1 сентября, на Симеона-летопроводца, был официальный Новый Год. Он считался праздником семейным. Люди собирались у старшего в роду, сидели за столом до первых петухов. В полночь колокольный звон, а в городах — вестовые пушки, извещали о наступлении нового “лета от сотворения мира”. Люди с семейных посиделок шли к заутрене. Снова были пышные торжества, где участвовали царь и патриарх, на Красной площади собирались тысячи людей. Патриарх со всем клиром благословлял народ, желая счастья в новом году. Кроме того, 1 сентября традиционно считался днем новоселий, переездов в новые избы. Опять же, с соответствующими обрядами — перевозом в лапте домового, запуском в дом кошки и собаки. А у девушек был обычай хоронить мух и тараканов в морковных и свекольных “гробах” — чтобы исчезли. Это была первая встреча осени.
Период с 1 по 8 сентября, до Рождества Богородицы, назывался “бабьим летом”. И вторую встречу осени отмечали одни женщины. Шли рано утром к рекам и озерам с овсяным хлебом и осуществляли какие-то свои ритуалы, до нас не дошедшие. Третья встреча осени была на Воздвижение Животворящего Креста Господня. Устанавливались и подновлялись кресты на дорогах, проводились крестные ходы вокруг сел — оградить их на год от нечистой силы. С сентября начинались “капустки” или “капустные посиделки”, когда девушки и женщины рубили капусту для засолки — проходили они весело, с шутками, частушками, местными музыкантами.
Покров Богородицы, 1 октября, был сроком заключения договоров, найма на работу — подряжались “до Покрова”. К этому сроку, когда собран урожай, собирались и подати. На Покров обычно играли и свадьбы. На Введение во храм Пресвятой Богородицы начинали торговать санями. Крестьяне выходили на дороги ставить вешки — указатели для путников. И открывались зимние дороги, продукцию везли на базары. В начале декабря справляли “грамотник”: детей, чья помощь в хозяйстве больше не требовалась, отправляли учиться. Ну а 6 декабря, на “Николу-зимнего”, отмечался конец сельскохозяйственного года. В общинах устраивались складчины, куда, в отличие от братчин, зазывали и знакомых, и случайных прохожих. И пировали — чтобы через Рождественский пост начать новый цикл.
Кстати, вкусно покушать на Руси вообще любили. “Руссские роскошны в кушаньях и любят хорошие напитки”(Лизек). Из различных документов нам известно множество тогдашних блюд: “Заяц черный, голова свиная под чесноком, ноги говяжьи, тетерев под шафраном, лебедь медвяной, журавли под зваром с шафраном, зайцы в рассоле, куря в лапше, уха в зверине, лососина с чесноком”, “зяблики с солеными лимонами, тетерева, фаршированные ветчиной со сливами и огурцами”, “курица жареная с огурцами”. Но порядок подачи блюд отличался от нынешнего. Сперва шли холодные закуски, потом жареное мясо или рыба, потом супы, а потом сладости. А в качестве приправы на столе стояли соленые огурцы, соленые сливы и уксус с солью и перцем.
Хлеб тоже производился разнообразный. “Крупитчатый, мельничный, овсяный, решетный, ситный… булки сдобные, кренделя с маком, сухари сладкие, калачи”. А в постные дни русские умели “из рыбы, печенья и овощей приготовлять многие разнообразные кушанья” (Олеарий). Брембах за царским столом насчитал “более 100 кушаний из рыбы, печенья и студня”, к которым подавались “соусы и варенье из айвы, вишни, слив, земляники”. “Домострой” называет “уху с пряностями да простую уху, уху налимью, уху щучью с перцем, уху плотвичью, уху из лещей, из карасей…уху в мешочке, уху толченую, уху стерляжью, уху судачью, уху из потрошков стерляжьих… Пупки осетровые сухие, пузырек белужий под соусом, вязига под хреном, присол щучий, присол стерляжий, щука паровая, схаб белужий”. Икру употребляли не только соленую, но и вареную в молоке. Делали и “икряные блины”, добавляя ее в тесто. Бурх писал, что икра на Руси — “весьма распространенное кушанье”.
