— Вы что, на сеанс опоздали? — нимало не смутившись от слов Лены, спросила Костюкова. — Пойдемте, я проведу вас через служебный ход.
— Нет, я не картину пришла смотреть, — с недоумением поглядела на нее Лена. — Я к вам пришла.
— Ко мне? — казалось, искренне удивилась Костюкова. — Это зачем же? Ах да, чтобы сказать: «Вы же совсем не работали с ребятами!» Для этого и пришли?
— Для этого, — замечая, как начинает пасовать перед Костюковой, и злясь за это на себя, сказала Лена. — А вы что же думали: развалили работу — и конец?
— Ничего я, признаться, не думала, — преспокойно разглядывая Лену, как бы нехотя возразила ей Костюкова. — Ну согласна, вожатая из меня не получилась. Не гожусь в воспитатели, верно. Так ведь я и ушла.
— Но почему, почему вам это все так безразлично? — вспыхнула Лена. — Кто вы такая, чтобы от всего отмахиваться? «Не гожусь»! «Ушла»! Да ведь вы же комсомолка, поймите! Комсомолка, а рассуждаете, как какой-нибудь старый-престарый часовщик!
— Часовщик? — удивилась Костюкова. — Почему же именно часовщик?
— Ах, ну просто вы очень похожи на одного моего знакомого часовщика, — смущенно рассмеялась Лена. — Удивительно, до чего похожи! Вот и улыбка такая же насмешливая, и смотрит на вас, точно наперед все знает. Снесла я ему недавно папины часы, так он повертел, повертел их в руках и говорит: «Увы, милая барышня, не все под силу даже мне. Увольте, часы эти исправить я не берусь».
— А по-моему, честный ответ, — сказала Костюкова. — Вот и вы увольте меня, милая барышня. Увы, и так далее…
— Нет, не уволю! — окончательно поняв, что сбилась в своем разговоре с Костюковой куда-то совсем в сторону, сердито сказала Лена. — А часы все-таки починили. И, увы, не многоопытный мастер, а мальчишка-ученик. Без лишних слов да насмешливых взглядов взял он у меня часы, посмотрел, подумал и велел приходить за ними через три дня.
— И что же, тикают?
— Тикают.
— Ну, а какова у этой басни мораль? — явно подсмеиваясь над Леной, спросила Костюкова.
— А мораль… — У Лены даже дыхание перехватило, так захотелось ей сказать сейчас Костюковой что-то очень хлесткое, обидное. — А мораль та, что вы не комсомолка, а «увы» какое-то! Вот!
Она повернулась и пошла к выходу, намеренно замедляя шаги, чтобы Костюкова не подумала ни с того ни с сего, будто она спешит уйти, желая оставить последнее слово за собой.
— Послушайте, Орешникова! — громко и от этого особенно уверенно прозвучал в пустом зале голос Костюковой. — Вы что же, собираетесь быть педагогом, воспитателем?
— Да! — тоже громко отозвалась от дверей Лена. Это ее решительное «да» прозвучало сейчас в зале как- то по-особенному гулко и торжественно.
— Значит, это ваше призвание? — допытывалась Костюкова.
— Да!
— Любимая профессия?
— Любимая!
— А по-моему, выскочите через год-другой за кого-нибудь замуж, вот и все ваше призвание. Эх вы, маленькая учительша!..
«Ну зачем я пришла к ней! Ну зачем!» — с отчаянием подумала Лена. Ей неудержимо захотелось вернуться и снова прямо в лицо крикнуть Костюковой свое дерзкое, свое уничтожающее «увы». Но она не сделала этого, а только изо всех сил громыхнула ни в чем не повинной дверью, на стеклянной створке которой просвечивалось странное слово «дохв».
«Да ведь это же «вход», только навыворот!» — сообразила Лена, оглянувшись на захлопнувшуюся дверь.
— Навыворот! Все-то у тебя навыворот, Нина Костюкова! — раздельно произнесла она, выходя на улицу, где было много людей, много солнца, и сразу стало как-то легче на душе.
Дом, где жила Лена Орешникова, стоял в совсем крошечном переулке. Даже не в переулке, а в тупичке, примыкавшем одной своей стороной к уже знакомой нам тихой улице.
Подобно множеству ручьев просочились через обступившие этот тупичок дома извилистые ходы и переходы, по которым можно было пройти и на Арбат, и в сторону Смоленской площади, и к станции метро «Дворец Советов».
