Конечно же, Россия не только ввозила товары, но и сама немало производила. Экспортировала воск — 20–50 тыс. пудов в год, смолу, деготь, меха, зерно. Вывозилось также сало — 40-100 тыс. пудов, мед, пенька, конопля, соль, аир, ревень, моржовая кость, ворвань (тюлений жир), рыбий клей, слюда, речной жемчуг. Икра тогда экспортировалась “преимущественно в Италию, где она считается деликатесом” (Бурх). Туда же поставлялась древесина — северной торговли корабельным лесом еще не было, его еще не истребили в самой Европе. А итальянцы брали русские дубы, клены и сосны для изготовления красивой мебели. “Стволы этих деревьев, будучи распилены, представляют в разрезе удивительную и прелестную смесь цветов, наподобие волнистого камлота. Купцы наши вывозят их в большом количестве в числе прочих товаров из Москвы и продают по весьма дорогой цене” (Кампензе). За рубеж продавались и льняные ткани, до 100 тыс. кож в год, выделанная юфть, войлок, канаты, мешки, ювелирные украшения, оружие, конские збруи, изделия резчиков по дереву, оружейников.
Рассматривая отечественную экономику XVII в., современные исследователи (О.А. Платонов и др.) показали, что по принципам своего построения она во многом отличалась от западных моделей. В российской экономике (как и в социальной структуре общества) господствовал “общинный тип” организации. Ее ключевыми звеньями являлись те же сельские общины, рабочие артели, самоуправляемые городские концы, слободы, улицы, сотни. И даже западник Герцен вынужден был признать, что экономическая организация русских общин являлась полной противоположностью принципу Мальтуса — “выживает сильнейший”. В общине для каждого находилось место за общим столом. А уж какое место — более или менее почетное, более или менее сытное, зависело от личных качеств человека. Это было не отставание от кого-то (или опережение кого-то), а просто своя самобытная модель, национальный стереотип взаимоотношений.
Основу экономики (как и в большинстве государств того времени, кроме Голландии) составляло сельские хозяйство. Причем сейчас доказано, что преобладание небольших хозяйств — поместий, черносошных деревень, гораздо лучше отвечало потребностям тогдашнего рынка, чем крупное землевладение. Эти хозяйства были легко регулируемыми в отношении количества и ассортимента продукции, могли перестраиваться с одной культуры на другую в зависимости от погодных условий, повышать и понижать площади запашки, соотнося ее с возможностью вывоза продукции и спросом. Могли, если это выгодно, частично переключиться на побочные промыслы. Например, крестьяне, жившие по Северной Двине, специализировались на мясном скотоводстве, каждая семья отправляла на продажу в год 2–5 быков и несколько телят, но параллельно тут традиционно занимались изготовлением древесного угля, извести, организовывали смолокурни. В различных местностях в крестьянских домах имелись прялки и ткацкие станки — ткани из шерсти, льна, конопли производились как для собственного обихода, так и на рынок. А многие астраханцы, как пишет Олеарий, разводили у домов виноградники, имея с них доход до 50 руб. в год, промышляли и на соседних соляных озерах — соль разрешалось собирать любому при уплате в казну пошлины, 1 коп. с 2 пудов.
Но существовали и крупные хозяйства — боярские вотчины, большие монастыри. Как правило, такие хозяйства имели сложную и разветвленную экономическую базу, включающую не только развитое сельскохозяйственное производство, садоводство, овощеводство, но и ремесленные, промышленные, торговые структуры. Так, в 1641 г. в закромах Троице-Сергиева монастыря хранилось 2 тыс тонн зерна, на конюшнях числилась 401 лошадь, в кладовых — 51 бочка пива с собственных пивоварен, десятки тонн рыбы с собственных ловов, в казне насчитывалось 14 тыс. руб., а корабли, принадлежащие монастырю, можно было встретить и в Белом море, и у берегов Норвегии.
