– В печальную необходимость, сказали вы, – перебил ее принц, – но, простите меня, ежели признаюсь, что как раз в этом пункте я никак не могу всего уразуметь. Для чего вам были надобны все эти свидетели?
Сдается мне, что честь вашей добродетели, как вы это называете, была бы наилучшим образом оправдана, ежели бы вы никогда не имели случая обратиться в крокодила.
– Такие умозаключения делаете вы и вам подобные, – ответила Мирабелла догматическим тоном, который поверг в изумление принца. – Скажите раз навсегда, какую честь может доставить вынужденная добродетель? Какая женщина неспособна совладать со своими вожделениями, когда у нее нет возможности их удовлетворить, да еще у нее перед глазами постыдное наказание? Но пожертвовать любви к добродетели страхом позора, в известном смысле даже самой добродетелью, вот высшая степень нравственного героизма, на которую способны благороднейшие души.
– Растолкуйте пояснее, – взмолился принц, – я ведь не вовсе глуп, однако готов дать себя повесить, ежели понимаю хоть одно слово из всего, что вы тут насказали.
– Наша добродетель, – пояснила ундина, – тогда только становится заслуженною, когда в нашей воле соблюсти ее или нарушить. Лукреция никогда бы не была возведена в пример целомудрия, ежели бы она поставила младого Тарквиния в невозможность покуситься на ее честь. Заурядная добродетель заперла бы свою спальню; возвышенная Лукреция[30] оставила ее открытой. Она сделала еще больше; она даже сдалась, чтобы обрести возможность, свершив жертву, в которой нуждалась оскорбленная добродетель, показать свету, что малейшее пятно, способное набросить тень на ее сияние, может быть искуплено только кровью. Из сего примера, любезный принц, вы видите, сколь далеко воспаряет трансцедентальный образ мыслей, присущий великим душам, над пошлыми понятиями черни, кичащейся своей моралью. Чтобы разрушить только одно заклятье, которое лишало мою добродетель ее ценнейшего достоинства– свободы воли и наслаждения преодоленным препятствием, я была принуждена тысячи раз подавать повод к ее оскорблению, покуда не обрела того, кто освободил меня от этого наказания, одна мысль о котором была нестерпима для моего благородного образа мыслей. Теперь, надеюсь, вы меня уразумели?
– Бесподобно! – воскликнул Бирибинкер. – Вы разъясняете все темнее! Но должен признать, что вы, – не примите сего во гнев! – наидиковиннейшая жеманница, какую когда-либо видел свет!
– Что вы говорите? – возразила с большою живостью прекрасная ундина. – Как? Жеманница? Я! Жеманница – сказали вы? Поистине вы знаете меня слишком плохо, или вы за всю жизнь еще не повстречали ни одной жеманницы. Что нашли вы притворного или искусственного во мне, в моих манерах, в моей одежде, в моих речах? Что нашли вы в них принужденного? Словом, вы домогаетесь того, что я представила вам неоспоримое доказательство того, что я не жеманница?
Бирибинкер был так испуган столь неожиданным предложением, что отступил на три шага.
– Сударыня, – возразил он, – я верю всему, что только вы хотите. Я не нуждаюсь в доказательствах, и я не вижу, каким образом ваша добродетель…
– Моя добродетель! – вскричала фея. – Моя добродетель и требует от меня доказать вам, что я не жеманница…
– Ежели вы не жеманница, – ответил Бирибинкер, – то клянусь вам, что я не саламандр, и что наши натуры…
– Фи! – возмутилась фея, – как вам не стыдно говорить такие непристойности перед женщинами? Что такое вы вообразили? Кто требует что-либо от вашей натуры? Или какое дело мне до вашей натуры? Скажите лучше, что вы человек, лишенный всякой деликатности, который не щадит ни уши, ни ланиты дам! Разве вам неведомо, что считается преступлением вогнать в краску женщину? Наша добродетель…
– Сударыня, – перебил ее Бирибинкер, – прошу вас, не произносите при мне больше это слово! Если бы вы только знали, как уродует оно ваши прекрасные уста! И позвольте мне сказать вам со всею деликатностию, на какую я только способен, что я вполне доволен тем, что был в состоянии довести до конца предприятие, в коем пятьдесят тысяч героев преждевременно потерпели неудачу. А все прочее, что тут можно свершить, оставляю саламандрам, сильфам, гномам, фавнам и тритонам, коим отныне открыто свободное поле для действий, утверждающих добродетель, подобную вашей… Все, о чем я прошу, это ваше покровительство и соизволение отпустить меня.
