николай. Серьезное обвинение.
— Нет, он не хулиган! — вспыхнула Настя. — Он…
— А тебе, защитница, пока слово не положено. Помолчим, ладно?
Девочка неохотно кивнула головой.
— Да, так как же тебя иначе назвать? — продолжал Алексей. — Избил товарища, грубишь взрослым, дома отбился от рук, носишься, пугая людей, по улицам… Как же тебя иначе назвать, Николай?
— Называйте как хотите! — хмуро отозвался мальчик. — Ну пусть хулиган.
— Зачем ты это говоришь? — снова не выдержала Настя. — Володька тебя оскорбил, вот ему и попало. Пусть не задается.
— Всем оскорбителям головы с плеч — так, что ли, товарищ защитник? — без тени улыбки спросил девочку Алексей и обернулся к Коле: — Легко, легко ты соглашаешься на кличку «хулиган». Я, признаться, думал, что ты обидишься, поспоришь со мной, попробуешь возразить. Видно, нечего сказать-то в свое оправдание. Так?
— Думайте как хотите! — вскакивая со скамьи, крикнул Быстров. — Можете судить, все равно!
— А мы и судим, — смиряя парня спокойным взглядом, сказал Кузнецов. — Вот с Настей вдвоем и судим… Садись!
Коля сел.
— Так что же у тебя произошло с Володей Мельниковым? — продолжал Кузнецов, движением руки удерживая собравшуюся было заговорить Настю. — Вот ты избил его. И, судя по всему, основательно. Парень не может играть на скрипке, не может выступать в ответственной встрече на кубок района по волейболу…
— Обойдемся без него! — пробормотала Настя.
— Это кто же обойдется? — строго спросил Алексей. — Я узнавал: Мельников — хороший игрок, и то, что он выбыл из строя, серьезно повредит команде. Ты подвел товарищей, Быстров, подвел школу. Подумай: оказывается, все споры, все обиды ты можешь разрешать только с помощью кулаков. Обидели тебя — в зубы, не согласились с тобой — снова получай. Что это такое? — Алексей посмотрел на ребят, ожидая, что они ему скажут, но, так и не услышав ни слова в ответ, продолжал: — А человеческое достоинство, а гордость, а разум — все это прочь, все это не в счет, главное кулаки? Так? Ну скажи, на кого ты похож своими поступками?.. Молчишь? Хорошо, тогда пусть скажет твой защитник. Говори, Настя, защищай своего друга, если сумеешь.
— Я скажу! Я скажу! — задрожавшим от волнения голоском произнесла девочка.
Ее косички, схваченные красной лентой, затряслись, и вся она как-то сжалась под тяжестью внезапной ответственности, которую возложил на нее этот самый что ни на есть настоящий судья.
И оттого ли, что девочка сердцем поняла серьезность вопроса Кузнецова, или оттого, что было ей внове говорить со взрослым человеком с таким строгим именем — «судья», а может быть, потому, что слишком близко было ей все, что касалось судьбы Коли Быстрова, она почувствовала себя здесь, на скамейке дворового садика, так, точно и впрямь уже была на суде и впрямь должна была сейчас выступить с речью в защиту своего друга.
— Вы ничего, ничего не знаете! — едва сдерживая слезы, тихо сказала Настя, и ее маленькие, коричневые от загара руки сжались в каменные кулачки. — Ничегошеньки вы не знаете! — прикрикнула она на Кузнецова и даже топнула ногой. А потом вдруг дернула плечом и заплакала.
— Да, не знаю, — кивнул Алексей. — А худо ведь, верно? — Он сочувственно посмотрел на Быстрова.
Чуть слышно, едва шевельнув губами, прошептал мальчик трудное для него слово признания: «Да!» — и, вскочив, побежал, забыв велосипед, прочь от скамьи, на которой сидели его строгий судья и его верная маленькая защитница.
— Что же будем делать-то, а? — обратился Алексей к Насте.
— Я не знаю, не знаю! — плача, ответила девочка.
— Вот видишь, я не знаю и ты не знаешь, а помочь парню надо…
— Обязательно! — воскликнула Настя и блестящими от слез глазами с надеждой посмотрела на Кузнецова.
9
После разговора с Алексеем Лена направилась было в школу, которая находилась на той же улице, что и суд, но передумала и свернула в переулок, решив сперва побывать дома. Но она не дошла и до дома, опять свернула в переулок, пересекла узкий многолюдный Арбат и вошла в подъезд здания, в котором, судя по ярким афишам, помещался кинотеатр.
