Родриго можно было назвать суперчеловеком. И обычных людей встреча с ним угнетала. Она показывала, какими мы могли бы стать, но не стали. Мы понимали, что никогда не смогли бы забить гол спиной и обязательно бы вывалились из открытой двери вертолета.
Глядя на Родриго, я думал: «Пожалуй, даже хорошо, что английского он не знает, все-таки какой-то минус!»
— Есть справедливость, — соглашался со мной Томи.
К месту сказать, мне довелось услышать маму Родриго. По телефонному автомату, который висел в коридоре, студенты всегда могли позвонить домой. А некоторым звонили из дома.
Как-то я услышал звонок и снял трубку. Голос в трубке был такой далекий, что я сразу понял — звонят из-за океана.
— Ха-але! — кричал голос пожилой женщины. — Родриго! Родриго Тексьерра!
Я сразу сообразил, кого нужно звать.
Мама Родриго звонила сыну каждую неделю, и их разговор длился без конца. Складывалось впечатление, что либо она имеет крупное состояние, либо работает на телефонной станции.
Пристроившись под лестницей на стуле, Родриго подробно рассказывал маме, что в Центре случилось нового, как часто и какими блюдами нас кормят. Но, видимо, объяснения Родриго успокаивали его родительницу не надолго. Не проходило и нескольких дней, как я вновь брал трубку и слышал далекий голос с того берега океана:
— Родриго! Родриго Тексьерра!
В тот же день, что Родриго, на курсы приехала девятая и последняя студентка — Мелисса.
В первую очередь изумляли ее волосы. При взгляде на них мне всегда вспоминалась теория о большом взрыве, который породил Вселенную.
Роста Мелисса была маленького, но ученым она оказалась большим.
С самого начала было ясно, что со временем ум Мелиссы приведет ее к академическим степеням и крупным премиям. Она подтвердила это своей отличной учебой.
Родиной Мелиссы был филиппинский остров Негрос. В самой середине остров был разделен ущельем, и от этого напоминал кофейное зерно.
Как и положено кофейному зерну, он был совершенно гол и лишь в ущелье, куда не смогли добраться люди с топорами и бензопилами, сохранился лес. Его верхушки выглядывали оттуда, как солдаты, спрятавшиеся в окоп.
— Не идут ли люди, пилить? Чего-то не идут. Наверное, бензин в пилах кончился.
Позже филиппинцы и сами за голову схватились. Без леса ведь земле на скалах не удержаться. Дождями и ветрами ее с острова в океан смывает да сдувает, и повсюду, как кости из-под кожи, выступают скалы.
Плохо без леса.
Решили филиппинцы сберечь хотя бы тот лес, что в ущелье остался. А на самом дне ущелья живут пятнистые олени редкой разновидности. Бродят под тяжелыми ветвями, рогами сучки сбивают. Но страшно делается, когда подумаешь, сколько их там осталось. Много ли оленей может выжить в ущелье?
Изучение этих оленей и было специальностью Мелиссы. Она очень хотела их сберечь и потому интересовалась, как в других странах оленей охраняют.
— Какие англичане все-таки молодцы! — говорила Мелисса. — Если бы они в своих зоопарках китайского оленя Давида не сохранили, то конец бы ему. Ведь во время наводнения реки Янгдинг все вольные олени погибли. Тут англичане взяли и послали в Китай своих оленей. Вот ведь какие благородные люди!
Очень Олуэн такие разговоры радовали. Приятно, когда твой народ хвалят.
В столовой-то Мелисса как раз за одним столом с Олуэн сидела. И так удивительно было на них, рядом сидящих, смотреть!
Олуэн большая, а Мелисса маленькая. У Олуэн волосы белые, а у Мелиссы — черные. У Олуэн есть очки, а у ее соседки нет очков.
Зато уж кофе они обе любили. И дисциплину. В этом смысле они как раз очень похожи были.
И вот теперь все девять студентов оказались в сборе. Комплект.
Можно бы и курсы начинать. Когда же это произойдет?
В тот же день, вечером, в гостиную зашел Крис Кларк.
— Завтра первая лекция!
Глянул на нас хитрым глазом, блеснул очками и ушел.
