В камере с Мандельштамом второй, подсадной. Он говорит, что все близкие и знакомые Мандельштама уже арестованы, что всем будут предъявлены обвинения в терроре и заговоре. Однажды утром этот человек вернулся в камеру позже Мандельштама — якобы с допроса. Мандельштам заметил, что от него пахнет луком, о чем тут же ему и сказал. Подсадного немедленно убрали.
Это еще был социалистический гуманизм образца 1934 года" ближе к 1937-му одиночных камер с подсадными или без в помине не будет Уже совсем скоро одиночки будут битком набиты и люди в них сутками будут стоять на ногах.
Мандельштама не интересует, кто на него донес. Он человек своего времени, то есть отлично знает, что на Лубянку таскают тысячи и тысячи самых разных людей, как говорили в 1934-м, "всех таскают".
С этими бесчисленными мужчинами и женщинами на специальных квартирах беседуют и требуют, чтобы они информировали органы о мыслях и настроениях своих знакомых и соседей. Им сулят покровительство. Их запугивают. Другу Мандельштама биологу Кузину говорили: "Ваша мать не вынесет, если мы вас арестуем". Он отвечал, что желает смерти своей матери. Его собеседник зверел, орал: "Мы распустим слухи, что мы вас завербовали, и вы не сможете смотреть в лицо людям". Попутно с получением информации достигается еще одна, вероятно, более важная цель. Люди теряют доверие друг к другу. Ведь о приглашениях на Лубянку в Москве знают все. То же самое происходит в провинции. Люди перестают общаться, замолкают, нормальные связи рвутся, общество слабеет. И ослабевает совсем. В 1934-м это уже свершившейся факт. Именно в таком состоянии советское общество подойдет к 1937 году.
Мандельштам на первом же допросе признал авторство инкриминируемых ему стихов. Следователь интересовался тем, что послужило толчком к написанию этих стихов. Мандельштам ответил: "Больше всего мне ненавистен фашизм". Следователь потребовал, чтобы Мандельштам прочитал стихотворение о Сталине. Мандельштам прочитал.
Следователь Николай Христофорович Шиваров — Мандельштам, вспоминая, называл его Христофорыч. Христофорыч курировал в ОГПУ литературу и принадлежал к той части чекистов, которые отличались слабостью к литературе. Так что допрос большого поэта доставляет ему утонченное удовольствие. Христофорыч на допросе говорит Мандельштаму: "Вы рассказывали мне, что для поэта крайне полезно ощущение страха — оно способствует возникновению стихов. Так вот теперь вы получите полную меру этого стимулирующего чувства". Чекист Христофорыч не понял поэта. Страх, сопровождающий написание стихов, не имеет ничего общего со страхом перед ОГПУ. Мандельштам часто повторял: "Когда появляется примитивный страх перед насилием и террором, исчезает другой главный таинственный страх — перед самим бытием. С революцией, у нас на глазах пролившей потоки крови, этот страх исчез".
По требованию Христофорыча Мандельштам записал стихотворение "Горец". Следователь приложил автограф поэта к делу.
Следователь Мандельштама Николай Шиваров будет расстрелян в 1938-м. В 1934-м, как раз в период следствия о стихах Мандельштама, по Москве пошли слухи о том, что Главный прокурор Вышинский начинает копать под главу НКВД Ягоду. Некоторые граждане воспринимают эти слухи как обнадеживающие, полагая, что Вышинский, юрист по образованию, положит конец самоуправству органов безопасности.
Фото из следственного дела О. Э. Мандельштама. 1934 год
В соответствии с особенностями человеческой памяти люди в этот момент забывали, как однозначно страшно уже проявил себя Вышинский на процессах конца 20-х — начала 30-х годов.
Кроме того, общественное сознание первой половины 30-х категорически отказывалось воспринимать происходящее как борьбу властных группировок за право бесконтрольно распоряжаться жизнью и смертью граждан СССР. Неограниченная и жесточайшая эксплуатация человеческого ресурса страны — основа сталинской экономики. То есть эта эксплуатация — основа сталинского режима и личной власти самого Сталина.
Что касается граждан страны, то в 1934-м никто из них не задумывается о том, что новая волна террора впереди и что она непременно будет.
Только больной поэт Осип Мандельштам в 1934-м в своем следователе разглядел то, чего не обнаружил бы ни один человек в здравом уме. В ссылке он будет говорить жене, что "во всем поведении следователя, несмотря на крик и угрозы, чувствовалась какая-то двусмысленность и проступала ненависть к Сталину". Христофорыч зная, что ему готовит система. Знал, что смерть не будет мгновенной. Что о смерти он еще будет мечтать. Больной Мандельштам во время собственного допроса рассмотрел самый сокровенный страх своего следователя.
Первым делом на Лубянке у Мандельштама отобрали брючный ремень. Брюки падали. Он все время нелепо их подхватывал.
