Но, выглянув в окно, палатки ребята не увидели — мешал какой-то столб, который торчал перед окном снаружи.
— Ну надо же! — ругнулся Сашка Цыган. — Подождите, сейчас!
Не успели ребята опомниться, как Сашка Цыган просунул в окошко ногу (оно было низко над полом) и сильно толкнул столб раз, другой, третий…
И вдруг…
Этот гнилой столб подпирал со двора крышу и словно только и ждал, чтобы его толкнули…
— Ой! — приглушенный крик Сашки Цыгана ребята даже не услышали: страшный грохот перекрыл его.
Марусик и Журавль едва успели в последний момент отскочить от окна и упасть на пол. Угол хаты, где было оконце и дверь, завалился.
— Сашка!
— Сашка!.. Цыган!
Слабый стон послышался в ответ.
— Сашка!.. Что с тобой?! Цыган!
Прошло почти полминуты, прежде чем до них донесся приглушенный голос:
— Зава… завалило… Нога болит очень… А… вы… как?
— Да нас-то не зацепило. Только не видно ничего, темно, и вход, наверно, завалило.
— Подожди! Мы попробуем что-нибудь сделать. А ну, Марусик, давай… Я вот тут нащупал… тяни…
Что-то угрожающе заскрипело.
— Не трогайте! Мне на голову сыплется, — прохрипел Сашка Цыган. — Свалится… Тогда всё!
— Это что же делается? Нам-то ничего. Мы и до утра ждать можем… А ты же как? Очень болит?
— Б-болит… Перелом, наверно… — Сашка Цыган не мог сдержать стона.
Ребят охватил страх. Липкий холодный страх безнадежности.
— Цыган, — тонким дрожащим голосом сказал Марусик. — Ты не молчи, знаешь… Ты… давай стони, кричи даже, не стыдись… Цыган, ты же там ближе до… до… ты что там видишь? А то мы — ничего…
— Вижу… Палатку… Ох!.. вижу…
— Стони… Кричи, Цыган! Кричи, миленький! Я тебя умоляю… — Марусик чуть не плакал.
— Зря… Они не придут… Они же… Ох! Ох!.. Если бы… они бы уже…
— Они, наверное, подумали, что это гром, — сказал Журавль. — Они не могли подумать, что…
— Давай кричать, давай, Журавль, раз он не хочет. А-а-а!
— Нас не услышат. Сейчас дождь, ветер. По палатке так лупит, что…
У Сашки Цыгана уже не было сил терпеть. Он уже стонал, стонал непрерывно, всё время…
— Держись, Цыган! Держись, — умоляющим голосом раз за разом просил Марусик.
И Журавль в растерянности повторял за ним:
— Держись, Цыган! Держись, друг!
Они боялись что-нибудь делать, чтобы правда не началось дальше обваливаться и не завалило насмерть.
Это была безысходность. Страшная черная безысходность.
Они утратили чувство времени, и неожиданно…
Неожиданно они услыхали гавканье. Знакомое гавканье Бровко.
Сначала они решили, что это бред.
Ну откуда мог тут взяться Бровко, если он крепко привязан на цепи там, на Бамбурах?
И всё-таки это был Бровко. Гавканье его звучало то справа, то слева… «Где вы, ребята, где вы? Отзовитесь!..»
И когда Сашка Цыган сквозь стон позвал хрипло: «Бровко-о!», верный пёс сразу услышал и через какую-нибудь минуту был уже возле него, и лизал мокрое от дождя лицо хозяина, которое выглядывало среди руин поваленной старой хаты. И скулил, и удивленно гавкал, не понимая, как это всё произошло…
Но главное — он сообразил сразу, что ребята в беде.
Бровко тряхнул головою, отчего звякнул обрывок цепи на ошейнике, и решительно бросился к палатке…
Что гавкал иноземцам Бровко, я вам пересказать не смогу, но гавкал он так настойчиво, так требовательно, так отчаянно, что те понял его. Первым из палатки вылез человек со шрамом.
— Что такое? Что это ты? — спросил он Бровко. Потом вылезли под дождь и другие двое.
— Вас ист лос?
Дальше они все трое заговорили на немецком языке и все трое пошли за Бровко к завалившейся хате, подсвечивая карманными фонариками. И когда подошли и увидели Цыгана, возглас отчаяния и сочувствия вырвался у всех трех, словно из одной груди…
— Мальчик! Ты живой? — бросился к Сашке Цыгану человек со шрамом.
