Питание арестованных соответствовало всем другим условиям поездки… За 12 дней проведенных нами в вагоне был выдан всего 8 раз хлеб (иногда не более 1/2 фунта), 2 раза сырое мясо (хорошо, что собственными усилиями добыли печи) по небольшому кусочку, 2–3 раза по несколько ложек крупы, 2–3 раза по ложке растопленного масла, 2–3 раза по 3–4 картофелины, 2 раза по кусочку селедки, 2 раза кофе, 2 раза песку сахарн., 1 раз соли и 1 раз махорки (по 2 папиросы на человека) и одну коробку спичек на вагон. Даже при наличии печек не все могли готовить: не все имели с собой для этого котелки; на печке готовить на всех 35 человек требовало очень много времени и при долгом ожидании получения продуктов некоторые буквально более суток ничего не ели, наконец, не всегда была вода для кипячения. Положение некоторых облегчалось тем, что они смогли захватить с собой кое-какие продукты из лагеря и этим дополнить казенную пищу. Тем, которые таких продуктов не имели, приходилось или голодать или, если имели деньги или лишние вещи для обмена (что было далеко не у всех), покупать или обменивать их на продукты (начиная с 3–4 дня пути, когда въехали в хлебородную полосу Вятской губ.). Па деньги почти ничего приобрести было нельзя. В товарообмен пускали все, начиная с ниток, мыла, карандашей, медной и жестяной посуды, лишнего белья и кончая буквально рубашкой, снятой с тела за неимением лишней, тужурками, одеялами, простынями. В результате такого товарообмена и утоления голода на несколько часов люди продолжали это путешествие без последних предметов теплой одежды».[341]
Я думаю, что человеку, недостаточно знакомому с условиями политического быта России наших дней, трудно себе даже вообразить большевистскую тюрьму с заключенными младенцами 3 лет до старцев 97 лет (в Бутырках сидел восьмилетний шпион); эти толпы ссыльных — мужчин, женщин, детей и стариков…
Тюрьма в теперешней России действительно один сплошной ужас. И не только для самих заключенных; быть может, еще больше для их родных. Они случайно узнают о смерти близких. Сколько родителей и до сих пор не знают: погибли ли их дети или нет. И живут надеждой открыть дорогое существо в каком-нибудь заброшенном концентрационном лагере севера. Родственники лишены даже последнего утешения — похоронить труп любимого человека.
Бывает и другое. Я знаю случай в Москве, зарегистрированный официальным документом 1920 года, когда родителям Ч.К. сообщила, что их 16-летний сын, арестованный по делу о клубе лаунтенистов, расстрелян 4 декабря. Между тем точно установлено, что он был расстрелян лишь 22-го. Такую справку дали, чтобы родители «не хлопотали» за сына. Хлопоты, по мнения Лациса, мешают планомерной работе — поэтому Лацис нередко спешил расстрелять тех, о которых ходатайствовали.
Родные обивают пороги чекистских учреждений в надежде что-либо узнать о заключенных, а сведений им не дают — даже о том, где находятся заключенные. «Справки о заключенных в Ч К. вообще перестали давать родственникам» — говорится в упомянутой бумаге Красного Креста. «В положении полного неведения относительно арестованных находятся родственники иной раз целые недели; например, родственники лиц, арестованных 14–15 апреля (1921 г.) распоряжением Секретного Отдела в количестве многих десятков людей (до 400) в течение трех недель не могли передать своим близким вещей (т. е. прежде еду) и даже узнать о их местопребывании».
Вообразите себе психологию этих лиц, ищущих заключенных в дни, когда идут расстрелы? А ведь эти дни так часто повторяются! Что же это не пытка своего рода, распространенная с индивидуума еще на ряд близких ему людей?
