Но, конечно, в большинстве русские не были и аскетами. Любили и погулять, и повеселиться. А православные традиции широко дополнялись и более древними, дохристианскими. С которыми Церковь периодически пробовала бороться, но они продолжали существовать до ХХ в. — если в столице раз или два в столетие объявлялось о необходимости изжить остатки язычества, то на местах священников избирали сами прихожане. И эти служители видели, что на самом-то деле в древних обрядах не осталось никакого языческого содержания, предпочитая закрывать на них глаза. А чересчур рьяного гонителя старины прихожане могли и “попросить”.
Народная фантазия населяла окружающий мир множеством сказочных существ. Любой русский с пеленок знал, что в лесу обитает леший с лешачихой и лесовухами, в болоте — болотник с девками-марухами и своими дочерьми-лихорадками, в реке ведет хозяйство водяной, по лугам и полям периодически резвятся русалки, а за порядком там присматривают дед-полевик и строгие девы-полевицы. В избе обязательно шебуршал домовой, на гумне — гуменник, в овине — овинник, в бане — банник или банница. Иногда соотношение таких представлений с христианством определяют как “двоеверие”. Что вряд ли корректно. Никому же не приходило в голову молиться лешему или русалкам. Просто человек жил в тесном симбиозе с природой, и эти существа выступали наглядной персонификацией разных стихий и отраслей хозяйства.
Нетрудно заметить, что характер взаимоотношений с ними определялся отношениями человека и той или иной стихии. Болота и речные омуты представляли опасность, и водяной с болотником рисовались весьма коварными и злобными персонажами. А леший не был другом, но не был и врагом, допуская “мирное сосуществование”, если соблюдать ряд правил. Кстати, хорошо видно и то, что подобные “правила общежития” соответствовали нормам разумного хозяйствования и отношения к природе. Леший мог наказать за хищническую рубку деревьев, за охоту в период выведения молодняка. Домовой помогал справному хозяину и аккуратной хозяйке, но начинал вредить растяпам и неряхам. Банница не дозволяла мыться “в третий пар” (угореть можно). Если же не нарушаешь комплекса общеизвестных правил, то и “нежить” для тебя опасности не представляет. А в итоге получалось, что православие и дохристианские традиции переплетались в самобытную канву обычаев, делающих жизнь богаче и ярче. Даже детям часто еще давали 2 имени, христианское и древнерусское — Любим, Смирной, Волк, Дружина, причем в обиходе употреблялось второе.
У наших предков не было телевизоров или дискотек. Но они-то от этого не страдали. Существовали другие развлечения, от которых они, надо думать, получали не меньше радости, чем выпадает на нашу с вами долю. Иностранцы упоминают на льду реки “конские бега и другие увеселения” (Герберштейн). И то, что “молодежь упражняется в разнообразных играх, весьма близких, однако, к военному искусству, они состязаются, например, в бегании взапуски, кулачном бою, верховой езде, стрельбе. В каждой игре есть свои награды” (Фоскарино). И пляски: “А состоят их танцы более в движении руками, ногами, плечами и бедрами. У них, особенно у женщин, в руках пестро вышитые носовые платки, которыми они размахивают при танцах — оставаясь, однако, почти все время на одном месте” (Олеарий). В праздники сооружались качели как известных нам видов — доска на веревке или положенная на бревно, так и забытых — с подвижной частью в виде большой крестовины. По городам и деревням ходили гусляры, труппы скоморохов с медведями, кукольники: “Эти комедианты завязывают вокруг тела одеяло и расправляют его вокруг себя, изображая таким образом переносной театр, с которым они могли бы бегать по улицам, и на котором в то же время могут происходить кукольные игры” (Олеарий).
А весь годичный цикл полевых работ органично сочетался с циклом народных праздников. И ведь каждый из них был особенным и отмечался со своими, только ему присущими обрядами. Так, в день зимнего солнцеворота все жители в деревнях выходили за околицу, жгли костры и звали солнце “повернуть на лето”. И катили с горы колесо, гадая по длине пробега, будет ли год удачным. Разумеется, это был пережиток древних славянских верований, но и к царю приходил звонарь колокольни Ивана Великого, сообщал об увеличении дня и за “радостную весть” получал награду — 24 рубля. Праздник солнцеворота соединился и с христианской традицией, за неделю до Рождества начиналось “Пещное действо”. В храмах разыгрывались мистерии, изображавшие “трех отроков в пещи огненной”, спасаемых ангелом, и по всей России открывался карнавал. Люди, наряженные “халдеями”, “при множестве пылающих огней, производимых посредством пороха… должны бегать по городу, переодетые в шутовское платье, и делая разные смешные штуки… В Москве царь и царица всегда бывают при этом торжестве” (Флетчер).