Вкусные вещи умели готовить не только в домах вельмож. Было известно не менее 20 видов каш, разные виды щей — “шти капустны, шти борщовы, шти репяны…” И при зимних путешествиях обычно брали с собой кадку замороженных щей, по мере надобности откалывали, разогревали и ели. В крестьянском рационе важное место занимала репа — она до картошки считалась “вторым хлебом”. На основе кваса готовились окрошка, ботвинья, свекольник, тюря. Часто варили кисель. Пирогов насчитывалось более 50 видов: подовые (испеченные на печном поду без масла), пряженые (в масле), дрожжевые, пресные, слоеные. Их делали разных размеров и формы — круглые, квадратные, вытянутые, треугольные, открытые (расстегаи), закрытые. Начинка была мясная, рыбная, творожная, овощная, с яйцом, кашами, фруктами, ягодами, грибами, горохом. Причем разные пироги подавались к разным бдюдам. С гречневой кашей — к щам из свежей капусты, с соленой рыбой — к кислым щам, с морковью — к ухе, с мясом — к лапше. Очень популярной была “сушеная и соленая рыба, которую они едят сырой”(Маржерет). Между прочим, то, что русские едят “сырую” рыбу и “сырое мясо” (соленое сало), очень шокировало европейцев, считавших это признаком “варварства”.
На сладкое шли варенья, печенья, фрукты, пекли пряники (в тесто добавлялись пряности и мед). Олеарий описывает “сухое варенье из смородины и других ягод, спрессованное в виде большого богемского сыра и в виде свернутых кусков, похожих на подошвенную кожу”. Из напитков самым распространенным был квас (тоже существовало множество сортов). Зимой грелись медовым сбитнем. Изготовлялись соки из вишни, малины, черешни. Олеарий высоко оценивает русское “хорошее пиво” (а он, как немец, в этом толк знал). Водку умели гнать еще со времен Ивана Калиты, и в XVI в. Меховский описывал: “Из овса делают жгучую жидкость или спирт и пьют, чтобы спастись от озноба и холода, иначе от холода они замерзли бы”. Для изысканного стола ее настаивали на корице, мяте, зверобое, лимонах. Упоминается и “двойная водка” — двойной перегонки и очистки.
В богатых домах употребляли импортные вина, “романею” (итальянское), “ренское” (рейнское и французское). Но в XVII в. в России стало развиваться и собственное виноделие — отличный виноград рос в Астрахани и на Тереке. Существовали разнообразные сорта браги и медов. “Великолепный и очень вкусный мед они варят из малины, ежевики, вишни” (Олеарий). Меды бывали еще смородиновые, яблочные, можжевеловые, костяничные. В летнее время напитки хранили в погребе или в специально оборудованных ледниках и подавали охлажденными. Иностранцы приводят и любопытный рецепт блюда, употреблявшегося с похмелья — “крошат жареную баранину с мелко нарезанным огурцом и перцем, добавляют смесь уксуса и огуречного рассола и едят ложками”.
Кроме перечисленных торжеств случались и другие. Так, престольные праздники сельских, ремесленных патрональных или уличных церквей считались и праздниками данного села, цеха, улицы. В Москве толпы зрителей собирали пышные встречи иностранных посольств — все иноземцы пишут о тысячах “празднично одетых мужчин и женщин”, заполонявших в таких случаях улицы. Бывали и домашние торжества. С особым размахом праздновались савдьбы. С подачи чужеземцев в труды наших историков вошло утверждение, что в России брак устраивался только родителями, а жених и невеста до самого дня свадбы не видели и не знали друг друга. Что ж, возможно, зарубежным гостям их собеседники разъясняли именно таким образом — мол, у нас вот так все, никакого легкомыслия… Но критики этот стереотип не выдерживает. Ну сами подумайте, как мог крестьянский парень не знать и не видеть своих односельчанок? Или сын ремесленника — дочерей других мастеров, которые росли на той же улице и крутились на том же базаре? Значит, такой подход к браку был возможен только для знати, для ничтожной доли населения. Да и то сомнительно. Неужто в церкви или во время каких-то торжеств юноши втихаря на девиц не заглядывались? Михаил Федорович впервые познакомился с Машей Хлоповой еще в белозерской ссылке.
Выбор будущих супругов был действительно в воле родителей. Но дочерьми, в отличие от Европы, в наложницы не торговали. И наверняка ведь знали, на кого их чадо положило глаз на хороводах и капустках. И даже когда симпатии детей не учитывали, в этом были не только отрицательные стороны. Вдруг мальцу какая прошмандовка голову вскружила? Опыт старших помогал избежать скороспелых браков по минутной влюбленности. И необеспеченных семей, где материальные проблемы любую любовь задушат. Женились-то очень рано. Стоглав запрещал венчать только девочек младше 12 лет, а юношей младше 15. Кроме того запрещалось вступать в брак родственникам до шестого колена (троюродные братья и сестры), связанным своячеством, кумовством, крестным родством. Запрещались и браки с иноверцами.