Но это все были дороги пешеходные, и потому в тупичке редко когда можно было увидеть автомобиль; здесь было на удивление тихо, и его жители, не страшась городских помех, издавна занялись выведением в своих палисадниках и дворах разной цветочной разности, а всего больше сирени.
По весне цвел этот тупичок и лиловой, и белой, и розовой сиренью, благоухал густым цветочным ароматом, и иной москвич, ненароком забредший сюда, оторопело и радостно вдыхал в себя запах цветов, дивясь, что не знал прежде о существовании этого сиреневого заповедника в самом центре Москвы.
Отец Лены, Михаил Афанасьевич, слыл в своем доме главным садоводом. Уже давно, лет этак с двадцать назад, приохотился он в свободные от работы часы копаться у себя во дворе, высаживая да выхаживая цветочные кусты. Постепенно перед окнами квартиры Орешниковых — они жили в одноэтажном флигеле, выходившем окнами во двор, — вырос целый сад.
— Когда человеку за пятый десяток перевалило, — объяснял свое увлечение Михаил Афанасьевич, — обязательно нужно ему чем-нибудь таким заняться, что к природе близит.
И вот, уйдя на пенсию, старик решил всерьез заняться своими цветами.
— Ведь даже премии за садоводство людям дают, — говорил он. — Значит, это дело немаловажное. Да и то сказать — красота!
Но, хоть и было это дело «немаловажное» и возня в саду занимала теперь у старика куда больше времени, чем раньше, он все же сильно скучал по своей работе, по верстаку, по запахам клея, свежей сосновой стружки, по терпкому, чуть пьянящему запаху лака.
— Пенсионер сиреневый! — вздыхал иной раз старик, откладывая в сторону лопату или садовые ножницы. — Ну что ты все стрижешь да копаешь, когда это совсем не твое, брат, дело!
— А какое же еще тебе дело запонадобилось? — сердясь на него, спрашивала жена. — И так день-деньской спины не разгибаешь. Прилег бы, отдохнул.
— «Отдохнул, отдохнул»! — ворчал старик. — Да я теперь только и делаю, мать, что отдыхаю! Пенсионер Орешников-то у тебя иждивенец…
Вот в такую именно минуту уныния и застала Лена отца, когда пришла домой, твердя про себя всю недолгую дорогу от кинотеатра до дома привязавшиеся к ней и до слез обидные слова Костюковой: «Эх вы, маленькая учительша!»
Отец сидел на скамеечке под отцветающим кустом жасмина, и, видно, давно уже сидел вот так, сгорбившись, неподвижно: вся спина и плечи его были усыпаны белыми жасминными лепестками.
Под этим белым покровом отец показался Лене совсем слабым и старым, и ей стало очень жаль его, и еще острей ощутила она обиду от своего незадачливого разговора с Костюковой.
Она села рядом с отцом на скамеечку и тоже пригорюнилась, и первые белые лепестки жасмина, медленно опадая на землю, запутались в ее волосах.
— Ну что, дочка, трудно тебе? — спросил отец, вероятно спеша этим вопросом избежать точно такого же вопроса дочери, но только обращенного уже к нему.
Был Михаил Афанасьевич не крупен фигурой, сухощав, с большими, по-рабочему сильными руками. В старике даже сейчас, когда он понуро сидел рядом с дочерью, машинально сжимая и разжимая пружинящие садовые ножницы, угадывалась этакая неуемная сила до всего имеющего касательство любознательного человека.
— Да, трудно, — сказала Лена.
— Ну, рассказывай…
У Лены не было секретов от отца. Так уж повелось, что она еще девчонкой делилась с ним всеми своими тайнами, ребячьими горестями и радостями. С матерью она была куда сдержаннее.
«Отцова дочь!» — говорили о Лене друзья Орешниковых, хорошо знавшие порядки и обычаи этой на редкость дружной семьи.
Привычка делиться с отцом своими сокровенными мыслями и планами не оставила Лену и когда она выросла. Вместе с отцом выбирала она свою будущую профессию, приняла решение поступить в педагогический институт. Отец советовал ей и в выборе друзей, помогал разбираться в том или ином жизненном явлении, когда у самой девушки недоставало опыта.
И только решение поступить на работу Лена приняла самостоятельно, боясь, что, заговорив об этом с отцом, встретит его сопротивление.