Мы сразу стали в волнении ожидать завтра.
Лишь Родриго был спокоен. Он сказал:
— Надо перед работа отдыхать. На гараж велосипеды есть. Около девять штук. Намеки поняли, мучачосы?
Мучачосы намек быстро раскусили и двинули в гараж. Там действительно имелось девять велосипедов. Только кое-каких деталей у некоторых машин не хватало. У выбранного мною «байсикла» руль был загнут, как рога матерого барана. Но от малейшего прикосновения эти рога-руль обрушивались вниз, и рулить тогда становилось трудновато.
У железного коня, на которого сел Кумар, цепь висела, как кишка, вывалившаяся из железного брюха. Родриго плюнул на руки и пообещал, что исправит эту неполадку за пять минут. И он действительно ее устранил, но теперь для того, чтоб машина двигалась вперед, педали нужно было крутить совершенно в противоположную сторону. С непривычки это дело давалось Кумару туго. Он отвлекался, крутил педали вперед и тогда начинал стремительно возвращаться к Центру. А нам приходилось жать на тормоза и ждать, когда наш товарищ обуздает своего железного коня.
Если мы проехали в этот вечер километров десять, то Кумар, отмахал не менее пятидесяти.
Наконец над нашими головами появились чайки, и мы выкатили на край острова, козырьком нависавший над проливом. Он напоминал каменную ладонь, которую остров приставил к своему лбу, пытаясь разглядеть, что это за полоска на том краю залива? Хотя каждому было понятно, что это — Европа.
В свете горячего солнца вода залива напоминала розовое масло. Волны пытались залезть на скалы, но, не добравшись даже до середины, падали вниз и оставляли на гранитных стенах мерцающие жирные следы.
Позже я узнал, что этот залив называется Розовый, или Роуз Бей.
И вода тут всегда розового цвета, хотя заметить это может не каждый. Глянет кто-нибудь в воду и скажет:
— Серая!
А она — розовая.
Мы расселись на козырьке и стали глядеть, как розовый поток уходит стрелой к французскому берегу, пронзает его и вливается в сияющее за ним громаднейшее солнце. Я-то все думал, где же ночью садится солнце? Теперь знаю — во Франции.
Постепенно море и воздух перемешивались и становились уже не понятно чем, то ли влажным воздухом, то ли легкой водой.
Волны хлестали где-то над нашими головами. В легких ощущалось явное присутствие морской соли.
Наконец солнце сомкнуло лепестки-лучи, превратившись в розовый бутон, и ушло в землю где-то в районе Прованса.
Вода почернела. Откуда-то из глубины выплыли на поверхность звезды и тут же отразились в небе. Из волн показалась блестящая спина дельфина. Но это выходил из воды месяц.
А мы сидели так тихо, что сами уже не понимали, кто мы — зрители, или отражение каких-то других людей?
Последняя чайка, крикнув: «Гжель!», обернулась рыбой и упала на самое дно залива. Хотя теперь он казался бездонным.
Наступила ночь.
Кумар первым сел на велосипед и, закрутив педали вперед, поехал назад.
12
Волнение…
Волнение совершенно стерло воспоминание о завтраке, который, вообще-то, должен бы был быть перед лекцией. Ел ли я что-то, был ли в столовой, не помню.
Однако вспоминаю, что в то утро я удивился лицам и внешнему виду своих товарищей. Они были похожи на кого угодно, но только не на себя.
Мы заново узнавали друг друга.
— Кумар?
— Да, а ты кто?
— Родриго. Родриго Тексьерра.
— Ага, теперь узнаю! Ну, тебя перекосило!
— А ты на себя-то зеркало глядеть, когда ванна умываться?
— А что?
— А ты поглядеть, — усмехался Родриго.
Кумар достал карманное зеркальце, заглянул в него и быстро спрятал обратно. Глаза у него стали большими как яблоки сорта «семиренко».
Я стоял перед дверью лектория в окружении товарищей, а все же чувствовал себя, как человек, попавший в толпу незнакомцев.
Лекторий находился точно под кабинетом Фа и Криса Кларка. Они парили над нами, как боги над землей, но вскоре должны были спуститься, чтобы принести нам свет знания. Они были нашими Прометеем и Гермесом.