Цыган только простонал в ответ.
Они снова заговорили по-немецки, после чего мужчина со шрамом спросил:
— Ты один или еще кто-то там есть?
— Еще двое…
Снова несколько слов на немецком, и старый «ковбой» и лысоватый бросились к «мерседесу». Заурчал мотор, засветились фары, и машина двинулась к поваленной хате.
Вытащили из багажника лопату, топор, тросы и в свете фар начали осторожно расчищать, растягивать завал.
Бровко сначала метался по двору, потом сел напротив хозяина и только изредка подавал голос.
Так случилось, что Марусика и Журавля освободили раньше, чем Сашку Цыган. Хотя Сашку было видно, а ребят только слышно, как гудят, словно, словно из-под земли.
Ведь растягивали сверху, с крыши, и как только Марусик и Журавль увидели свет, увидели, что образовалась дырка, сами полезли и выбрались на волю.
Вот, наконец, осторожно вытащили из-под обломков и Сашку Цыгана. Он кривился от боли и делал страшные усилия, чтобы не стонать. Но стон невольно вырвался из его груди.
Бровко тоскливо завыл.
— Надо в больницу. Немедленно! — сказал человек с шрамом. Старый «ковбой» осторожно нёс на руках Сашку Цыгана к машине.
— Айда, ребята, с нами. Покажите, где больница. Быстрее!
Машина развернулась и с места рванула вперед. Бровко, звеня обрывком цепи, бросился следом. Ребята онемели, с ужасом смотря на дорогу…
Вот сейчас… сейчас… сейчас…
— Доннер Веттер! — выругался лысоватый, который сидел за рулём, резко тормозя.
— Что такое?! Дорога перекопана! Этого же не было! — человек со шрамом повернулся к ребятам, которые сидели на заднем сиденье рядом со старым «ковбоем», — тот держал на руках Сашку Цыгана.
Ребята втянули головы в плечи и молчали. «Мерседес» начал разворачиваться, чтобы ехать назад. И тогда Журавль не выдержал:
— Не надо… Там тоже… Дайте лопату! Мы… мы… закидаем. Мы…
Человек со шрамом что-то сказал по-немецки, открыл дверь и вышел из машины. Достал из багажника лопату и принялся закидывать ров.
Ребята тоже выскочили из машины и, встав на колени, начали руками сгребать в ров мокрые, но твердые комья земли, которые еще совсем недавно они с таким трудом выковыривали из утрамбованной дороги.
Кто же знал, что такое случится?
По лицам текли потеки, в которых слёзы смешивались с дождём.
Бровко смотрел на них, и по его глазам тоже стекали капли.
Казалось, что он плачет.
Засыпали только в двух местах, чтобы можно было проехать. Наконец… — Хватит. Пройдет…
И правда, «мерседес» немного пробуксовал, но проехал.
Бровко долго бежал за машиной, пока наконец не отстал.
Потом, грязные, мокрые, ребята сидели рядом с иноземцами в коридоре на белом деревянном диванчике и ждали.
Пахло тем особенным запахом больницы, который всегда заставлял чувствовать себя неспокойно, тревожно и одиноко.
Человек со шрамом молчал, ничего не спрашивал, и ребята были благодарны ему за это.
«Откуда он знает наш язык? — подумал Марусик и решил: — Наверно, был в плену…» Он не раз читал об этом в книжках.
Но вот вышел высокий усатый врач. Лицо у него было озабоченное и суровое.
— Хорошо, что сразу привезли. Перелом голени, рваные раны бедра. Еще немного — и мог быть сепсис, то есть заражение. — Врач перехватил испуганные взгляды ребят и добавил, устало улыбнувшись: — Но ничего страшного, жить будет, прыгать будет, в футбол играть будет. Только немного придется полежать… Раны уже промыли, зашили. Сейчас гипс накладывают. Не волнуйтесь, ребята! Могло быть хуже, — он снова нахмурился. — Ну зачем вас понесло в ту аварийную развалюху? В непогоду, среди ночи… Зачем?
Марусик и Журавль опустили глаза и молчали…
Глава седьмая, заключительная, в которой выясняется, наконец, кто такие пассажиры таинственного «мерседеса» и зачем они приехали. «Палата героев»
Тогда ночью так ничего и не выяснилось.
Иностранцы отвезли ребят домой, на Бамбуры, пожали им руки, ободряюще похлопав по плечу. Те двое сказали: «Гут! Гут! Гут нахт!».