Карнавал перетекал в предрождественское колядование, когда ряженые (в том числе непременные “медведь” и “коза”), а также процессии с Вифлееемской звездой ходили по домам, славили Господа, в песнях-колядках выражали пожелания хозяевам и выпрашивали подарки. Не дать было нельзя — счастья не будет. И хозяйки специально пекли из теста коровок, лошадок, барашков, как бы одаривая ряженых коровами и баранами. К Рождественскому сочельнику (последнему дню поста, когда к столу подавалось сочиво) полагалось сделать в доме капитальную уборку и сходить в баню — непременно вместе, всей семьей. За праздничным столом подавали тех же печеных коровок и лошадок, а на почетное место, под образа, сажали украшенный сноп хлеба.
Первую неделю после Рождества называли Святки — “святые вечера”. А последующие дни до Крещения — “страшные вечера”. Считалось, что в это время особенно проказит нечистая сила. Разделял же их “самый старый новый год”. До XIV в. новый год встречали по римской традиции, с 1 марта, потом по византийской традиции с 1 сентября. Но в народных обычаях он связывался с солнцеворотом. Ведь как раз к этому времени заканчивался и солнечный, и сельскохозяйственный год. Однако солнцеворот падал на Рождественский пост, и “народный новый год” очутился между Рождеством и Крещением. В этот вечер к столу подавалось 12 блюд, на столе насыпались семена для будущего посева и в их кучку втыкался крестик. А посуду со стола (как и на Рождество и Крещение) на ночь не убирали — говорили, что после живых к столу должны прийти души предков.
Период от Рождества до Крещения считался лучшим временем для гаданий. Допустим, на урожай — на ночь в поле выставляли соломинки разных злаков, и которая покроется инеем, то и уродится. Но чаще гаданием занимались девицы — на суженого. Бросали башмачок — куда упадет носком, оттуда и быть жениху. Или рассыпали на ночь золу в бане, а по следам на ней толковали о судьбе. Слушали — на распутьях, у окон чужого дома, у церковных дверей, стараясь судить о будущем по услышанным звукам. Капали воск в воду, разглядывая полученные фигурки. Очень действенным гаданием считалось в темноте подойти к овину, задрать подол, сунув в окошко голый зад, и ждать, как “овинник лапкой коснется”. Если мягко — муж добрым будет, а если колюче — злой. В Крещенский сочельник старухи жгли на дворе солому — чтоб на том свете родителям было теплее, и “домовничали”, с молитвой наносили мелом кресты на окна и двери, отгоняя зло. Бабы собирали в горшки крещенский снежок — холсты белить и “от сорока недугов лечить”. Мужики чистили копыта коням — чтоб весь год не захромали. А молодежь ночью шла за околицу “снег полоть” — для будущего урожая. У божницы ставили чашку с водой и смотрели — верили, что в самый момент Христова Крещение вода колыхнется и небо растворится на миг. И если в этот миг глянуть в небо и помолиться, все сбудется.
Крещение было на Руси одним из самых пышных праздников. На реках происходило водосвятие. В Москве обязательно участвовали царь и патриарх со всем клиром. На льду строились полки стрельцов, возводились сооружения для церковной службы, стекалось множество горожан и приезжих (Маскевич писал о 300–400 тыс.) После молебна и освящения воды ее черпали в бочки, ведра, кувшины. “Вы также увидите тут женщин, которые погружают детей своих с головой и ушами в воду, и множество мужчин и женщин, которые бросаются в прорубь, кто нагой, кто в платье, тогда как, по-видимому, можно обморозить палец, опустив его в воду” (Флетчер). Аналогичные действа происходили в уездах — при участии воевод, местных гарнизонов и церковных иерархов, в селах — внутри общин с приходскими священниками. А участники и участницы “халдейских” игрищ и колядок обязательно должны были окунуться — лицедейство считалось не совсем “чистым” занятием, но крещенская вода смывала грех.
