Наконец, он перестал ее расспрашивать и пошел дальше, покуда не забрел в превеликий огород, где в беспорядочном изобилии и, по-видимому, без всякого присмотра произрастали отменные овощи всякого рода, салаты, коренья, стручки и вьющиеся растения. Продираясь через эти заросли, Бирибинкер запнулся правой ногой за большой баклажан[32], напоминавший брюхо китайского мандарина, сперва не примеченный за широкими листьями.
– Господин Бирибинкер, – окликнул его баклажан, – пожалуйста, впредь смотрите получше под ноги, прежде чем наступите на пупок честному Саклежану.
– Прошу прощения, господин Баклажан, – сказал Бирибинкер, – право, я сие учинил непреднамеренно и, конечно, лучше бы огляделся, ежели бы мог предположить, что баклажаны на сем острове столь важные персоны, как теперь вижу. Меж тем весьма рад, что случай доставил мне удовольствие свести с вами знакомство, ибо, надеюсь, вы не откажете мне в одолжении и объясните, где я нахожусь и что надлежит думать обо всем, что я тут вижу и слышу.
– Принц Бирибинкер, – отвечал баклажан, – ваше присутствие здесь мне слишком приятно, чтобы я не испытал величайшего удовольствия при мысли о том, что, быть может, мне удастся доставить вам некоторые ничтожнейшие услуги, какие только от меня зависят. Вы находитесь во чреве кита, и сей остров…
– Во чреве кита! – воскликнул Бирибинкер, перебивая его, – это превосходит все, с чем мне довелось повстречаться! Клянусь вам, господин Баклажан, что я до конца жизни ничему больше не буду удивляться. Поистине! Ежели в брюхе одного кита могут уместиться воздух и вода, острова и увеселительные сады, и, как я еще приметил, солнце, луна и звезды, ежели скалы в нем мягки как пуховики, рыбы поют, а баклажаны разговаривают…
– Что касается до сего последнего пункта, – перебил его в свою очередь баклажан, – то, позвольте заметить, что я тут располагаю неким преимуществом перед всеми прочими баклажанами, огурцами и дынями, произрастающими в здешнем огороде. Вы могли бы их всех попирать ногами, и никто из них не подал бы голосу.
– Еще раз прошу прощения, – опять заговорил принц.
– В том нет никакой нужды, – сказал баклажан. – Уверяю вас, что для меня было бы весьма прискорбно, ежели бы мы не повстречались; я тут уже давненько дожидаюсь вашего прибытия и под конец время стало тянуться так долго, что я начал отчаиваться, представится ли мне когда-либо столь счастливый случай. Поверьте, тому, кто не рожден баклажаном, весьма досадно пребывать сто лет в таком положении, особливо же, если он любит хорошее обхождение и привык к обществу. Однако пришло время, когда вы отомстите за меня проклятому Падманабе.
– Вы упомянули Падманабу? – вскричал Бирибинкер. – Не тот ли это волшебник, который превратил в ночной горшок прекрасную Кристаллику, а еще более прекрасную Мирабеллу осудил всякий раз превращаться в крокодила, едва только она захочет испытать свою добродетель?
– Ваш вопрос, – ответил баклажан, – вселяет в меня уверенность, что я не обманулся, признав вас принцем Бирибинкером. Посему заключаю, что чары старого хрыча уже наполовину разрушены, и пробил час моего избавления.
– Так, значит, и вам он досадил? – воскликнул Бирибинкер.
– Не прогневайтесь, – отвечал баклажан, – если такой вопрос рассмешит меня! – И в самом деле он захохотал столь громко, что по причине одышки, нажитой им вместе с брюхом, ему пришлось некоторое время откашливаться и отдуваться, прежде чем он заговорил снова.
– Неужто вы не замечаете, – продолжал он, – что я представляю собой нечто лучшее, нежели мой теперешний облик? Разве Мирабелла не рассказала вам о некоем саламандре, которому при известных обстоятельствах однажды выпало счастье быть застигнутым врасплох старым Падманабою?
