На нем был черный пиджак, черные туфли, черный галстук и ослепительно белый воротник. Над белым воротником, как черная Луна, вращалось темное лицо. На лице были глаза, нос и губы. Это тоже был африканец.
Голова его была крепкая, как огромный кокосовый орех.
Ум, который помещался в такой голове, наверняка был гениальным.
Человек, которого прочили нам в товарищи, оглядел собравшихся, словно бы прикидывая их умственные возможности.
— Доктор Кахремере Стоми, — представил Фа. — Секретарь заирского общества охраны природы, специалист по бонобо.
Как доктор мог стать одним из нас, учащихся?
Между студентами и докторами пропасть, которую невозможно пересечь. Такая же разделяет поколения и разные цивилизации.
Нет, одним из нас он стать, конечно, не мог.
Мы понимали, что нужно поздороваться, но молчали.
И невозможно было соединить чем-нибудь края этой пропасти.
Профессор и доктор стояли на том краю, а мы на этом. И наши слова до них все равно не долетели бы. Упали бы на скалы и разбились вдребезги.
Доктор вытер белым платком черный блестящий лоб и сказал: «У-у-ух!».
— Надо пройти в свою комнату, — посоветовал Фа.
Он взял доктора Стоми под локоть, и они стали всходить по лестнице, которая закаркала как испуганная ворона.
За их спиной, гремя ключами, поднималась Олуэн.
Наконец тяжелые шаги заглохли где-то наверху.
— Я не понял, — сказал Кумар, — этот специалист учить приехал или учиться?
— Наверное, учиться, — ответил Мриген.
— Чему ж его учить, если он — доктор? — развел руками Кумар.
— В Ассаме знаешь, как говорят? Повторение — мать учения.
— А у нас по-другому говорят, — сказал я.
— Как?
— Семь раз отмерь, один раз отрежь!
— Что же мы должны отмерить? — удивился Мриген. — И чего потом отрезать?
— Мы еще не знаем, какой он доктор. Может, он терапевт? А теперь хочет на биолога переучиваться.
— Тогда он, конечно, может стать нам товарищем, — согласился Мриген. — У нас в Ассаме еще так говорят: «Ученью годы не помеха!»
— В Бомбее тоже так говорят, — вставил Кумар. — Но вот что такое бонобо?
Этот вопрос прояснить тогда никто не смог и ответ на него мы, конечно, узнали позже.
— Что это за бонобо? — думал я время от времени. — Наверное, опасная болезнь. Вроде бери-бери, но только опаснее.
А Кахремере Стоми всех обманул: он оказался доктором, который животных лечит. Ветеринаром.
10
Следующим утром в столовой я увидел уже трех африканцев. Три угольно-черные головы вращались над столами, поедая бутерброды с сыром и галеты.
Две головы были мне знакомы. Это головы Наянго и Стоми.
Третью голову я видел впервые. Она была такой удивительной формы, что если бы я встретил ее раньше, то, конечно бы, запомнил. Она была похожа на гигантский боб.
С обладателем новой головы следовало бы поздороваться и познакомиться. Но сделать этого было нельзя, потому что ее уши были закрыты наушниками плеера.
— Чего он там слушает?
Я подошел к своему столу, за которым сидели Наянго и Стоми.
— Гуд морнинг!
— Это правда, — кивнул Наянго. — Утречко во какое!
Стоми оторвал голову от бутерброда и, не прекращая жевать, задумчиво взглянул на меня. Он еще раз укусил бутерброд.
Мышцы его скул были мощными как бицепсы. Они так вздувались при каждом взмахе челюстей, что становилось ясно — если им надо будет, они откусят и рельсу.
Не дождавшись от Стоми ответа, я начал насыпать в тарелку овсянку и заливать ее горячим молоком.
Тщательно вытерев губы салфеткой, Стоми сложил ее корабликом и поставил в центр стола. Затем вдруг, не глядя на меня, сказал:
— Бонжур!
Тарелка поплыла вместе с овсянкой к краю стола.
— Почему ты говоришь по-французски? — спросил Наянго. — Ты разве не африканец?
— Е-е-е-е! — удивился Стоми. — Что, я не могу говорить по-французьки?
— Нет, — упорствовал Наянго. — Ты африканец, который находится в Англии. Ты должен обращаться ко всем по-английски. Зашел утром, скажи «Гуд морнинг!». Вот слышал, как Стас сказал.