Михаил Афанасьевич, узнав, что дочь начала работать, промолчал, но обиделся. То, что он обиделся, Лена не могла не почувствовать: уже месяц, как она работала, а отец еще ни разу не спросил ее, что она делает, хотя обычно интересовался всякой малостью в ее жизни. И вот в первый раз за целый месяц отец заговорил с Леной о ее работе.
— Сначала я просто обрадовалась: нашла работу, и всё, — без какого-либо вступления, словно разговор у них об этом начался давно и отцу многое было известно, торопливо сказала Лена. — Но потом… Знаешь, а ведь это очень серьезно — дети.
— Рост — тут всего человека основа.
— Да, основа. И ты вдруг к этой основе имеешь отношение. Подумай!
— Мне ясно.
— Так вот, я и решила: попробую, проверю, могу ли быть воспитателем, а нет — уйду.
— Значит, нравится? — испытующе глядя на дочь, заключил отец.
— Трудно. Ну, и хлопотно очень, — помедлила с ответом Лена.
— Значит, не нравится? — как бы передумав, кивнул отец.
— Нет, что ты! Если я хоть какую-нибудь пользу принесу — ведь это так хорошо будет!
— Значит, нравится? снова передумав, сказал отец.
— Да что ты затвердил свое «нравится — не нравится»! Говорю, трудно мне!
— А то и затвердил, — рассердился отец, — что если работу нашла не из-за лишней там десятки в дом, а по душе, то рад! Рад! — Старик с ожесточением сжал в ладони скрипнувшие пружиной садовые ножницы. — Эх, дочь, доченька, сердце-то сосет: не довел тебя, не доучил. — И точно все, что говорила ему сейчас Лена, Михаил Афанасьевич слушал, думая о своем, он снова вернулся к началу их разговора: — Ну, рассказывай.
— Понимаешь, папа, — ободренная вниманием отца, оживилась Лена, — если проводить всякие там сборы, ходить в музеи и кино, ездить за город и тому подобное, то это хоть и хлопотно, но не так уж трудно.
— А что же тогда трудно? — усмехнулся отец. — По мне, свозить ораву ребят куда-нибудь в лес или на речку во сто крат труднее, чем весь этот двор ножницами вскопать.
— Да, а вот главная трудность все-таки не в этом. Подумай, влияют же на человека годы, проведенные им в школе. Знания, которые он получает, школьные товарищи, учителя — все это, мне думается, вырабатывает в человеке те самые черты характера, с которыми должен он будет пройти через жизнь: честность, мужество, трудолюбие…
— Фундамент, — согласился отец. — Верно говоришь.
— Ну, а то, что был школьник пионером, — что прибавит это в его жизни? Так просто, был-де лет до четырнадцати пионером, галстук носил красный, сидел порой на скучных сборах… И все? — Лена на секунду умолкла, вопросительно взглянула на отца — интересно ли ему то, что она говорит?
Но Михаил Афанасьевич ободряюще кивнул дочери, показывая своим серьезным видом, что слушает ее с большим вниманием.
— Нет, не все! — сама же ответила Лена. — Пионер — это не пай-мальчик или пай-девочка, которых надо за ручку водить. Слово-то какое — пионер! Это значит — первый. Это значит — смелый…
— Так, доченька, так.
— Помню, когда я училась в младших классах, в пионерах куда лучше жилось.
— Да то ведь в стародавние времена было, — чуть заметно улыбнулся отец. — А нынче-то как быть?
— И нынче так же! — горячо воскликнула Лена. — Нужно, чтобы ребята почувствовали: и красный галстук на груди, и пионерская дружба, и слово пионерское — все это всерьез. Понимаешь: всерьез.
— Понимаю, — сказал Михаил Афанасьевич. — Это чтобы не играть в пионера, а быть им. Всерьез! А как же — ребята народ самый что ни на есть серьезный.
— Верно, не играть в пионера, а быть им! — подхватила мысль отца Лена. — Да, вот в этом-то и заключается трудность моей работы.
— Значит, всерьез ее надо исполнять, дочь, — сказал Михаил Афанасьевич, — с душой! Всякая работа человека с душой любит. На что уж, скажем, доска — деревяшка, а тронь ее бездушной рукой — развалится.
— С душой, — согласилась Лена. — Только что бы такое придумать для моих ребят, чтобы сразу их увлечь?