Но в то первое утро они долго не могли спуститься со своего Олимпа. Вероятно, обсуждали, какое знание нам нужно дать в первую очередь — научить разведению огня или, может быть, сначала одеть в звериные шкуры?
Наконец над нами заскрипели ступени, и вскоре показались какие-то ноги. Однако летучих сандалий на них не было. Через секунду к нам, охваченный божественным сиянием, спустился профессор Фа.
Горшка с огнем, который должен был осветить наши умы, в его руках не было. Не было ни книги, ни даже папки.
Как же он будет читать лекцию, если читать не по чему?
Но ни книги, ни папки Фа не были нужны, потому что он был лектором-импровизатором. И при этом, хотя читал он всегда «из головы», лекции его никак нельзя было назвать выдуманными. Они держались на прочном каркасе фактов. Правда, профессор любил украсить этот невиданный каркас изящной лепниной и даже барельефами. Здания, которые рождались на лекциях Фа, можно было смело отнести к стилю «барокко».
Архитектурные построения Криса Кларка были послабее, но следить за их возведением было не менее увлекательно. Они напоминали деревянное зодчество.
Для чтения первой, самой ответственной лекции, к нам все-таки спустился Фа.
Он строго сверкнул на нас глазами и отпер дверь, ведущую в лекторий. Это помещение очень напоминало кинозал. Пол имел такой же сильный наклон. Но вместо киноэкрана на стене висела огромная пластиковая доска. Впрочем, иногда на ней действительно можно было увидеть кое-какие картины. Хотя в основном это были слайды — с каким-нибудь лесом, каким-нибудь зоопарком. А то и с каким-нибудь кишечным паразитом.
На противоположной стене имелось окошечко, в которое глядело дуло проектора.
Атмосфера в этом помещении была строгая, научная. Поп-корном тут и не пахло.
Мы сели поближе к «экрану». Из третьего ряда мне хорошо были видны затылки Родриго, Томи и Мригена.
В свою очередь, Део и Наянго могли полюбоваться на затылки мой, Кумара, Ханны и Мелиссы.
Затылка Фа, естественно, никто не мог увидеть, потому что профессор стоял к нам лицом.
Фа снял свитер и засучил рукава рубашки. Можно было подумать, что он готовится совершить ловкий гимнастический трюк. Например, встанет на руки или запрыгнет на кафедру в левом углу.
Хотя желтой кафедрой, на моей памяти, воспользовались всего дважды, она, тем не менее, играла значительную роль.
Своим присутствием она напоминала студентам о том, что они находятся в Храме Науки. Аура, распространяемая ею, заставляла учащихся поднимать успеваемость на невиданную высоту и постигать даже такие узко-специальные науки как, например, рекриация.
Во время лекции Джон двигал оголенными ширококостными руками, как боксер, который стремится нащупать слабину в обороне противника, достать его кулаком и повергнуть на ковер в сокрушительном нокауте.
Страшным противником профессора являлись наши сознания. Справится с ними было трудней, чем с Брюсом Ли. Наши сознания ловко уклонялись, отходили и избегали ударов Фа, ведущих к просветлению. Но Фа, великий Фа, потому и был велик, что умел просветить любого.
Единственным, кто смог противостоять Фа в этой битве умов, был Део. В своем роде он был не менее велик, чем Фа.
Обычно уже на второй минуте лекций он засыпал и уносился в астральный мир, который достать бодрствующему человеку решительно невозможно. Голова Део с глухим стуком падала на стол и лежала там два часа, как арбуз на прилавке.
А я все размышлял, если Фа одновременно и испанец и англичанин, то какая его часть английская, а какая испанская. Как он разделен вдоль или, может быть, поперек?
Но так делятся только грубые вещи, например, картошка. Разобраться в человеке сложнее.
Все же постепенно я раскусил профессора. Горячие движения Фа говорили о том, что тело у него, конечно, испанское. А слова указывали на английское происхождение его ума.
К концу курса я постиг и душу профессора. Она у него, как ни странно, оказалась русской.
Из лекций Фа я понял, что он большой оратор и крупный артист. Он мог бы сыграть Гамлета.