— Ты слышал? — обратился он к Кумару.
— Я слышал, — ответил Кумар. — Я слышал как он тебе «Гуд морнинг!» сказал, а мне он почему-то ничего говорить не захотел.
— Как же я вам скажу, — удивился я, — если у вас сосед в наушниках не слышит ничего. Чего он вообще там слушает?
— Да, — сказал Наянго, — зачем здороваться, если тебя не слышат? А вот у Стоми нашего нет наушников!
— Э-э-э! — удивился Стоми. — Эти штучки пусть молодежь носит. А вот я хочу сказать, почему по-французьки говорю.
Мы, конечно, замерли, всем это узнать интересно.
— Потому что английським владею слабо. В Заире с детства французький учат. А я во Франции учился, в ее столице Париже.
— А вот мы интересуемся, — спросил Кумар, — кто такие бонобо? Некоторые, вот, думают, что это болезнь.
— Э-э-э! — удивился Стоми. — Вы не знаете, что такое бонобо?
Стоми хлопнул по столу ладонью и засмеялся.
Точно так же образованные люди смеются над теми, кто не знает, что Земля — шар.
Моя овсянка снова поползла к краю стола, явно намереваясь покончить с собой. Я поймал ее и вернул на место.
Смех Стоми тем временем перешел в плач, слезы покатились из его глаз стеклянными горошинами.
Но не ясно было, что это — слезы удивления или, наоборот, печали о том, что мы не знаем бонобо.
Наконец Стоми осушил лицо свежей салфеткой и, раз! — свернул из нее еще один кораблик и поставил рядом с первым.
Затем подумал, взял еще одну салфетку и к двум корабликам добавился третий.
— Ну насмешили! — сказал он. — Бонобо — это карликовый шимпаньзе. Шимпаньзе-то знаете?
Строгие лица вокруг чуть наклонились и махнули бровями, показывая, что шимпанзе мы, конечно, знаем.
— Молодцы, — обрадовался Стоми, — шимпаньзе они знают! Се формидабль!
Он хотел было снова засмеяться, но Наянго его предупредил.
— Ты, рассказывай, не отвлекайся.
— Ну вот, а бонобо такой же шимпаньзе, только ростом меньше и лицо у него, — Стоми провел ладонями по своему лицу, как бы надевая на него невидимую маску, — черное. — Се анималь е тре рар.
— Слушай, — говорит Наянго, — ты по-человечески говорить можешь? Тебя серьезные люди слушают, а ты к ним по-французски обращаешься. Что они могут о тебе подумать?
— Я в школе французский учила, — вдруг сообщила Ханна.
— Что же он сказал? — спросил Наянго, огорчаясь, что кто-то учил французский.
— Не знаю. Мы в школе только песню-считалочку про капризного котенка учили. Если интересно, могу спеть.
— Видишь, — Наянго повернулся к Стоми, — Люди тебя не понимают. А ведь они почти все с высшим образованием. Университеты окончили.
Зря так Наянго говрил. За исключением Ханны, никто из нас университетов не кончал. Я вот, например, в художественном училище учился.
Но лица у всех и вправду были такими, какие могут быть только у бакалавров и аспирантов. А уж Наянго выглядел кандидатом наук. Это позже я узнал, что он работает лесником.
— Говори по-человечески! — потребовал Наянго. И вдруг добавил. — Томи!
Стоми, вдруг превратившийся в банального Томи, удивился такому перевоплощению страшно. «Стоми» звучало авторитетно и загадочно. А что мы слышим в «Томи»? Что люди могут подумать о человеке, которого зовут подобным образом. Отсюда и до «Тома» не далеко. А это, как известно, распространенная кличка котов.
Бывший Стоми посмотрел на Наянго так страшно, что окажись на его месте кто-нибудь другой, он бы наверняка окаменел от подобного взгляда. Но Наянго-то был лесником. Он каждый день встречался со львами и леопардами и к ужасным взглядам имел иммунитет.
— Чего смотришь-то? Ты давай рассказывай, — и добавил с нажимом, — Томи.
Наянго окончательно закрепил за Кахеремере Стоми случайно появившееся прозвище, и бедный доктор понял, что изменить положение невозможно. Такая уж странная вещь — прозвище: рождается легко, а уничтожить его нельзя.