Описания русской свадьбы в разных источниках несколько различаются. Но можно выделить и общую канву. Предварительно родители той и другой стороны договаривались о приданом (ну а как же — для будущей семьи подспорье), о распределении расходов, в чьем доме играть свадьбу. Несмотря на сложный регламент, торжество было веселым, бурным, а некоторые обычаи выглядят вообще весьма “игривыми”. Семьи съезжались накануне, и сваха с помощниками устраивала брачную постель. На сеннике, на ржаных снопах, покрытых одеялами. Рядом ставили кадки с пшеницей, овсом, ячменем. Жених и невеста обменивались подарками (его подарки должны были непременно включать в себя белила, румяна, зеркальце). После чего расходились на “мальчишник” и “девичник” — в бани. Кэтрин Вильмот, посетившая крестьянский девичник, описала, как 30–40 подруг раздевали невесту и разоблачались сами. Мыли ее, наносили макияж на физиономию, она при этом традиционно “плакала”: “Как я покину батюшку? Как брошу матушку?…” А голые приятельницы пили вино и плясали, “как вакханки”. Заглянуть в другую баню, где проходил “мальчишник”, иностранка, видимо, постеснялась.
На следующий день начиналось не с брачной церемонии, а с праздничного стола. И тут жених и невеста в самом деле видели друг дружку лишь “косвенно” — прижимались щеками через натянутый между ними платок и смотрелись в одно зеркало. Сваха распускала косу невесты и переплетала в две — как у замужних, после чего убирала ее волосы под кику. Причесывала и жениха. А гости веселились, выступали шуты и скоморохи. Тематика свадебных шуток носила ярко выраженный сексуальный характер. Несколько женщин (на свадьбе знати — дворянок) “сперва рассказывают сказки с прибаутками, благопристойные, а потом поют песни такие срамные и бесстыдные, что уши вянут. Русским, однако, это очень нравится”. (Маскевич). “Тем временем женщины становятся на скамейки и поют разные неприличности” (Олеарий). Видимо, речь идет о частушках.
А уж после застолья свадебный поезд отправлялся в церковь. После венчания отец невесты слегка шлепал ее плеткой, приговаривая, что последний раз увещевает ее отцовской властью, и передавал сие орудие женику. Который затыкал плетку за пояс, но выражал уверенность, что она не понадобится. Молодая земно кланялась мужу в знак покорности, а он покрывал ее полой кафтана в знак защиты. При выходе из храма молодых осыпали хмелем, конопляным и льняным семенем (для плодовитости) и ехали домой. По дороге дружки молодого в шутку пытались отнять жену, а он ее крепко удерживал. Пиршество возобновлялось, но молодым в этот день полагалось быть трезвыми. Невесту сразу же уводили в сенник, раздевали до сорочки, а следом дружки вели жениха. Их оставляли одних, они ужинали традиционной жареной курицей и укладывались. А у дверей дежурил пожилой родственник или слуга, периодически спрашивая: “Устроились ли?” Когда слышал утвердительный ответ жениха, извещал пирующих, что было сигналом для пущего веселья. Наутро следовал опять поход мужской и женской компаний в бани. Причем молодых теперь требовалось обмывать не только водой, а еще медом и вином. Так что балдели и резвились еще и похлеще, чем пред свадьбой. И последующие “два дня проходили в еде, плясках и увеселениях” (Олеарий).
Если один из супругов умирал, как для мужчин, так и для женщин допускались второй и третий брак. Но не четвертый. И лишь священнику полагалась только одна жена. Развод Церковь допускала лишь в совершенно исключительных случаях. И на практике, если супруги надоедят друг другу, способ расторжения брака был один — кто-то из них или оба могли по взаимному согласию уйти в монастырь. Впрочем, описанные традиции соблюдались далеко не везде. В Сибири и южном приграничье военный быт упрощал обычаи, и люди женились, свободно сходясь друг с другом. А на Дону браки заключались на майдане — атаман спрашивал, любы ли молодые друг дружке, и объявлял их мужем и женой. Легким был и развод — казак свидетельствовал, что его “половина” была хорошей женой, но любви больше нет. И слегка отталкивал ее от себя. После чего другой холостях был вправе накрыть ее полой зипуна, предлагая себя в мужья.