– Что касается того, чтобы вас отпустить, – ответила Мирабелла, – то вы можете сами себе это дозволить, ибо знаете, что я вас не звала. Но ежели вы домогаетесь моего покровительства, то не могу от вас утаить, что ваше счастие зависит от собственного вашего поведения. Ежели вы будете продолжать в том же духе, то лишитесь покровительства всех фей на свете. Видано ли когда-либо, чтобы повелись такие любовники, как вы? День-деньской вы скитаетесь по свету и ищите свою возлюбленную, а каждую ночь проводите в объятиях другой! По утру к вам возвращается ваша Любовь, а к вечеру ваша Неверность. К чему в конце концов приведет такое поведение? Ваша пастушка должна обладать чрезвычайной терпеливостью, ежели склонна снисходительно сносить сей новый род любви.
– По правде? – вскричал принц. – Вам куда как пристало делать мне подобные укоризны! Уж не хочу говорить… Но поверьте, ваши нравоучения становятся мне в тягость, сколько бы вы не были в них искусны. Скажите мне лучше, как бы мне освободить возлюбленную Галактину из-под власти проклятого Великана, который вчера ее похитил?
– Не беспокойтесь о великане, – сказала фея. – Соперник, который ковыряет в зубах огородной жердью, не столь страшен, как вы вообразили. И я знаю некоего гнома, который, как сам он ни мал, может больше причинить вам ущербу, чем Каракулиамборикс, хотя он и на несколько сот локтей выше его. Словом, не сокрушайтесь ни о чем, когда вам снова придется утешать вашу пастушку, а прочее придет само собой. А ежели вы попадете в обстоятельства, когда вам понадобится моя помощь, разбейте это павлиное яйцо, которое я вам вручаю; даю слово, оно окажет вам не меньшую услугу, чем стручок феи Кристаллины.
Едва Мирабелла вымолвила последние слова, как исчезла вместе с кабинетом и дворцом; и принц Бирибинкер очутился, не ведая каким уже образом, на том самом месте, где находился с пастушкой, когда на них напал великан Каракулиамборикс. Нельзя было прийти в большее изумление, даже после всех диковин, каких принц навидался с того дня, как убежал из большого улья. Он протирал глаза, щипал себе руки, дергал себя за нос и охотно бы спросил, впрямь ли он принц Бирибинкер или кто другой, ежели бы мог там кого-либо спросить. Чем больше он размышлял, тем вероподобней казалось ему, что все это только сон; и он уже было утвердился в таком мнении, когда из кустарников вышла Охотница, которая по виду и стати, казалось, была по меньшей мере Дианою. Ее зеленая туника, усыпанная золототканными пчелками, доходила до колен и была под грудью стянута алмазным поясом; прекрасные волосы завязаны в пучок жемчужной нитью, а оставшиеся свободными развевались мелкими локонами на белоснежных плечах. В руках у нее было охотничье копье, а за спиною висел золотой колчан.
– На сей раз, – подумал Бирибинкер, – я твердо знаю, что не грежу, – и пока он размышлял, охотница подошла к нему так близко, что он узнал в ней возлюбленную свою Галактину. Еще никогда не казалась она ему столь прекрасной, как в сем одеянии, которое придавало ей облик богини. В тот же миг разом погасли в его памяти Кристаллина и Мирабелла, которые еще совсем недавно его так очаровали, и он, упав к ногам возлюбленной, стал уверять ее, как он рад, что обрел ее вновь, и притом в самых живых выражениях, в каких не мог бы лучше изъясниться и самый верный среди всех любовников.
Однако прекрасная Галактина знала о его приключениях больше, чем он воображал.
– Как? – воскликнула она, отвернувшись с миной неудовольствия, отчего ее милое лицо приобрело новую прелесть, – и ты еще осмеливаешься предстать перед моими очами после многократных оскорблений, нанесенных благосклонности, которую я тебе однажды показала?