В следующий момент, безусловно, проявилась великая мудрость Стоми. Он не стал спорить и доказывать, что подобное прозвище ему вовсе не подходит, чем только усугубил бы свое положение.
Вместо этого, он стал рассказывать о бонобо. В тот момент все окружающие сообразили, какой мудрый сидит перед ними человек. И, хотя Стоми продолжали звать «Томи», звучало это вроде бы уменьшительное, вроде бы ласкательное имя уже солидно и уважительно. Не так, как котов кличут.
Томи вздохнул и стал рассказывать по-английски. Правда, сам не замечая того, он то и дело переходил на французский, но его уже не тормозили, и о сказанном приходилось догадываться по смыслу.
— Я живу и работаю в Киншасе, — говорил Томи. — Это столица нашего великого государства Конго.
При этих словах Томи поднял подбородок и расправил плечи. Сразу стало понятно, что страну свою он любит и ею гордится.
— Наше государство Конго о-о-очень большое. Оно раскинулось в Южной части Африки, имеет богатую флору и фауну.
Слушая Томи, мы мысленно переносились в большую страну Конго, любовались ее удивительной фауной и нюхали богатую флору.
— В Конго, — шпарил Томи дальше, — водятся самые интересьные африканськие животные. Гориллы, шимпаньзе, встречаются и слоны.
— А леопарды? Леопарды в Конго встречаются? — спросил Наянго. Он, понятно, считал, что самые интересные животные водятся в его стране, в великой Нигерии. — А бывают ли у вас носороги?
— И носороги у нас бывают, и леопарды. Но главное, что у нас бывают бонобо. И больше они нигде не бывают.
Томи посмотрел на Наянго, не заявит ли он, что бонобо бывают и в его стране? Но Наянго угрюмо молчал. Нет, не живут бонобо в великой Нигерии.
— Но и у нас, жителей Конго, есть проблемы. Се ля ви!
— Какие проблемы? — оживился Наянго.
— Коридоры, — сказал вдруг Кумар. — Любую проблему можно решить коридорами.
— Коридорами? — удивился Томи. — Наша главная проблема — браконьеры. Какими же ты решишь ее коридорами?
Кумар загрустил. Он понял, что хотя коридоры во многом могут помочь животным, но панацеей их назвать нельзя.
— Человек с ружьем, — воскликнул Томи, — это кровоточащая рана на теле мировой охраны природы! И решить ее, я скажу, сложно.
— Сложно, — согласился Мриген, — но можно.
— Как? — удивленно спросил Томи.
Мриген прищурился и направил в холодильник указательный палец, который как бы превратился в автоматный ствол.
— Бах, бах! — сказал Мриген.
Холодильник, пораженный выстрелом Мригена, коротко задергался в судорогах и затих. Мотор, словно пробитое сердце, замер в его глубине.
Но Томи прижал ладонь к груди, будто пуля попала в него.
— Убийство? — ахнул он. — Нет! Нет! И еще раз нет!
Каждое новое «нет», которое произносил Стоми, было громче прежнего и звучало гораздо тверже предыдущих.
Даже Мриген смутился и опустил дымящийся ствол, который снова превратился в обычную руку.
— Человек не может убить другого человека!
— Как это не может? — удивился Мриген.
— То есть, может, но не должен. В этом его главное отличие от животных.
Эти слова сильно Мригену в душу запали. Время от времени на протяжении учебы они перебирались из души Мригена в голову, и тогда Мриген становился задумчивым, уходил на задний двор и долго бродил среди кустов жасмина.
Иногда оттуда прилетал странный вопрос:
«Ба-бах или не ба-бах?»
— Человек своим хорошим отношением к другому человеку должен показывать пример животным, — говорил мудрый Томи. — А сильнее всех такой пример показывает Джейн Ван Лавик Гуддолл. Знаете ли вы, спрашиваю я вас, этого человека?
— Знаем, — говорю, — знаем мы этого человека, мы ее интересные книжки читали.
Однако по глазам Наянго вижу, что они сроду в эти книги не заглядывали.
Пытаясь выручить товарищей, я сказал:
— Думаешь, мы не знаем, что она среди шимпанзе в лесу жила и их поведение изучала? Она еще социальной структурой их групп и внутривидовым способом общения занималась. Это мы все хорошо знаем, верно Наянго?
Наянго посмотрел на меня такими огромными глазами, что в них отразилась вся столовая и даже часть кухни.