– Разумеется, – подтвердил Бирибинкер, – она поведала мне о некоем спиритуальном любовнике, услаждавшем ее душу тайными откровениями философии Аверроэса, дабы она не вполне могла заметить те небольшие эксперименты, которые он тем временем учинял…
– Потише! Потише! – вскричал баклажан, – я вижу, что вы больше обо мне знаете, чем надлежало бы. Я тот самый саламандр, тот Флокс, который (как я сказал, и как вы знали наперед) был столь счастлив, что мог возместить Мирабелле холодные ночи, которые она была принуждена проводить со старым волшебником. Помянутая сцена, во время которой он оказался настолько глуп, что созвал множество непрошенных свидетелей, повергла его в род отчаяния, не исцелив, однако, от любовного недуга, коим он был одержим столь смешным образом. Его дворец да и любое другое место, которое он мог бы избрать для пребывания в любой стихии, были ему ненавистны. Он не доверял больше ни смертным, ни бессмертным, ему были равно подозрительны гномы и сильфы, тритоны и саламандры; он нигде ни в чем не был уверен, как только оставаясь в совершенно неприступном одиночестве. После многочисленных проектов, которые он тотчас же отвергал, едва они у него появлялись, взошло ему на ум уединиться во чреве кита, где, как ему мнилось, его никто не станет искать. Он повелел бесчисленному множеству саламандров воздвигнуть там дворец, а чтобы они не могли выдать его тайну, превратил их вместе со мною в баклажаны, с условием пребывать в сем состоянии до тех пор, покуда принц Бирибинкер не возвратит им их прежний облик. Я был единственным из всех, кому он оставил разум и дар речи, причем первый (как он полагал) не принесет мне ни малейшей пользы, а только будет терзать меня воспоминанием об утраченном блаженстве, а второй ни к чему иному не пригоден, как только для того, чтобы испускать тщетные охи и ахи или вести беседы, в коих мне предстоит труд давать самому себе ответы. Но в сем пункте мудрый волшебник малость ошибся в расчетах, ибо хотя фигура и телосложение баклажана и не благоприятствуют наблюдениям, однако же весьма способствуют трансцедентальным размышлениям[33], и со всем тем за сто лет мало-помалу можно построить разные основательные гипотезы, которые и наведут на след чего-либо нового. Словом, в различных делах и обстоятельствах я не остался столь несведущ, как, верно, предполагал господин Падманаба, и надеюсь преподать вам наставления, которые дадут вам возможность ниспровергнуть всю его предусмотрительность.
– Я был бы вам весьма обязан, – ответил принц. – Но, право, не знаю, что это за странное призвание, которое, как я чувствую, побуждает меня вытворять различные штуки над старым Падманабой. Вероятно, к сему определила меня констелляция светил, ибо мне неведомо, чтобы он когда-либо чем-нибудь оскорбил меня лично.
– А разве не довольно оскорбительно, – сказал баклажан, – что именно он послужил причиною того, что великий Карамуссал, который живет на вершине Атласа, нарек вас Бирибинкером? Дал имя, которое уже дважды фатальным образом отторгнуло от вас любимую вами молошницу?
– Так, стало быть, старый Падманаба тому виною, что меня назвали Бирибинкером? – спросил принц с немалым изумлением. – Растолкуйте мне малость, какая тут связь между всеми этими делами, ибо, признаюсь, частенько ломал голову, силясь проникнуть в тайну моего имени, которому, по-видимому, обязан благодарностью за все странные мои приключения. В особенности желал бы я знать, каким это образом всякий, с кем мне доведется повстречаться, даже баклажаны, тотчас же называют меня по имени и вдобавок столь хорошо осведомлены обо всех обстоятельствах, связанных с моей историей, как будто бы они написаны у меня на лбу!
– Мне еще не дозволено удовлетворить ваше любопытство в этом пункте, – ответил баклажан. – Довольно, что только от вас зависит, быть может, уже сегодня вечером привести все в полнейшую ясность. Самое большое затруднение наконец-то преодолено! Падманаба никогда не подумал бы, что вы сыщете его во чреве кита.
– Скажу чистосердечно, – перебил его Бирибинкер, – что я еще меньше подозревал обо всем этом, да и вы должны будете признать, что он по меньшей мере сделал все, что только было возможно, дабы избежать своей участи. Но вы упомянули о дворце, который старый волшебник повелел саламандрам построить на этом острове. Полагаю, мы находимся в саду, принадлежащем дворцу, однако же я его нигде не вижу.
– Причина тому весьма естественна, – ответил баклажан, – вы бы непременно его увидели, ежели бы он не был невидимым.
– Невидимым? – воскликнул Бирибинкер, – но по крайней мере хоть не столь же неосязаемым?
– Разумеется, нет! – ответил Флокс, – но коль скоро он воздвигнут из твердого пламени…
– Вы говорите о диковинном дворце, – снова перебил его Бирибинкер, – если он воздвигнут из пламени, то каким образом он может быть невидимым?