Главными центрами ремесленного производства были города. Ремесленные общины имели некоторое сходство с европейскими цехами, но существовали и заметные различия. Французский промышленник Фребе писал: “Цехи в России не подавляют талантов и не делают помех в труде”. Как и в цехах, в русских общинах действовали свои внутренние законы, были свои праздники, патрональные церкви, осуществлялся контроль за качеством продукции. Но не было мелочной регламентации цен, количества изготовленных товаров, применяемых технологий и инструментов, положения подмастерьев и учеников. Их перевод в мастера, как и прием новых мастеров в организацию осуществлялись, по сравнению с Европой, довольно легко. Если имеешь достаточные навыки и средства — пожалуйста. Гораздо труднее, чем вступить в организацию, было выйти из нее — община лишалась “тягловой” единицы. Но многие ремесленные сотни и слободы более правомерно было бы сравнивать не с цехами — они представляли собой мануфактуры “рассеянного типа”. Сбывали продукцию для перепродажи крупным торговцам, централизованно поставляли ее для государственных нужд или на экспорт.
Михалон Литвин признавал, что “московиты отличные хозяйственники”. Нашим предкам было уже хорошо знакомо акционирование — многие предприятия, вроде соляных варниц, рыбных промыслов и др., являлись “обчествами на паях” с распределением расходов и прибыли на каждую “долю”. Торговцы прекрасно умели пользоваться кредитом. Олеарий описывал, как оптовики скупали привезенные англичанами сукна по 4 талера за локоть — но в долг. И тут же перепродавали лавочникам по 3 — 3,5 талера — но наличными. А ко времени возврата долга успевали 3 — 4 раза пустить деньги в оборот, с лихвой покрывая прибылью начальный убыток.
Широко практиковались договорные отношения. Скажем, до нас дошла “Подрядная запись” строительной артели из 26 мастеров: “Поручились есмь друг по друге круговою порукою и дали мы на себя сию запись Боровского уезда Пафнутьева монастыря архимандриту Феофану да келарю старцу Пафнотию з братией в том, что подрядились мы, подрядки и каменщики, в том Пафнутьевом монастыре сделать колокольню каменную”. Оговаривались все детали. И стоимость работы — 100 руб. И даже выдача перед началом строительства “ведра вина наперед”. И возможность взыскать неустойку: “Ежели… самым добротным мастерством не сделаем… или учнем пить и бражничать или за каким дурном ходить… взять им, архимандриту Феофану и келарю старцу Пафнотию з братией по сей записи за неустойку 200 рублев денег”.
Существовало в общинах и внутреннее страхование. Хуан Персидский собщал, что у муромских кожевников дубление кож производится “в тысячу и одном доме”, где закладывается “по тысяче и одной коже”, и если у кого-то они сопреют, коллеги дают ему по одной коже, и получается у всех по тясяче. Цифры, разумеется, для пущего эффекта придуманы автором, но дают представление и о значительном размахе производства, и о порядках взаимовыручки.
Первые значительные предприятия мануфактурного типа стали возникать в нашей стране в XVI в., примерно в тот же период, что и в Европе. Например, канатные дворы в Холмогорах и Вологде — один лишь Холмогорский поставлял канаты для четверти кораблей британского флота. Тогда же организуются Пушечный двор, Печатный двор, предприятия Строгановых, Оружейная палата, царские и патриаршие рыбные ловы на Каспии, использовавшие наемный труд. Но начало настоящей промышленной революции в России относится именно к эпохе Михаила Федоровича и связано с деятельностью правительств Филарета и Черкасского.
Уже упоминалось о реконструкции Пушечного двора, который стал, по оценкам иностранцев, крупным “литейным заводом”, о строительстве в Москве двух “пороховых мельниц”. При Михаиле были расширены Золотая, Серебряная, Оружейная палаты, появляются казенные швейные мануфактуры — Царская и Царицына мастерские палаты, шелковая мануфактура — Бархатный двор, довольно солидными для своего времени предприятиями были Верхняя (т. е. главная, государственная) типография, Хамовная изба — где трудились десятки ткачей. Их работники являлись “бюджетниками”, жили на оклад от казны, и Олеарий не без удивления сообщает: “В Москве принято, чтобы по приказанию великого князя ежемесячно все царские чиновники и ремесленники получали в срок свое жалование; некоторым оно даже приносится на дом”. Стоит подчеркнуть и то, что государь считал долгом заботиться о благополучии своих работников. Например, мастер ствольного и замочного дела Афанасий Вяткин подал царю челобитную, указывая на свой многолетний безупречный стаж и жалуясь, что в результате пожара разорился, не может обеспечить приданое дочерям. Царь пожаловал ему на приданое 20 рублей — без отдачи.