А человек со шрамом сказал: «Спокойной ночи!». И поехали в Липки, так ничего и не сказав, кто они и зачем приехали.
Поскольку они ничего не спрашивали у ребят, то и ребятам расспрашивать было неудобно. Да и крайне изнуренны были и Марусик, и Журавль.
Ребята попросили, чтобы их не подвозили до самого дома, а высадили за полкилометра, чтобы не разбудить маму и бабусю. Но мама и бабуся, взволнованные и мокрые, встретили их во дворе.
Как эти мамы чувствуют, что с их детьми что-то неладно, что их заставляет просыпаться ночью, и карабкаться на чердак, и убеждаться, что там никого нет, и часами стоять под дождём, ожидая, — объяснить вам не берусь. Это одна из тайн и загадок природы.
И пришлось ребятам рассказать обо всём: и об иностранцах, и перекапывании дороги, и о катастрофе в старой хате, и о неожиданном появлении Бровко, и о том, как их спасали…
Мать и бабуся только ахали и всплескивали руками. А услышав, что произошло с Сашкой Цыганом, мать так заохала, так заголосила, что даже бабушка была вынуждена её успокаивать. Она даже хотела немедленно ехать в район в больницу. Едва её отговорили.
Бабуся и мать быстро отмыли ребят от грязи и уложили спать — они еле держались на ногах.
Последнее, что спросил, уже засыпая, Журавль:
— А где Бровко?
Бровко не было.
Бровко исчез…
С иностранцами всё разъяснилось утром, когда вернулись из Киева те, кто ездил на свадьбу.
Иностранцы приехали к председателю колхоза Максиму Богдановичу Танасиенко, тот собрал правление (ведь не каждый же день приезжают в Гарбузяны гости из Германской Демократической Республики и из Федеративной Республики Германии), и на правлении состоялся сердечный разговор и тогда… Но послушаем лучше вместе с Сашкой Цыганом (мальчишке же тоже не терпится), как про всё это рассказали ему вечером в больнице Журавль и Марусик.
Сашка Цыган уже пережил днём посещение отца и матери, слёзы матери и вздохи отца, сочувственное айайкание Марусиковых родителей и матери и бабуси Журавля… И теперь, забыв о загипсованной ноге, забинтованных ранах, о своей боли и переживаниях, нетерпеливо торопил друзей, чтобы быстрее рассказывали:
— Ну… ну, во-первых, — начал Марусик. — Во-первых, этот со шрамом — совсем не иностранец.
— Как?!
— А вот так. Это подполковник в отставке, активист Комитета ветеранов войны Андрей Васильевич Дидух. Он воевал в нашем районе, освобождал наше село.
— А какое же он имеет отношение к этим иностранцам?
— Да подожди! Не всё сразу. Сейчас расскажем. Этот старый «ковбой» это… как его… подскажи Журавль.
— Пауль Беккер, из Федеративной Республики.
— О! Я же говорил! «Мерседес»!
— Ага! А этот лысоватый — это Рудольф… как его, вот не запоминаю я фамилий, хоть ты убей. Журавль!
— Рудольф Грос. Из Германской Демократической… Из Веймара, где жил Гете, тот, что написал «Лесной король», — мы учили, помнишь: «Вер раитет зо ишет дурх нахт унд вінд…»
— «…Ес іст дер фатер міт зайнем кінд…»
— Точно!
— Так они из разных стран?
— Выходит.
— А зачем же?..
— Да подожди, дай же рассказать. Не перебивай! Больной, называется…
— Ну, рассказывайте, я буду молчать.
— Ну, так вот… Оказывается, отец Рудольфа Гроса…
— Гюнтер Грос.
— Да, Гюнтер Грос погиб тут у нас, в Гарбузянах. Причём как погиб! Его расстреляли фашисты.
— Ну!..
— Ага. Он был солдатом, но антифашистом. Помогал нашим партизаном. Ему приказали расстрелять ты знаешь кого? Параску, бабушку Тайфун Маруси… Она была связной у партизан, её схватили. И он, Гюнтер Грос, её отпустил. И тогда его…
— А сын Гюнтера, Рудольф Грос, искал всех, кто что-нибудь знал об отце.