Следующая “праздничная полоса” была на Масленицу. Пекли блины, варили пиво, ходили в гости на “тещины посиделки”, устраивали катания на лошадях и с горок. И “вьюнишник” — обычай величания молодых, поженившихся зимой или осенью. От каждого молодожена обязательно требовалось прокатить супругу на санях, продемонстрировав “миру” свою любовь и заботу о ней. Люди водили хороводы, жгли чучело зимы, устраивали взятие снежных крепостей и кулачные бои — стенка на стенку, городской конец на конец. С этим обычаем, кстати, цари тоже пробовали бороться. Потому что, несмотря на строгие правила — запрет пользоваться любыми подручными средствами, бить лежачих и преследовать желающих выйти из боя, все равно увлекались и случались увечья, а то и жертвы. Но запреты и увещевания оставались втуне, молодецкая забава продолжалась из столетия в столетие.
В марте, на “сороки” (Сорок мучеников) люди встречали весну, хозяйки пекли жаворонков. А на Благовещенье существовал обычай после церковной службы покупать птиц (наловленных к этому дню пацанами) и выпускать на волю. Птички как бы возносили молитвы освободившего их прямо на небо. Красивейшим праздников было и Вербное воскресенье. Стрелецкие полки строились на Красной площади, опять собиралась вся Москва.
“Людей, мужчин и женщин, собралось столько, что они не помещались на площади. Поэтому они заняли крыши ближайших домов и сараев, из-за чего некоторые крыши от большой тяжести провалились” (Роде). И открывалась торжественная процессия. Несли кресло патриарха, потом на колеснице везли мальчиков-певчих и разукрашенное дерево с золотыми яблоками. За ней шли князья и бояре с ветками вербы, потом священники и монахи с хоругвями и иконами, а дальше на “осляти” ехал патриарх, а под уздцы ее вел царь. Люди же провозглашали “осанну” и устилали путь перед патриархом цветными полотнищами и одеждами.
В чистый четверг, кроме большой уборки, святили соль — как полагали, становившуюся средством от болезней и зол. На Пасху все православные выходили на крестный ход. Царь в этот день допускал к руке и одаривал яйцами каждого, кто попал вместе с ним в храм. А на Радуницу поминали усопших. Это было сугубо женским делом. Бабы расстилали на могилах рушники, раскладывали пироги, рыбу, крашенки. Читались традиционные “оклички” и “плачи”. Хотя они являлись только данью обычаю. “Если мимо проходил знакомый, женщины обращались к нему, разговаривали со смеющимся ртом”, а потом дальше “выли” (Олеарий). На кладбище присутствовали несколько священников, переходили с места на место, служа по заказу панихиды. Но принесенную снедь в то время на могилах не оставляли, а отдавали слугам священников и нищим.
После Великого поста начинались молодежные игры и хороводы. В зависимости от праздника эти сборища бывали радуницкие, никольские, зилотовы, русальные, семицкие, троицкие, всесвятские, пятницкие, купальские, петровские. Хороводные напевы очень древние, в них встречаются имена языческих божеств, хотя давно уже забылось, кто есть кто, и что это вообще были боги. Но обрядовые песни дополнялись импровизированными, веселыми, а часто и “солеными” частушками. А игр существовало множество, в том числе с поцелуями — как раз во время таких игр молодые люди знакомились, подбирали себе женихов и невест. На Николая-Чудотворца (“Никола-весенний”) в сельских общинах устраивались братчины (на них, в отличие от прочих пиров, посторонние не допускались). А на апостола Симона Зилота справляли “именины матери-Земли”. Эти праздники знаменовали начало полевых работ. На Преполовение был женский день. Снова святилась вода в реках, но только для женщин. Толпы баб, раздевшись, входили в воду по пояс, а после прочтения молитв и водосвятия трижды окунались. Хотя иностранцы отмечают, что за женщинами и священниками при этом следовало много любопытных мужиков (Лунд и Вебер).
Осуществлялись в эти дни и дохристианские обряды, должные повысить плодородие. И некоторые были весьма далеки от понятий целомудрия. Так, бытовало поверье, что после сева яровых хозяин должен совокупиться с женой на пашне, сбросив семя в землю. Сажая капусту, последнюю рассаду накрывали горшком и белым платком с особым наговором (чтобы капуста была круглой и белой). От хозяйки также требовалось босиком и в одной рубахе, подпоясанной красными нитками, выходить по утренней росе на огород, чтобы найти первый огуречный цветок. И с молитвой и заговором перевязать его ниткой, снятой с себя — чтоб огурцы вязались. А перед прополкой огородов девушки “обегали гряды” для защиты от вредителей — собирались тайком в одну из ночей и неслись вокруг деревни в чем мама родила.