– В том-то и заключено все чудо, – ответил баклажан, – возможно это или невозможно, однако это так! Вы не можете увидеть дворца, по крайней мере в том месте, где теперь находитесь; но пройдите шагов двести, и жар, который вы почувствуете, довольно убедит вас, что я сказал правду.
Всевозможные чудеса, на которые уже насмотрелся Бирибинкер во чреве кита (а что иное еще можно увидеть во чреве кита, как не чудеса?), должны были бы по справедливости склонить его к тому, чтобы принимать на веру все, что ему скажут, однако на сей раз он был столь упрям, что пожелал сам в том удостовериться. Он прямо пошел к невидимому дворцу, но едва сделал сто шагов, как уже почувствовал приметную степень жара вместе с невидимым блеском, слепящим глаза. Жар и блеск все увеличивались, покуда он шел, и наконец стали столь нестерпимыми, что он не мог выдержать. Принц пошел назад, чтобы разыскать своего друга баклажана, который, едва заслышав, что он возвращается, крикнул:
– Ну, вот, принц Бирибинкер, будете вы мне впредь верить, ежели я вам что-нибудь скажу? Надеюсь, вы по крайней мере теперь постигли, что нет ничего более естественного, чем построенный из твердого пламени дворец, который нестерпимый жар делает недоступным, а чистейший блеск и сияние невидимым?
– Я и в самом деле понимаю это гораздо лучше, – ответил Бирибинкер, – чем то, каким образом туда войти, ибо, должен признаться, чувствую в себе непреодолимое желание проникнуть во внутрь дворца; даже если бы это стоило самой жизни, я все же мог бы…
– Столь дорого вам это не будет стоить, – перебил его баклажан, – ежели вам будет угодно сделать то, что я вам посоветую, дворец станет для вас видимым и вы сможете войти в него с такою же уверенностью, как если бы то была соломенная хижина. Вам нужно употребить для того совсем легкое средство, и оно вам обойдется в один-единственный прыжок!
– Не томите меня загадками, господин Баклажан, – сказал Бирибинкер, – что тут надобно сделать? Легко ли это будет или трудно, я готов отважиться на все, чтобы проникнуть в замок, где мне, если не обманывает предчувствие, предстоит наиприятнейшее из всех моих приключений.
– Шагах в шестидесяти за тем гранатовым деревом, – сказал баклажан, – вы найдете посреди лабиринта из жасминов и роз бассейн, который отличается от всех прочих ничем иным, как только тем, что вместо воды наполнен пламенем. Ступайте туда, принц, выкупайтесь и примерно через четверть часа возвращайтесь и скажите, пришлось ли вам по душе это купанье.
– Только и всего – сказал принц, скорее раздосадованно, чем с насмешкой, – мне кажется, что вы не в своем уме, господин Баклажан! Я должен выкупаться в огненном бассейне, а потом прийти к вам и рассказать, пришлось ли мне по душе такое купанье? Слыхано ли что-либо более нелепое?
– Не гневайтесь только, – возразил баклажан. – В вашей полной воле, пойдете ли вы в невидимый дворец или нет. И когда бы вы не объявили мне с такою решимостию о своем намерении, как это вы только что сделали, то мне, право, не взошло бы на ум вам это присоветовать.
– Баклажан! Друг мой добрый! – возразил Бирибинкер, – я примечаю, вы хотите малость подшутить надо мною, но должен вам объявить, что сейчас у меня нет охоты вникать в шутки. Я не желаю вступить во дворец, разлучив душу с телом.
– В том нет нужды, – сказал баклажан, – купанье в пламени, которое я вам предлагаю, не столь уж опасно, как мы вообразили. Падманаба сам прибегает к нему раз в трое суток, а не то бы и он не мог проживать во дворце, построенном из твердого пламени, равно, как и вы. Ибо он хотя и величайший волшебник на свете (за исключением великого Карамуссала, того, что пребывает на вершине Атласа), однако ж принадлежит к той же земной природе и того же происхождения, что и вы. И он если бы не пользовался этим бассейном (что составляет самую сокровенную тайну его искусства), то ни разу не был бы способен прийти даже к малейшему благополучию, когда наслаждается, – или уверяет себя, что наслаждается, – с прекрасною саламандрою, которую держит в заточении в своем дворце; если, впрочем, то употребление, которое Титон[34] способен сделать из своей Авроры, заслуживает, чтобы его считали наслаждением.