Здесь, на площадке перед окошечками касс, Лена остановилась, вынула из кармана жакета маленькую пудреницу и быстро, как говорят наизусть, провела пуховкой по носу и подбородку. Потом, перехватив скучающий взгляд кассирши — в окошечко виднелись лишь ее сонные глаза да неестественно тонкие дужки бровей, — Лена поспешно протянула ей деньги.
— Один билет, пожалуйста, — сказала она.
— На какой сеанс? — медленно пошевелила губами кассирша. Спешить ей было незачем: на площадке перед кассой стояла одна Лена.
— На сейчас, — сказала она.
— «На сейчас» уже началось, — пошутила кассирша. — Да вам на какой, собственно, фильм?
— Мне все равно, — сказала Лена. — Мне просто нужно пройти к Костюковой.
— К нашей администраторше? Так зачем же, милая, для этого пятерку отдавать? Скажите на контроле, что вы к Костюковой, и вас пропустят.
— Хорошо, я так и сделаю, — кивнула Лена, продолжая стоять на месте.
«Идти или не идти?» — вдруг заколебалась она.
Нина Костюкова была старшей пионервожатой в той самой школе, где теперь вместо нее работала Лена. Нина же, уйдя из школы, стала администратором в кинотеатре.
«Вообще-то я готовлюсь к поступлению в консерваторию, хочу стать певицей, — покровительственно поглядывая на Лену, объяснила свой уход из школы Костюкова — рослая, яркая девушка с накрашенными губами, с самоуверенным, громким голосом. — Ну, а пока приглашена администратором в кинотеатр. — И, хотя Лена не спрашивала Костюкову, что это за работа, она, все так же покровительственно поглядывая на Лену, продолжала: — Дежурство через день. Это вам не круглосуточная возня с огольцами. Теперь смогу хоть вокалом заняться».
Выходило, что Костюкова сама оставила работу в школе и была этим очень довольна. Но из разговора с директором школы Лена заключила, что дело обстоит не совсем так и что директор весьма охотно расстался со своей прежней пионервожатой.
За какой-нибудь час передала Костюкова все дела Лене. Она привела ее в пустую пионерскую комнату, широким движением руки обвела голые стены и запыленные столы, на которых вперемешку валялись шахматные фигуры и костяшки домино, и сказала:
— Владейте. Знамя, барабаны и тому подобное сейчас в лагерях.
Затем они прошли на площадку перед зданием школы, где был установлен бильярдный стол, вокруг которого, лениво поколачивая киями по шарам, ходили два паренька, а еще два паренька так же лениво набрасывали на крючья металлические кольца. Кольца часто срывались и с протяжным, унылым звоном падали на землю. Да и все здесь, на этой летней площадке для игр, было унылым и безрадостным.
— Развлекайтесь! — снова широко поведя рукой, сказала Лене Костюкова. Помолчав, она несколько смущенно добавила: — Вот и всё… Лето… Большинство ребят за городом. Учителя тоже. Для нашей работы, так сказать, мертвый сезон.
Она еще говорила Лене что-то о массовых мероприятиях, о том, что не худо бы собрать оставшихся в Москве ребят и пойти с ними в кино или еще куда-нибудь, но Лена уже слушала ее невнимательно.
«В чем же, собственно, заключалась ваша работа вожатой в это, как вы говорите, мертвое время?» — хотела спросить Лена Костюкову, но, посмотрев в ее красивое, с насмешливо-пренебрежительным взглядом лицо, так и не спросила, решив, что в ответ на ее вопрос девушка просто еще раз насмешливо глянет на нее и усмехнется своими ярко накрашенными губами.
Притихшая и расстроенная ходила Лена по школе вслед за Костюковой, молча выслушивала ее наставления и даже кивала головой, когда Нина говорила ей, что с ребятами главное — уметь себя поставить, что нечего давать им садиться себе на голову и что кого-кого, а ее ребята уважали.
Так они и расстались — бывшая и новая пионервожатые — посреди пустой пионерской комнаты, и, когда за Костюковой затворилась дверь, Лена решила, что, наверно, секрет работы Нины заключался не в том, хорошо ли обставлена пионерская комната и площадка для игр, не в числе массовых посещений кино, а в том, как она вела себя с ребятами и что ребята, должно быть, действительно ее уважали.
Лена даже невольно сравнила себя с Костюковой, которая явно выигрывала перед ней и своей уверенной манерой держаться и тем, как разговаривала, точно наперед зная, что ей никто и ни в чем не станет возражать.
«Таких мальчишки любят, — с огорчением подумала Лена. — Ну, а я девчушка какая-то. Если и строгой прикинусь, так никто не поверит. Да, наверно, с ребятами у нее дружба», — заключила свои невеселые думы девушка.