— Подожди, Журавль, подожди, дай я… Он, понимаешь, всюду писал, в газеты, в журналы, выступал по радио… Он сам журналист… И вот этой весной совершенно случайно в Югославии, на курорте в Опатии (есть такой городок на Адриатическом море), он встретился с этим Паулем Беккером из ФРГ. И оказалось, что тот тоже антифашист и знал его отца, дружил с ним, они вместе служили. И Пауль Беккер был тогда в Гарбузянах, когда всё произошло. И видел, как расстреливали Гюнтера Гроса тут, в липовой роще… И теперь приехал с Рудольфом Гросом, чтобы показать ему место, где погиб его отец.
— А подполковник Дидух из Комитета ветеранов сопровождает их, ведь они совсем не знают нашего языка.
— Вот видишь, — потрясенно произнес Сашка Цыган. — А мы думали… Эх, неудобно как! — он немного помолчал и добавил: — Надо было бы памятник там поставить.
— Правление уже приняло такое решение, — сказал Журавль. — И постановили поручить уход за могилой антифашиста Гюнтера Гроса нашему классу… И еще те развалюхи в липках решено немедленно снести и заложить пчелоферму.
— Правильно, — сказал Сашка Цыган.
— Не вопрос, — отрубил Марусик.
— А этот Пауль Беккер где живет, вы говорите? — спросил Сашка Цыган.
— В Федеративной Германии. Да хоть живет он в капиталистическом Мюнхене, но борется за мир, принимает активное участие в антивоенных демонстрациях и даже в полиции за это дважды сидел…
— Ты смотри…
— А что же вы думали, ребята! Всюду есть честные люди, которые борются за мир. Во всех уголках света, — сказал сосед Сашки Цыгана по палате, который внимательно слушал разговор друзей. Он лежал на высокой кровати с подвешенной, едва не до потолка, загипсованной ногою. У кровати сидела жена, симпатичная курносая молодка, которая всё время белозубо улыбалась, смотря на ребят.
Их палату больные уже окрестили «палатой героев». Палата была маленькая. Лежало их там только двое.
Соседом Сашки Цыгана был комбайнер из Васюковки Павел Денисович Завгородний. О нём знал не только весь район, а и вся область. О нём писали в газетах, рассказывали по радио и даже по телевидению…
Две недели назад он возвращался из Киева домой, на станции вдруг увидел, как путь перебегала девочка. А тут идет на скорости товарняк. Девочка остановилась на шпалах и замерла от испуга.
Павел Денисович бросился на путь, схватил девочку, оттолкнул, но сам отскочить уже не успел. Тепловоз с ходу ударил его, отбросил метров на десять, хорошо, что не под колеса. Но ногу раздробило. Хирурги семь часов собирали и складывали вместе обломки костей… Полгода ему теперь лежать в гипсе, не меньше.
Жена поправила ему подушку, нежно погладила по руке. Он улыбнулся её ласково и вздохнул:
— Эх, Аня, смотрю я на ребят и вспоминаю наши с Явой похождения.
— Да! Не зря дед Салимон вас шалапутами называл, — белозубо улыбнулась жена.
Павел Денисович подмигнул ребятам:
— Есть у меня друг Ява, Иван Васильевич Рень, пограничник сейчас, заместитель начальника заставы. Эх! Мы с ним в детстве такое вытворяли… И метро под свинарником копали, и на необитаемый остров бежали, и с коровою Контрибуцией «бой быков» устраивали… И незнакомца из тринадцатой квартиры по всему Киеву искали, и…
Что они еще вытворяли с другом Явою, Павел Денисович рассказать не успел, в этот момент за окном во дворе послышалось гавканье.
Ребята замерли. Потом Марусик и Журавль вскочили и бросились к окну.
— Бровко! Бровко!
Под окном, грязный, в репьях, с обрывком цепи на ошейнике, сидел Бровко. Палата была на первом этаже, окно открыто.
— Бровко! — крикнул с кровати Сашка Цыган.
Бровко гавкнул отчаянно, разогнался, прыгнул и вскочил на подоконник.
— Ой!
Бровко бросился к кровати и, прижав уши, виляя хвостом и жалобно повизгивая, начал ластиться к хозяину.
Сашка Цыган обхватил его двумя руками и, пряча слёзы, ткнулся лицом в шерсть.
Двери палаты открылись, и появилась голова медсестры в белой косынке:
— Ой! Что это? Откуда собака?! Вы что? Нельзя! Нельзя! В палате собака — это недопустимо!
Сашка Цыган, не разжимая рук и не поднимая головы, произнёс:
— Он мне… жизнь спас.
Неизвестно, как события разворачивались бы дальше, но тут в коридоре послышались голоса.