Положения женщин коснемся особо. Еще Герберштейн в XVI в. указал, что “московитяне” держат жен взаперти, и те занимаются только прядением и шитьем. После него то же самое сообщали еще несколько иностранцев (не все). И в исторических работах сложился устойчивый штамп о “закрепощении” и “затворничестве” разнесчастных русских баб. А в качестве доказательства добавляется пресловутый “Домострой”, созданный в 1556 г. и приписываемый духовнику Ивана Грозного попу Сильвестру, где тоже рекомендуется не выпускать своих благоверных со двора, а “непослушных жен сурово сечь хотя и без гнева”.
Но, господа ученые! Обращаясь к давним источником, надо ж и собственную голову на плечах иметь! Ну какое затворничество могло быть у крестьянок? А кто в поле будет работать, за скотиной ходить? А насчет горожанок те же самые иностранцы, которые добросовестно переписывали измышления Герберштейна (считавшегося большим авторитетом), противоречили сами себе, рисуя на соседних страницах обратное. Ранее я уже приводил их цитаты о толпах “мужчин и женщин” на различных празднествах и торжествах. И на базарах постоянно упоминается множество женщин — и продавщиц, и покупательниц. “Любо, в особенности, посмотреть на товары или торговлю стекающихся туда московитянок. Несут ли они полотна, ниток, рубах или колец на продажу, столпятся ли там позевать от нечего делать, они поднимают такой крик, что новичок, пожалуй, подумает, не горит ли город” (Таннер)…
В документах Смутного времени приводятся свидетельства об изрядных контингентах “гулящих” бабенок и маркитанток, наводнявших военные лагеря и казачьи таборы. А Фоскарино, Олеарий и Таннер описывают московских проституток. Они выступали под видом продавщиц холста, но обозначали себя, держа в губах колечко с бирюзой. Очень удобно — если появится наряд стрельцов, спрятала колечко во рту, и попробуй докажи.
Да и поведение других женщин было далековато от какой-либо “закрепощенности”. В Москве сгорел дом вдовушки Ульяны Ивановой, а она, как выяснилось при разбирательстве, ушла в это время к дьячку Тимофею Голосову, да и засиделась, заболталась в гостях. В Устюге объявили набор 150 девиц, желающих ехать в Сибирь для замужества — набрались мгновенно. А Олеарий рассказывает о случае в Астрахани, когда голштинцы отправились к баням поглазеть на русских купальщиц. Четыре красотки, попарившись, плескались в Волге, и немецкому солдату вздумалось поплавать с ними. Они принялись в шутку отбрызгиваться, но одна, разыгравшись, зашла слишком глубоко и стала тонуть. Ее подруги ринулись к солдату, умоляя помочь, он не заставил себя упрашивать и вытащил ее в объятиях. А молодки, как были нагишом, облепили немца, осыпая восторгами и поцелуями благодарности. Где ж тут хоть тень закрепощенности? Небось, сами и разыграли “бедствие”, чтобы с парнем поближе пообщаться.
Получается, что затворничество касалось только верхушки общества? Но опять не сходится! Дворяне и дети боярские значительную часть времени проводили на службе. А кто их хозяйство вел? Жены, разумеется. “Повесть о Юлиании Осорьиной”, написанная в XVII в. сыном героини, дворянином Дружиной Осорьиным, подтверждает — муж отсутствовал, то год, а то и 2–3, и поместьем управляли мать и жена. Ну а представительницы высшей знати и сами находились на службе. Боярыни заведовали гардеробом царя, под их личным присмотром полагалось возить государевы одежды стирать на реку. Свой двор был и у царицы, а у царских детей боярыни и княгини служили мамками и няньками. Словом, каждый день являлись “на работу”, хоть и в “женском коллективе”.
Царица регулярно ездила на богомолье в те или иные монастыри. И всякий раз ее сопровождали 5–6 тыс. знатных дам. Причем Маржерет и Гюльденстерн упоминают, что при поездке в Троице-Сергиев монастырь за ней ехало “множество женщин” верхом, и “сидели они на лошадях по-мужски”. О том, что боярыни часто ездили верхом, пишет и Флетчер. Ну-ка попробуйте после комнатного сидячего затворничества прокатиться от Москвы до Сергиева Посада и обратно в седле! Что с вами будет? Получается, что знатные дамы где-то имели возможность тренироваться и на лошадях кататься. Очевидно, в своих деревнях, где столичный этикет можно было отбросить и вести себя гораздо более вольготно. Придворный врач Коллинз сообщает, что стольник Милославский, служивший в Пушкарском приказе, жил очень бедно, и его дочь Мария — будущая царица, вынуждена была собирать в лесу грибы и продавать их на базаре. Выходит, и для знати не исключалось, что их дочери могли в лес бегать и рынок посещать.