Был построен еще один канатный двор, в Архангельске, на этом предприятии трудилось 400 чел. Обеспечивая развернувшееся после Смуты городское строительство, возникают и расширяются кирпичные заводы — казенные, частные, монастырские. Так, потребности Москвы обеспечивал завод в с. Калитниково недалеко от Спасо-Андроникова монастыря. В разных городах действовали красильные и белильные мастерские. Появляются столь крупные центры народных промыслов, как Палех, Хохлома, Холуй, центр керамического производства в Гжели. На поморском Севере и больших реках (на Волге — во всех городах) функционировали судоверфи. Разрабатывались рудники — свинцовые, оловянные, в Угличе, Ярославле и Устюге добывали селитру, в Вятке серу. На Урале нашли медь.
В процессах промышленной революции, естественно, играла активную роль торгово-деловая верхушка. Если в XVI в. у Строгановых действовали 27 соляных варниц, то в XVII в. — более 200, ежегодная добыча соли составляла 7 млн пудов, обеспечивая половину потребности страны. Их владения в Соли Вычегодской стали важным экономическим и культурным центром, здесь существовали свои училища для подготовки специалистов по солеварению, разрабатывались настоящие технические инструкции. Велась также торговля железом, мехами, развивалось строительство, художественное ремесло. Гостю Светешникову принадлежали большие кожевенные предприятия в Нижнем Новгороде, Емельянову — мастерские по выделке льняных тканей во Пскове. На Руси не чуралась таких занятий и знать. Бояре Романовы, Морозовы, Одоевские создавали в своих вотчинах поташные, винокуренные и другие заводы. Князь Пожарский являлся совладельцем нескольких соляных варниц, ему же принадлежало “сельцо” Холуй с мастерскими иконописцев и художественных росписей.
Подвизались и иностранные авантюристы (это слово еще не было оскорбительным, оно происходит от “аванте” — “вперед”, и обозначало “впереди идущих”, осваивавших колонии, новые рынки и т. д.). В те времена вообще при дворах монархов ошивалось изрядное количество деятелей различного пошиба, соблазняя государей и вельмож возможностями быстрого обогащения и выклянчивая деньги на заумные изобретения, алхимические, кладоискательские, геологические, географические проекты. Однако в Москве сидели люди умные, трезвомыслящие, и такие штучки не проходили. Заманчивых проектов не отвергали, хочешь — пробуй. Но за свой счет. Какую-то сумму могли выделить только в долг. Если дело обернется убытками — их понесет предприниматель, а не казна. И Олеарий описывает случай, как разорился англичанин, бравшийся отыскать под Москвой золотую жилу.
Но начинания, действительно показавшие свою выгоду и пользу, всячески поощрялись и поддерживались. В 1635 г. начал действовать Духанинский стекольный завод, построенный итальянскими специалистами. А в 1637 г. стал выдавать продукцию металлургический завод Марселиса и Виниуса в Туле — орудия, ядра, железные полосы и заготовки. Сразу стало ясно, что дело будет очень доходным, как для владельцев, так и для казны. И та же компания предпринимателей получила разрешение на строительство новых заводов — в Вологодской губернии, на Ваге, Шексне в Костроме. Через несколько лет Россия стала уже поставлять на экспорт… пушки. До 800 стволов в год. В европейские страны. Скажем, в “развитую” Францию, где собственное литейное производство появилось только через полвека…
38. “НА БАСУРМАН!”
В середине XVII в. Османская империя уже “болела”. Она еще была могущественной державой, раскинувшейся от Алжира до Персидского залива и от устья Дона до порогов Нила, выставляла огромные армии, в Стамбул стекались колоссальние богатства. Но “голова рыбы” стала гнить. И немалую роль в этом играла специфика жизни турецкой верхушки. Султанский дворец, Топканы Сарай, сам по себе представлял “государство в государстве”. Тут на нескольких смежных дворах сосредоточились монетный двор, арсенал, казна, канцелярия великого визиря, зал для заседаний Дивана (совещательного органа при султане). А главной частью всего этого механизма, естественно, являлся тот узел, где пребывал сам монарх. То есть сераль, султанская резиденция. Который, в свою очередь, был настоящим “городом в городе”. Его пышность и роскошь достигли немыслимого уровня.