— Ка-а-анечно, — сказал он.
— Ты нам чего-нибудь новенькое расскажи, — поддержал я.
— Ву аля, — сказал Томи. — Эта героиня основала приют для сирот.
— При чем тут сироты? — удивился из-за своего стола Кумар. — Ты нам про шимпанзе рассказывай.
— Сироты и есть шимпанзе. Злые люди убивают взрослых обезьян, и их детеныши становятся сиротами. Тогда добрые люди находят их и приводят в приют.
— А зачем злым людям шимпанзе? — спросил Мриген. — На носорога охотятся из-за рога, на слона, из-за бивней. Но что взять с обезьяны?
— Я тебе лучше не буду говорить.
— Почему?
— Тебе плохо станет.
— Не станет.
— Их едят.
— И все?
— Нет, не все. Из их рук пепельницы делают.
Тут мягкосердечному Кумару стало плохо, и он поспешил покинуть столовую. Да и мне было не больно-то здорово. И кому же от такого станет хорошо? Шимпанзе доставляют нам радость. Мы смеемся над их фокусами в цирке, радуемся, наблюдая в роли киноартистов. И вдруг узнаем, что из рук делают пепельницы. Если б я думал год, то не смог бы придумать более жуткой вещи.
— На воле бонобо осталось очень мало. Чуть-чуть. А у нас в приюте их уже шестьсот штук скопилось.
— Чего же ты тогда волнуешься? — сказал Наянго. — Вырастут они, окрепнут. Выпустишь их, и опять в природе будет много этих, как их… бонобов.
Тут Томи так врезал ладонью по столу, что тарелка с овсянкой подскочила передо мной сантиметров на двадцать. Я поймал ее в полете и затем поймал тарелкой овсянку, которая из нее вылетела. Но этого трюка никто не заметил.
— Много ты понимаешь! Над этой проблемой ученые всего мира день и ночь думают и решить ее не могут. А Наянго, умнее всех да?
— Да нет, почему…
— Умнее, умнее. Вон чего предлагает: бонобо выпустить! Обезьян, которых вырастил человек, в природу возвращать нельзя. Потому что они из леса тут же обратно в город прибегут и будут под окнами стоять, еду выпрашивать. Вот тут то их злые люди и схватят. Эта проблема называется «проблемой реинтродукции». Тому, кто ее решит, сразу Нобелевскую премию дадут.
Кумар от таких слов сразу назад в столовую вернулся. И стал решения трудной проблемы предлагать. То ли на Нобелевскую премию рассчитывал, то ли так, от чистого сердца.
— Может людям, которые за обезьянами ухаживают, на себя мешки надевать, чтобы их лиц видно не было?
— А запах? Они же запах чувствуют. Компре ву?
— Одеколоном побрызгаться.
— Шимпанзе очень умные, почти как человек. Вот если, Кумар, я надену на голову мешок, духами надушусь и подойду к тебе, ты что подумаешь?
— Я подумаю, что Томи с ума сошел.
— Вот и бонобо то же самое подумают. Тут воспитывать не бонобо надо, а людей. Чтобы они добрее стали.
Тут не только Кумар, но и все остальные поняли, что эту задачу сроду не решить, потому что среди людей обязательно найдется злой человек. Он подумает: «Работы нет. Денег нет. Вот бивень, говорят, много стоит. Не завалить ли слона?». И обязательно завалит, и бивень продаст. А потом и шимпанзе хлопнет.
Через десять лет в саванну приедут туристы и не найдут ни слона, ни жирафа. И им придется фотографировать баобабы или местных ярко разукрашенных воинов. Грустно-то как. И печально.
— А как у вас устроен приют? — спросил Кумар. — Нет ли в нем коридоров?
— Тре симпль. Очень просто устроен. Несколько гектаров леса огорожено сеткой и на этой территории живут обезьяны. Но не просто на деревьях сидят, а учатся. Ходят по лесу, растения срывают. Попробуют на вкус, ага, съедобно, значит, этот тростник есть можно. А это чего? Белена? Вай, мама! Стошнит его, и больше он уже белену трогать не станет. Так и учится.
— А если он сильную отраву какую сожрет? Поганку, к примеру?
— Ва!!! Поганку!!! А я зачем? Я ему быстро смесь горчицы с солью в рот налью, чтоб поганка наружу вышла и желудок промою. Ведь по профессии я — ветеринар.