– Божественная Галактина, – отвечал Бирибинкер, продолжая стоять на коленях, – не гневайтесь на меня! Не отвращайте от меня своего лица, ежели не хотите, чтобы я на сем месте упал бездыханным к вашим стопам!
– Оставь этот вздор, который ты привык расточать перед каждой, кто тебе попадается на пути, – вскричала охотница. – Ты никогда не любил меня, ветренник! Кто любит всех, не любит никого!
– Никогда, – вскричал Бирибинкер со слезами на глазах, – никогда не любил я ни одну другую, кроме вас! И это столь справедливо, что я могу поклясться, что все, случившееся со мною в некоем замке, было нечто иное, как сон! По крайней мере, уверяю вас, рассеянность, которую вы столь худо истолковали, была простой игрой чувств, а мое сердце не принимало в этом ни малейшего участия.
– Какие тонкие дефиниции! – возразила охотница. – Рассеянностью назвали вы это? Скажу вам, что мне не надобен возлюбленный, который предается подобным рассеянностям. Я никогда не изучала философию Аверроэса, и я настолько материальна в своем естестве, что не могу постичь, как это сердце моего возлюбленного может оставаться неповинным, если мне не верны его чувства.
– Простите мне последний раз, – взмолился, рыдая, Бирибинкер.
– Вас простить? – перебила его прекрасная Галактина, – а чего ради должна я вас прощать? Посмотрите на меня, разве в моем лице вы найдете что-либо, что принудило бы меня даровать вам прощение? Или вы возомнили, будто я, чтобы заполучить любовника (если я захочу его иметь), должна быть столь терпеливою, какою вы бы меня пожелали видеть? Поверьте, что только от меня одной зависит избрать среди десятков других того, кто способен достойно оценить сердце, коим вы столь дерзко пренебрегли.
Эти слова, хотя они и сопровождались взором, который по крайней мере наполовину смягчал их строгость, повергли бедного Бирибинкера в полнейшее отчаяние.
– О, что я слышу! – воскликнул он, – жестокая! Вы желаете моей смерти! Разве вас не могут умягчить мои слезы? Нет, клянусь всеми богами! Прежде чем я допущу, чтобы кто-либо другой, кроме Бирибинкера…
– О, ненавистнейшее среди всех чудовищ, – вскричала разъяренная Галактина, – не понуждай меня еще раз услышать это гнусное имя, которое уже дважды пронзало мое сердце! Удались навеки от очей моих или ожидай самого наихудшего от неугасимой ненависти, в коей поклялась я к тебе и твоему невыносимому имени!
Бирибинкер задрожал всеми фибрами, узрев снова свою красавицу, впавшую в столь неистовую ярость. В безмерной скорби проклинал он имя Бирибинкера и тех, кто его им наградил; и, как знать (ибо я не могу за то поручиться), может быть, стал бы биться головою о ближайший дуб, когда бы не увидел в тот миг шестерых дикарей, которые стремительно выскочили из лесу и на его глазах схватили прекрасную охотницу. Эти дикари были выше человеческого роста, вокруг головы и чресел обвязаны дубовыми ветками, а с левого плеча свисали стальные булавы; и они показались Бирибинкеру столь страшными, что, невзирая на прирожденную храбрость, он потерял всякое присутствие духа и не отважился спасти возлюбленную из их рук. В столь страшной беде вспомнил он о павлиньем яйце, которое дала ему Мирабелла, разбил его трепещущими руками и, как легко себе представить, изумился больше чем когда-либо, увидев, что из него вылезло множество крошечных нимф, тритонов и дельфинов, которые во мгновение ока приняли натуральную величину, извергнув из своих кувшинов и ноздрей столько воды, что за несколько минут вокруг него образовалось целое море, заполнившее все пространство до самого горизонта. Он сам очутился на спине дельфина, который плыл с ним столь бережно, что принц не ощущал никакого движения, а нимфы и тритоны, плескаясь возле него, извлекали из рожков чудесную музыку и забавляли его своенравными играми. Но Бирибинкер смотрел лишь туда, где принужден был оставить в добычу дикарям возлюбленную свою Галактину. И так как он, куда бы не бросал острый взор, не видел ничего, кроме окружавших его вод, то столь огорчился, что порывался броситься в море. Он, нет сомнения, так бы и поступил, ежели бы не опасался, что попадет в объятия одной из нимф, которая плыла неподалеку от него, восседая на дельфине, что могло (как он мудро рассудил) ввергнуть его в искушение и тем подвергнуть опасности верность, в коей он поклялся своей красавице. На сей раз он простер предосторожность столь далеко, что завязал себе глаза шелковым носовым платком, ибо опасался, что будет слишком пленен прелестями, которые открывались его очам в бесчисленных соблазнительных движениях.