– Так значит с ним прекрасная саламандра? – спросил Бирибинкер.
– Отчего бы и нет? – ответил баклажан, – или вы полагаете, что во чреве кита уединяются понапрасну и просто так?
– А она очень хороша? – продолжал расспрашивать Бирибинкер.
– Вы, должно быть, никогда не видали саламандр, – сказал баклажан, – ежели задаете такие вопросы? Разве вы не знаете, что самая прекрасная из смертных в сравнении с самой ничтожной из наших красавиц покажется не лучше обезьяны? Правда, я знаю одну ундину, которая, пожалуй, может поспорить с достоинствами самой красивой саламандры, однако среди всех прочих ундин – она одна единственная Мирабелла…
– О, что касается до сего пункта, – перебил его Бирибинкер, – и ежели саламандра старого Падманабы не прекраснее Мирабеллы, то вам не надобно было бы столь унижать смертных красавиц. Признаюсь вам, что она восхитительная, но я знаю некую молошницу…
– В которую вы так влюблены, – насмешливо перебил его баклажан, – что при первом же взгляде на Мирабеллу поклялись, что и знать не знали никаких молошниц. Действие всего лучше обнаруживает причину, и когда вашу страсть рассмотреть согласно этому правилу…
– О! Поистине! – нетерпеливо воскликнул Бирибинкер, – я, полагаю, пришел сюда затем только, чтобы слушать, как философствует баклажан. Скажите лучше, как мне проникнуть в невидимый дворец, а не то я умру от нетерпеливой досады. Разве нет никакого другого средства, кроме этой проклятой огненной купели, в которой вы с большою охотою превратили бы меня в жаркое?
– Вы поистине, с позволения сказать, престранный человек, – заметил баклажан, – я ведь уже сказал вам, что мне самому до крайности необходимо, чтобы вы вошли в незримый дворец, где, судя по всему, вас ожидает наичрезвычайное приключение. Неужели вы полагаете, что я стал баклажаном шутки ради и что не хочу чем скорее, тем лучше, избавиться от этого проклятого несносного брюха, которое менее всего преличествует столь умозрительному духу, как я? Скажу вам еще раз, что если вы не хотите погибнуть от жара, то не располагаете иным средством проникнуть во дворец, кроме огненного купания, которое я вам предлагаю. Прежде чем умереть от нетерпения, как вы сказали, испытайте две-три минуты это средство, а ежели вы от него погибнете (хотя я и ручаюсь, что так не случится), то это будет смерть, как все другие, и в конце концов все едино.
– Ну, ладно, – сказал Бирибинкер, – поглядим, что тут выйдет! Быть может, мне не следовало бы столь полагаться на вас, однако веление судьбы сильнее моего разума. Я пойду, и ежели в течение четверти часа вы ничего обо мне не услышите, то запаситесь терпением, оставаясь баклажаном, покуда Падманаба сам собою перестанет влюбляться или ревновать.
С такими словами принц откланялся и пошел к лабиринту, где должен был находиться огненный бассейн. Он нашел круглую чашу, сложенную из больших плоских алмазов и наполненную пламенем, которое, не будучи питаемо никакой видимою материею, полыхало, взвиваясь змеевидными молниями, лизавшими свисавшие над ним розы, не повреждая густых кустов, на которых они росли. Диковинное пламя с приятнейшей переменчивостью переливалось бесчисленным множеством цветов, а вместо дыма незримо разливались кругом благоухающие испарения.
Бирибинкер некоторое время наблюдал сие чудо с нерешительностью, которая мало делает чести герою в повести о феях, и, быть может, все еще стоял бы возле бассейна, если бы некая незримая сила не вторгла его в самую середину пламени. Он так перепугался, что со страху даже не мог закричать, но когда почувствовал, что пламя не опалило на нем ни единого волоса и вместо того, чтобы причинить хотя бы самомалейшую боль, преисполнило все его существо сладострастной теплотою, то скоро ободрился, а через короткое время почувствовал себя так привольно, что стал плескаться в огненных волнах, словно рыба в проточной воде. Быть может, он провел бы в столь приятном купанье больше времени, чем было назначено, если бы возрастающая жара под конец не выгнала его наружу. Итак, он выскочил из бассейна и немало изумился не только тому, что почувствовал себя легким и бесплотным, как будто летел над землей подобно зефиру, но и тому, что внезапно увидел дворец, блеск и великолепие которого превосходило все, что когда-либо представлялось человеческим очам!