Трудно представить себе все разнообразие поводов для арестов, иногда массовых, которые практикуются Чрезвычайными Комиссиями. Показывая гуманность Советской власти, Лацис в своей статистике приводит цифру арестов Ч.К. на 1918–1919 гг. в 128 т. человек. «И это по всей широкой Советской России! Где же тут тот необузданный произвол, о котором при каждом удобном случае кричат наши обыватели!» Если принять во внимание, что по официальным же сведениям вместимость тюрем в России в 1919 г. равнялась 36 т. человек, то и цифра, приведенная Лацисом, будет не мала. Но как и статистика смертей, так и статистика арестов, несмотря на ее внешнюю разработанность и рубрикацию, донельзя миниатюрны. И в самом деле, если какая-нибудь маленькая Кинешма имеет концентрационный лагерь на 1000 заключенных (тюрьмы теперь никогда не пустуют;[342]) если около одного Омска концентрационные лагери числят 25 т. заключенных, то ясно, что приходится говорить о сотнях тысяч, раз речь заходит о всей Рос-сии, где едва ли не большинство прежних монастырей превращены в тюрьмы.
При своеобразном методе арестов, практикуемом Ч.К., или, все равно, Г.П.У., когда арестовываются сотни невиновных людей
Наивен будет тот, кто поверит советскому «habeas corpus act». В этой области нет даже исключений. Пожалуй и не может быть.
Что касается статистики арестов, то даже официальные данные самих большевиков, как они ни преуменьшены,[347] показывают, что произвол в области арестов нисколько не уменьшается. Из данных докладов Комиссариата Внутренних Дел и Комиссариата Юстиции, представленных к 10-у съезду Советов, вытекает, что на 1 декабря 1922 года числилось в административной ссылке 10 638 политических; политических заключенных считалось 48 819 человек.[348] Эти сведения касаются лишь центральной России. На 1 июля 1923 года по спискам Главного Управления мест заключения арестованных считалось 72 685 — из них две трети приходилось на политических.[349] Не изменился в сущности и состав заключенных по сравнению с нашей статистикой смерти в 1918 г. Из осужденных 40 % приходилось на рабочих и крестьян[350]. Террор и до наших дней не носит классового характера. Это лишь система властвования, отмечающая деспотию.
Ссылка в 1922 г. стала принимать небывалые размеры.[351] Восстановлено все старое. И Туруханский и Нарымский край, и Соловецкие острова. «На дальнем севере и в голодном Туркестане, в глухих городишках и деревнях, оторванные от близких, лишенные элементарных признаков культуры, многие ссыльные буквально обречены на гибель» — говорит последнее воззвание берлинского Общества помощи политическим заключенным и ссыльным в России.
Еще недавно всеобщее внимание было привлечено Портаминским концентрационным лагерем, расположенным на берегу Северного моря. Туда с конца прошлого (1922 г.) года начали свозить большие партии заключенных из Москвы и других городов.
Вот как описывают ссыльные общие условия жизни в Портаминске:
«Лагерь устроен в старом полуразвалившемся здании бывшего монастыря, без печей, без нар, без пресной воды, которую выдают в очень ограниченном количестве, без достаточного питания, без всякой медицинской помощи. Два раза в год Портаминск во время распутицы долгими неделями отрезан от всякого сообщения и ссыльные обречены на полную оторваннность от близких»…[352]
Но Портаминск оказался недостаточным. Центральным местом ссылки за последний год стали Соловецкие острова. Вот описание нового места ссылки, где сейчас томится свыше 200 заключенных.
«Заключенным отведена на острове одна десятина земли; выход за ее пределы строго запрещен и страже отдан приказ стрелять без предупреждения в нарушителей этого правила…
С прекращением навигации остров будет отрезан от всего прочего мира.
Обрекая людей на физическую и духовную смерть, власть „коммунистическая“ с особой жестокостью создает условия существования, неслыханные даже в трагической истории русской каторги и ссылки».