Выражения, с которыми он читал положения СИТЕС (Международной конвенции по торговле редкими видами), были бы к месту в монологе о бедном Йорике.
Фа не нужно было повторять сказанное дважды. Его трагические интонации закрепляли материал навечно. Можно стереть из памяти Смоктуновского в роли принца Датского? Как забыть лекции о СИТЕСе?
Когда Фа загнал наши умы в угол и там навечно вколотил в них сведения о главных категориях СИТЕС, он опустил натруженные руки и объявил.
— Брейк. Кофебрейк.
Во время простого брейка отдыхает тело бойцов, его обмахивают салфетками и обливают водой. Кофебрейк — время отдыха ума.
А профессор считал, что ничто так не восстанавливает умственные силы, как крепкий кофе. Фа и сам пил много кофе и другим советовал.
Вот когда я понял, зачем под лестницей у центрального входа стоит термос размером с трехведерный самовар и банка кофе.
И вправду, под действием кофе наши изрядно помятые умы, так сказать, поднимали голову и вновь начинали соображать. В теле появлялась приятная бодрость, а в памяти внезапно обнаруживались значительные резервы. Однако за время курсов я превратился в какого-то кофейного человека. Все вокруг меня стало пахнуть кофе, зато, нюхая кофе, я не чувствовал ничего.
После окончания курсов, я уже не пил кофе никогда.
Во время кофебрейка мы выходили с кружками дымящейся черноты во двор и гуляли, пытаясь восстановиться.
Выспавшийся Део был в отличном настроении. Он бодро потягивался и малоприятно хрустел костями. Но кофе, тем не менее, пил. И в огромных количествах.
Первые несколько дней лекций пронеслись быстрее быстрого. Фа, подобно Шахерезаде, умел оборвать свое выступление на самом захватывающем месте, чтобы мы с нетерпением ожидали продолжения.
Не такими были лекции молодого преподавателя Криса Кларка.
Через пять минут после начала его первой лекции я вдруг увидел как Кларк растянулся во всю ширину лектория и стал черным.
Я понял, что засыпаю и встряхнулся. Затем посмотрел на своего соседа Кумара. Сначала я подумал, что он внимательно рассматривает свитер на своей груди, но сообразил, что он дремлет. Слева от меня спал Наянго, притом — в очень неудобной позе. Голова его, не найдя опоры на короткой спинке кресла, свесилась назад. Лишь черный подбородок, возвышающийся над спинкой, говорил о том, что у этого тела есть голова.
— Уж Део, точно, свалило, — решил я.
Но, оглянувшись на место, где должен был находиться мой однокурсник из Уганды, я не увидел ни головы, ни даже плеч. Тела, к которому все это должно было бы крепиться, тоже не было. Вместо всего этого над спинкой как два солнца сияли белые подошвы суперкроссовок. Теперь можно стало увидеть, что на них есть надпись «Рибок».
Испуганный, я обернулся к преподавателю, не прервет ли он лекцию, чтоб вернуть Део в нормальное положение?
Но Крис Кларк не собирался останавливать рассказ из-за каких-то белых подошв.
Ему достаточно было и одного слушателя — Мелиссы.
Уж она-то на лекциях никогда не спала.
От Фа и Криса Кларка я с удивлением узнал, что содержание животных — такая же наука, как, например, физика. В ней есть не только свои аксиомы и теоремы, но даже имеются формулы, которыми эти теоремы можно доказать. Возможность вычисления идеального размера клетки для попугая или, например, белки меня потрясла.
Оказалось, что у науки о содержании животных в зоопарке, как и у всякой другой науки, есть своя история и свои отцы-основатели.
Конечно их не так много, как, например, в биологии. Всех отцов-основателей биологии и перечислить нельзя. Можно вспомнить лишь самых известных — Аристотеля, конечно, можно вспомнить, Ламарка, Линнея. А вот у науки о зоопарках — один «отец» — Карл Гагенбек.
Удивительно, зверинцы существуют со времен фараонов, ими владели сотни тысяч людей, а позаботиться о том, чтоб животные содержались в приличных условиях догадался только один человек. Он-то и сделал то, что не стыдно было назвать зоопарком. Ко всему, что существовало до Гагенбека, только это слово и годилось — «зверинец».