— Придумать?.. — Михаил Афанасьевич с улыбкой глядел на дочь. И большая она уже и в институте педагогическом учится, а чуть шаг самостоятельный в жизни сделала — давай отец совет. — Я, Ленок, в педагогике вашей ничего не смыслю… — А сам уже смекал, видно, что-то, гася в глазах до времени вспыхнувший интерес.
— Ну, говори, говори, — затормошила его Лена. — Вижу ведь — придумал.
— Нет, придумать не придумал, а вспомнил — это верно, — сказал Михаил Афанасьевич. — Я, знаешь, Ленок, с малых лет в мастеровых. Читала небось, что в старые-то времена били нас, учеников сопливых, страшным образом. Не то сделал — в ухо. Плохо ступил — по шее. Это всё так. Это всё было. Но, смотри ты, даже из тех убойных лет сохранились у меня в памяти светлые минуты. Когда первый раз сам выточил на станке обыкновенную ножку для стола — вот тебе и светлая минута. И еще, когда в первый раз сам сделал и собрал для заказчика шкаф. Не какой-нибудь мудреный — из простых простой, а радость тогдашнюю до сих пор не забыл. — Старик положил на колени дочери свою изрубленную морщинами руку. — Труд, — сказал он, — мастерство — нет для человека в жизни большей радости. — Михаил Афанасьевич ласково провел по руке дочери коричневыми от многолетней работы с деревом пальцами. — Вот и думаю, надо тебе ребят своих делом занять, да таким, чтоб за сердце взяло. Тогда всё у вас и завертится. Станут твои ребята держаться друг за дружку, слово пионерское высоко оценят. Ведь ты об этом, я так понимаю, и печешься?
— Об этом, — с благодарностью улыбнулась Лена отцу, дорогому своему старенькому и мудрому человеку. — А знаешь, папа, как тут одна девушка обо мне отозвалась?
— Ну?
— Что я из тех, которые спят и видят поскорее выскочить замуж, у которых на уме не работа, а только женихи.
— Чепуха какая-то! — сердито сказал Михаил Афанасьевич. — Дура, наверно?
— Да нет, пожалуй не дура, — не сразу отказавшись от мстительного желания окрестить свою противницу этим прозванием, отозвалась Лена. — Даже совсем не дура. А скорее… — Лена обрадованно взмахнула рукой, найдя нужные слова, чтобы объяснить отцу, кто же такая, по ее мнению, была Нина Костюкова. — Без души она человек, вот!
— Это у которых доски в руках разваливаются, из этих? — лукаво прищурился отец.
— Из этих, — рассмеялась Лена.
Повеселев, она подняла голову и встретилась глазами с незнакомым ей человеком. Он стоял совсем близко от скамьи и спокойно, не отводя внимательных глаз, улыбался Лене.
— Здравствуйте, — сказал он, по-приятельски кивнув смутившейся девушке. — Беляев… Константин Юрьевич…
— Здравствуйте, — сказала Лена, смятенно решая про себя, слышал ли этот человек ее разговор с отцом или нет. — Вы к отцу?
— Нет, к вам. Ведь вы — Лена Орешникова? Новая пионервожатая десятой школы?
— Да… — в замешательстве произнесла Лена, утверждаясь всё же в мысли, что этот незнакомец не слышал ее разговора с отцом. — Правда, я еще такая новая, что и не знаю, можно ли мне так называться: пионервожатая.
— Все сомневается, — сказал, поднимаясь, Михаил Афанасьевич. — Оказывается, не шуточное это дело — ребятней верховодить.
— Что и говорить, — серьезно согласился со стариком Беляев и протянул ему руку, снова назвав себя: — Беляев.
— Михаил Афанасьевич. Не помешаю? Вы, я так думаю, из роно или в этом роде что-нибудь?
— В этом роде.
— Надо, надо, дорогой товарищ, заняться нашей улицей. Давно пора. Вот тут дочь мою к этому делу определили. Да где ей одной справиться — сама еще девчушка. — Старик внезапно помрачнел и отчего-то сердито взглянул на Беляева. — Согласилась. Надо, говорит, работать, раз отец на пенсию вышел.
— Боитесь, что не справится? — сочувственно всмотрелся в сердитое лицо Михаила Афанасьевича Беляев.
— Боюсь, — вместо отца печально ответила Лена. — Вы из райкома?