Характеристику этой «красной каторги» на Соловецких островах мы найдем в письме из России, напечатанном в № 31 «Революционной России».[353]
«Главное ее отличие от до-революционной каторги состоит в том, что вся администрация, надзор, конвойная команда и т. д. — все начальство от высшего до низшего (кроме начальника Управления) состоит из уголовных, отбывающих наказание в этом лагере. Все это, конечно, самые отборные элементы: главным образом чекисты, приговоренные за воровство, вымогательство, истязания и прочие проступки. Там, вдали от всякого общественного и юридического контроля, в полную власть этих испытанных работников отдано бесправное и безгласное население „красной“ каторги… Эти ходят босые, раздетые и голодные, работают минимум 14 ч. в сутки и за всякие провинности наказываются по усмотрению изобретательного начальства: палками, хлыстами, простыми карцерами и „каменными мешками“, голодом, выставлением в голом виде на комаров…»
Савватьевский скит, где заключены социалисты, находится в глубине острова, он занимает десятину земли и кусочек озера и окружен колючей изгородью. «Там, в доме, рассчитанном на 70, живет в настоящее время 2000 человек социалистов разных оттенков и анархистов. В пределах этого загона им предоставлена полная свобода: они могут голодать, болеть, сходить с ума и умирать совершенно беспрепятственно, без малейшей попытки администрации вмешаться в их внутренние дела. Разговоры с начальником управления Ногтевым до последней степени просты, откровенны и циничны. На попытку предъявить ему требования он ответил приблизительно так: „Вам давно пора понять, что мы победили, а вы — побежденные. Мы совсем и не собираемся устраивать так, чтобы вам было хорошо, и нам нет дела до вашего недовольства“. На угрозу массовой голодовки он ответил: „По-моему вам гораздо проще стразу повеситься, до такой степени это безнадежно“. Трудность и продолжительность пути на Соловецкие острова лишает родственников возможности оказывать им сколько-нибудь существенную материальную поддержку, а казенного пайка хватает только, чтобы не умереть с голоду. Тяжело больные и помешанные совершенно лишены возможности пользоваться медицинской помощью и находятся в общих камерах, среди шума и тесноты. Добиться же их перевода на материк совершенно безнадежно. На острове имеется больница, но врачи в ней опять-таки штрафные чекисты…
Но страшнее всего для заключенных не условия содержания, а ожидание прекращения сношений с миром на 8 месяцев. Что произойдет за это время, неизвестно. И теперь письма из Соловков почти не доходят по назначению. И теперь с.-р. сибиряков связанными увезли насильно на другой остров, в пустынный скит, где они совершенно отрезаны от товарищей из Савва гнева…»
Прошло лишь полтора месяца после выхода моей книги. И ожидавшееся «страшное» совершилось. Мы узнаем о самоубийстве на Соловках; мы узнаем даже из официального извещения о массовых избиениях со смертными исходами. В № 34 «Известий» за нынешний год (10-го февраля) мелким шрифтом напечатано сообщение «по поводу событий на Соловках»: «19-го декабря 1923 г. в 18 ч. во дворе Савватьевского скита соловецкого лагеря имел место печальный инцидент, выразившийся в столкновении заключенных с отрядом красноармейцев, карауливших названный скит, в котором помещаются заключенные». В результате столкновения — как сообщает председатель комиссии по расследованию происшествия, член Президиума Ц.И.К. СССР Смирнов — шесть человек убито и умерло от ран; двое ранено «не опасно».
Из факта создания специальной комиссии по расследованию и ее краткого официального сообщения мы можем судить о действительных размерах трагедии, разыгравшейся там, на далеком, оторванном от всего мира, Севере. Такова судьба социалистов. А судьба других политических заключенных на Соловках?.. Нам все скажет описание, даваемое корреспондентом «Социалистического Вестника».[354]
«Кроме концентрационных лагерей для социалистов на Соловках существует еще особая тюрьма, так наз. „Кремль“… „Кремль“, совершенно отделенный от мест заключения социалистов, это — совсем особый мир. Здесь сосредоточена старая уголовщина с ее старым бытом, старыми нравами и старою моралью. Сюда направляют и так называемых „экономистов“, т. е. людей, осужденных по „хозяйственным делам“ — за взяточничество, хищения и т. д. Но здесь же помещаются и