Одна только личная прислуга султана насчитывала 5 тыс. чел. Существовали такие должности, как старшина кофеваров, податчики фруктов, маринадов, воды, старший наматыватель тюрбана (с целым штатом помощников), зажигатель трубок, открыватели дверей. И все они оказывались весьма важными персонами, чуть ли не на уровне министров, и жили соответствующе. А были еще и слуги главных слуг, всякие шуты, карлики, глухонемые для секретных поручений. И многочисленный персонал гарема. В мусульманских странах жены правителей часто играли важную роль в политике — скажем, в империи Моголов. Но не в Турции. После того, как супруга Сулеймана Великолепного украинка Роксалана активно вмешивалась в государственные дела и пыталась фактически руководить империей, придворное окружение предприняло меры и подрегулировало законы. Султаны вообще перестали жениться.
Все обитательницы гарема считались только наложницами. И весь быт был строго ритуализирован. Скажем, при купании султана его раздевали совсем юные девочки, мыли опытные пожилые женщины, а умащать и одевать являлась бригада девиц лет по 13–14. Точно так же сопровождались сложными церемониалами отход владыки ко сну или привод в его опочивальню кого-то из женщин. Рабыни с Балкан, Кавказа, из России, Польши, арабских стран попадали в гарем в возрасте 10–11 лет после тщательного отбора. Их долго обучали правилам этикета, музыке, танцам, искусству секса. Но только после того, как девушка обратит на себя внимание монарха, и он бросит к ее ногам платок, она приобретала первый гаремный чин “гезде” — замеченная. Таких было множество, и далеко не каждая превращалась потом в “икбал”, побывавшую на ложе. “Икбал” уже получали собственные покои, прислугу, драгоценности. Хотя и без гарантии, что султан с ними переспит второй или третий раз. А это было важно, поскольку следующую ступень занимали наложницы, родившие ребенка.
Правительницей гарема считалась мать султана. Второе место занимала мать наследника престола, ниже шли матери других сыновей. А непосредственное регулирование деятельностью этого многолюдного “предприятия” осуществляли евнухи. Высшими должностями среди них были “кызылар агаси” — господин красавиц, и “ага дома блаженства”, всего же их насчитывалось 200. По мусульманским законам калечить рабов запрещалось. Однако поставляли их эфиопы и евреи. В приграничных местах, под Асуаном и в Причерноморье, существовали специальные “мастерские”, где и производились соответствующие операции. Мальчиков кастрировали, девочкам удаляли молочные железы — если кому-то потребуется служанка или наложница, не способная забеременеть.
Еще одно новшество ввел Ахмед I. Взойдя в 1603 г. на престол, он отменил прежнюю жестокую традицию и не стал убивать всех своих братьев. Вместо этого их начали сажать в “клетку”. Охраняемый комплекс, где создавались все удобства, но от любых связей с внешним миром они изолировались. К ним допускали лишь евнухов и наложниц, не способных к деторождению по возрасту либо в результате упомянутой операции. Если же какая-то из них случайно забеременевала, ее умерщвляли, дабы дополнительно не усложнять вопрос престолонаследства. Теоретически новшество выглядело “гуманным”, гарантировало преемственность власти — после смерти бездетного государя можно было извлечь из “клетки” следующего по очереди претендента. Но реально в подобных условиях заточения принцы попросту деградировали. И каждый следующий султан был слабее и беспомощнее предыдущих, попадая под все более сильное влияние “гаремных партий”.
А борьба между этими партиями шла постоянная. Ведь вопрос престолонаследия был запутан до крайности. Подрастали дети здравствующего монарха, множество его родственников дурело в “клетке”. И при грядущей смене на троне какая-то из наложниц (и только одна!) могла выдвинаться на место матери султана — сместив тем самым прежнюю властительницу гарема. А дети остальных отправятся в “клетку”. С соответствующими последствиями для матерей. Претендентки вовлекали в интриги евнухов. К той или иной из них примыкали и младшие обитательницы гарема в надежде с помощью старших наложниц и тех же евнухов обойти соперниц и выдвинуться на ступень “гезде” или “икбал”. Образующиеся партии не брезговали доносами, ядами, колдовством. Выигравшие укрепляли положение. Проигравшие отправлялись на казнь или перемещались на должности рядовых рабынь… Готовясь к ожидающимся дракам за власть, гаремные партии вербовали сторонников среди визирей, янычар, духовенства. А попутно летели головы или рушились карьеры тех, кто считался потенциальным противником. И поскольку речь шла о личных судьбах, государственные интересы шли по боку. Собственно, Мурад IV был последним султаном, пытавшимся править самостоятельно, принимать какие-то решения и проводить собственную политику. Но устои империи уже расшатывались.