Но вот прошло всего несколько дней, и Лена обнаружила, что, кроме пустой пионерской комнаты да скучной площадки для игр, ей в наследство от Костюковой ровным счетом ничего не досталось.
Можно ли было серьезно говорить об уважении ребят к своей бывшей вожатой, когда они ее почти не знали и на вопросы Лены о Костюковой многие недоуменно спрашивали: «А кто это такая?»
«Лето»!.. «Мертвый сезон»!.. — с гневом вспоминала Лена слова Костюковой, с каждым днем все больше убеждаясь в нелепости этого заявления. — «Самое трудное время»! Вот это, пожалуй, будет правильно».
С помощью оставшихся в Москве на лето учителей и комсомольцев из старших классов Лена принялась налаживать работу.
С чего начать, что считать главным, решить было не просто. Все казалось ей самым главным, все требовало пристального внимания.
А время шло, и жизнь сама выдвигала свои требования — поспевай только решать всё новые и новые задачи, которые рождал буквально каждый час работы.
Обязанности пионервожатого… Где они начинаются и где кончаются?
Приступая к работе, Лена могла бы ответить на этот вопрос куда увереннее, чем теперь, проработав уже около месяца. И, думалось Лене, чем дальше будет она проникать в жизнь своих ребят, чем ближе узнает и сдружится с ними, тем труднее ей будет определить, в чем же, в конце концов, заключаются ее обязанности вожатой.
Так, познакомившись с Колей Быстровым, приглядевшись к его жизни, Лена поняла, что судьба этого неразговорчивого паренька глубоко тронула ее, что она обязательно должна помочь ему, хотя и не знает, может ли и даже попросту имеет ли право принимать в жизни мальчика и его семьи столь пристальное участие, как это представлялось ей необходимым.
Так, в поисках того, что же следует сделать для Быстрова, пришла она к решению обратиться за помощью в суд, хотя далеко не была уверена, что поступает правильно, хотя и знала, что рискует поссориться из-за этого с Евгенией Викторовной, классной руководительницей шестого, а с будущего года — седьмого класса «А», в который перешел Быстров.
Но вот разговор с судьей уже позади, и сейчас, раздумывая, идти ей к Костюковой или нет, Лена еще раз сказала себе: «Правильно я поступила, очень правильно!» От этой мысли на душе стало хорошо и спокойно, и Лена почувствовала, что теперь она сможет осуществить и другое свое намерение: прийти к Костюковой и выложить ей все, что она про нее думает.
В фойе никого не было. Видно, только что начался сеанс. Из зрительного зала до Лены донеслись приглушенные звуки бодрой, похожей на спортивный марш, музыки. Лена невольно ускорила в такт музыке шаги и, заметив это, рассмеялась.
— Ну уж погодите, дорогая моя! — громко сказала она, воинственно размахивая под музыку руками. Ей понравилось вот так громко произносить слова, прислушиваясь к своему незнакомо звучащему в пустом зале голосу. — Уж погодите!..
Следуя указаниям контролера, Лена должна была пройти через фойе и подняться на второй этаж, где находился кабинет директора и могла быть сейчас Костюкова.
По пути внимание девушки привлекли стенды с большими фотографиями строящихся в Москве высотных зданий. Возле фотографии дома на Смоленской площади Лена остановилась. Дом здесь был снят вместе с прилегающими к нему улицами, и Лена сразу же нашла на фотографии свою школу, и здание суда, где она только что побывала, и большой старый дом, где жило так много ребят из ее школы и где жил судья Кузнецов.
Вся улица с ее большими и маленькими домами занимала на снимке совсем крошечное пространство, и Лене странно было видеть ее такой, странно было представить, что это и есть та самая улица, на которой сосредоточены сейчас почти все ее жизненные интересы.
— Подумать только! — удивленно произнесла вслух Лена.
— Вот бы квартирку там получить, да? — услышала она за собой знакомый голос и обернулась.
Перед ней стояла Нина Костюкова. Она была в нарядном, ловко сидящем платье, совсем такая же, какой Лена запомнила ее с первой встречи: медлительно-спокойная, насмешливая, со смуглым от загара лицом.
Увидев ее, узнав и этот с нотками неизменного превосходства голос и эту насмешливую улыбку, Лена испугалась, что может оробеть перед Костюковой и не сумеет сказать ей того, что хотела.
— Ну как же так можно, товарищ Костюкова! — поспешно произнесла она. — Вы же совсем не работали с ребятами! За что ни возьмись — везде прорехи. «Лето»!.. «Мертвый сезон»!.. Да ведь это же чепуха какая-то!