Итак плыл он без малейших неприятных происшествий уже несколько часов, покуда, наконец, отважился приоткрыть платок, чтобы посмотреть, где он находится. К своему великому успокоению он нашел, что нимфы исчезли; меж тем он завидел вдали нечто, выступавшее из волн наподобие склона большой горы, и приметил, что море пришло в немалое волнение, а вскоре поднялась ужасающая буря с таким сильным ливнем, что не иначе, как если бы весь океан низвергся с неба.
Возбудителем сей непогоды был некий кит, однако такой, какого не всегда повстречаешь, и даже те, которых промышляют у берегов Гренландии, по сравнению с ним были не крупнее тех мелких тварей, каких наблюдают через увеличительное стекло в капле воды, где они копошатся во множестве. При каждом вдохе, случавшемся обыкновенно раз в несколько часов, вокруг сего кита подымался небольшой вихрь, и потоки воды, которые он низвергал из ноздрей, вызывали проливной дождь и грозовые тучи на пятьдесят миль в окружности.
Волнение на море было столь сильно, что Бирибинкер не мог долее удержаться на дельфине и был принужден отдаться на волю волн, которые его бросали всюду, как мяч, покуда, наконец, его не подхватил вихрь, произведенный дыханием кита, и не втянул через одну из ноздрей вовнутрь. Он падал несколько минут, однако в столь глубоком обмороке, что не приметил, как все это произошло, покуда, наконец, не увидел, что находится посреди великих вод, коими было наполнено чрево сего чудовища. Это было небольшое озерко, примерно в пять или шесть немецких миль в окружности, и, вероятно, Бирибинкер нашел бы тут конец всем своим приключениям, ежели бы, по счастью, не приметил там остров или полуостров, до которого оставалось переплыть не более двухсот шагов, чтобы выбраться на сушу.
Нужда, изобретательница всех искусств, на сей раз научила его плавать, хотя это случилось первый раз в его жизни. Он благополучно выбрался на берег и, присев на выступ скалы, которая хотя, как и все прочие скалы, была каменной, однако же столь мягка, как подушка, и в то время как его платье сушилось на солнце, наслаждался, вдыхая приятнейшие ароматы, которые доносил до него прохладный ветерок из рощи коричных деревьев. Но так как он был обуреваем желанием осмотреть эту страну и узнать, обитаема ли она и кем населена, то, прохладившись немного, сошел со скалы и углубился в лес на полчаса пути, покуда не вышел к большому увеселительному саду, где в приятнейшем беспорядке произрастали всевозможные деревья, кустарники, растения, цветы и травы, собранные со всего света. Искусство в расположении этого сада было скрыто с таким умением, что все казалось простою игрою природы.
Здесь и там видел он нимф ослепительной красоты, возлежавших среди кустарников или в гротах; из урн, которые они держали в руках, изливались небольшие ручьи, разбегавшиеся по саду и то бившие фонтанами из различных фигур, то низвергавшиеся каскадами или собиравшиеся в мраморных чашах. Эти источники кишели всякого рода рыбами, которые против обыкновения, свойственного тварям их вида, пели столь приятно, что Бирибинкер был совершенно очарован. Особенно его подивил некий карп, обладавший самым что ни на есть лучшим дискантом и задававший трели, которые бы сделали честь любому кастрату[31].Принц с превеликим удовольствием послушал его некоторое время, но так как все эти диковины еще сильнее распаляли его желание узнать, кому же принадлежит этот очарованный остров и в самом ли деле он попал, как ему мнилось, в Подземный мир, принялся задавать помянутой рыбине вопросы, ибо полагал, что ежели она так приятно поет, то может и речь вести. Однако рыба продолжала петь, не отвечая ему или не обращая внимания на его слова.