Неделя перед Троицей называлась русальной, и в селах “изгоняли русалок”. Выбирали самую красивую девицу, украшали ее лентами и венками и в одной сорочке, с распущенными волосами, везли верхом на кочерге. За ней шли все жители, подгоняя березовыми ветками, а она отбивалась метлой, которую держала в руках. Спроваживали “русалку” к полю, и она скрывалась во ржи, где ее гоняла молодежь. Семик — четверг накануне Троицы, был девичьим праздником. Они собирались на всполье, украшали лентами и завивали, сплетая вместе, две березки. “Крестили кукушку” — под березками на платке ставили птичку, сплетенную из травы “кукушкины слезки”, вешая на нее крестик. Плели венки и целовались через них — “кумились”. Считалось, что “семицкие кумушки” должны жить душа в душу хотя бы до Троицы. Вечером следовали общие хороводы, уже с парнями — на Семик проходили “смотрины невест”. Накануне Троицы в церквях и на кладбищах опять проходило поминовение усопших. А когда наступал этот праздник, украшенные семицкие березки срубали и обносили вокруг села. В этот день после хороводов шли на реку пускать венки, гадая о судьбе — чей венок с чьим соединится, чей дольше проплывет, чей утонет. В Москве же на Троицу было торжественное шествие с участием царя, впереди которого несли “лист и веник” — охапку зеленых березовых веток.
В день летнего солнцеворота звонарь колокольни Ивана Великого опять приходил к государю и докладывал, что солнце повернуло на зиму. Получая за “дурную весть” символическое наказание — должен был 24 часа просидеть в чулане колокольни. А в народе праздник солнцеворота приурочился к дням Аграфены-Купальницы и Рождеству Иоанна Предтечи (23 и 24 июня по ст. стилю). Готовились купальские костры — поверх дров их засыпали шиповником, крапивой и другими колючими и жгучими растениями. Огонь добывался обязательно “живой”, с помощью трения. Делал это один из стариков, а принять огонь на бересту должна была непременно первородная девственница. Вокруг костров водились хороводы, прыгали через них в одиночку и попарно, парень и девушка. Если не разомкнули руки — то и любовь не разорвется. Несли к реке и хоронили “Купалу” или “Кострому” — соломенное чучело, развязывая и пуская по воде солому. И сами купались. Как осуждающе отмечал Стоглавый Собор: “В городах и селах мужи и жены, отроки и девицы собираются вместе и со всякими скоморошествами, с гуслями и с сатанинскими песнями, с плясками и скаканием, ходят по улицам и по водам, предаются различным играм и пьянству, и бывает отрокам осквернение и девам растление; а под конец ночи спешат к реке с великим криком, как бесные, и умываются водой”. Но и в этом случае осуждения не срабатывали.
Купальская ночь считалась лучшей для сбора лекарственных трав. И колдовских тоже. Верили, что как раз тогда можно найти “разрыв-траву”, разрушающую железо и показывающую клады, корень “архилина”, с которым можно не бояться ни злого человека, ни злого духа, “тирлич-траву”, отвращающую гнев сильных и дающую богатство и славу, “перелет-траву”, дающую счастье на всю жизнь, ну и предел могущества — цвет папоротника. Обеспечивающий довольство, здоровье, богатство, понимание языка зверей и птиц, открытие всех кладов, власть над духами…
В Петров день снова устраивались братчины. Готовили брагу и пиво, обязательно резали барана. Раскладывали костры на пригорках и встречали рассвет: по поверьям, в этот день “небо раскрывалось” и солнце “играло” — покажется, спрячется, а потом уже взойдет. Это была последняя хороводная ночь, дальше начиналась “страда”, период самых интенсивных работ. Хотя и работы сопровождались праздниками. На Ильин день справляли “зажинки” — начало жатвы. Закосив ниву, оставляли “бороду”, несжатый пучок, который украшали цветами, завивали и прикапывали землей. На день происхождения Честных Древ Животворящего Креста Господня (Медовый Спас) святили соты. И еще раз происходило водосвятие, на реках собирались “крестьяне с женами и детьми… женщины окунали детей в воду, некоторые взрослые сами бросались в реку” (Олеарий). Но после этого купание в реках уже запрещалось. А на Успение Пресвятой Богородицы отмечались “дожинки”, окончание жатвы. Это был женский праздник. Последний сноп, увитый цветами и лентами, торжественно, с песнями, несли в дом и устанавливали на почетном месте.