Мандельштама на Лубянке видел Петр Павленко. Павленко — советский писатель. Он даже проехался с Мандельштамом в лифте, когда того везли на очередной допрос. Мандельштам в нервном припадке упал, забился в угол. Советский писатель Павленко укоризненно сказал ему: "Мандельштам, Мандельштам, как вам не стыдно".
Павленко был приятелем следователя Христофорыча. Тот по-дружески пригласил Павленко поприсутствовать на допросе Мандельштама. Павленко принял приглашение, в том числе, как он говорил, чтобы набраться художественных впечатлений.
В кабинете следователя на Лубянке несколько одинаковых дверей. Одни ведут в специальные шкафы-ловушки, если кто попытается бежать. Другие служат запасным выходом для хозяина кабинета Писатель Павленко наблюдает за допросом Мандельштама, сидя в спец-шкафу. Трудно сказать, как было дело с художественными впечатлениями у писателя Павленко во время допроса поэта Мандельштама, но политически Павленко точно промахнулся. Сталин в мае 1934-го не желал смерти Мандельштама. У него были виды именно на этого поэта. Мандельштам давно и по гамбургскому счету поэт с большой буквы. В России, где есть Пушкин, само звание поэт — уже более чем достаточная оценка. Кроме того, Осип Мандельштам — поэт Серебряного века со старыми дореволюционными корнями. Это важно для Сталина. Еще в незабвенные времена петербургского артистического клуба "Бродячая собака" и именно в "Бродячей собаке" Анна Ахматова произнесла: "Мандельштам, конечно, наш первый поэт". А тогда было из кого выбирать. Сталину наплевать, что к 1934 году мало кто в советском литературном сообществе ценит Мандельштама. Цена всех оценок ему отлично известна. Надо сказать, и в иные времена публика была не в состоянии принять Мандельштама. В 1920 году при Врангеле в Крыму, в Феодосии, местный литературно-артистический кружок устроил в его честь вечер. Он вышел, заложив руку за борт пиджака, откинул назад маленькую птичью голову и начал читать. В публике послышались смешки. Потом пошел откровенный и грубый смех. Вспоминает очевидец Андрей Седых, впоследствии главный редактор нью-йоркского "Нового русского слова": "До сих пор со стыдом вспоминаю, как вела себя в тот вечер наша публика. Люди смеялись над тем, чего не могли понять. Мандельштам остановился, топнул ногой. Смех только усилился. "Варвары!" — крикнул он и сошел с эстрады. Максимилиан Волошин утешал его и говорил, что чернь и не должна понимать поэта".
Слева направо: О. Мандельштам, К. Чуковский, Б. Лившиц, Ю. Анненков. 1914 год
В 1933-м Сталин над стихотворением Мандельштама "Горец" не смеялся, потому что, несомненно, оценил его высоко. Это было первое серьезное посвященное ему поэтическое произведение, принадлежащее перу, возможно, сильнейшего из живущих поэтов. Негативное авторское отношение в такой ситуации значения не имеет. На изменение авторской позиции с минуса на плюс, если речь идет о таком авторе, можно и поработать. Более того, даже при очевидном знаке минус в стихотворении Мандельштама "Горец" Сталин вычитал главное для себя: его власть абсолютна.
Скорее всего, на фоне истории с "Горцем" Сталин пожелал ознакомиться с творчеством поэта пошире. Мимо его глаз в этом случае, очевидно, не прошла мандельштамовская строка 1931 года: "Душно, а все-таки до смерти хочется жить". Сталин вырвал эту строку из контекста и принял решение: "Живи и пиши. Ты знаешь, чего я от тебя жду. Твое, Мандельштам, несравненное перо оставит мой образ в истории".
Стихотворение 1931 года, из которого Сталин вырвал строку, — это обреченность. Вечное ожидание казни на рассвете. После внутренней тюрьмы Лубянки это стихотворение Мандельштама стало его жизнью. И его болезнью. После Лубянки всю оставшуюся недолгую жизнь с редчайшими просветами каждый день в шесть часов утра он ждет, что его расстреляют. Он забивается в угол, трясется, кричит, что сейчас его поведут на расстрел. В ссылке в Чердыни он выбросится в этот час из окна больницы. Со второго этажа. Нелепо упадет на мягкую клумбу. Будет лежать, сжавшись в комочек. Санитары с руганью потащат его наверх. После прыжка наступит успокоение. В стихах так и будет сказано: "Прыжок — и я в уме". В безумии он правильно понимал, что его ждет. В периоды просветления он терял чувство реальности и начинал верить в собственную безопасность.
Лечить Мандельштама в ссылке в Чердыни нечем. Чтобы избавить его от ежедневного ожидания расстрела, просто переводят часы на два часа вперед, Он видит — восемь часов, за ним никто не приходит. И успокаивается.
Иногда просыпается среди ночи и говорит жене, что арестована Анна Андреевна Ахматова и ее сейчас ведут на допрос. Когда гулял по Чердыни, искал труп Ахматовой в оврагах.
В той же чердынской больнице, где Мандельштам, много ссыльных крестьян. Они здесь с гнойными язвами, сломанными конечностями, надорванные от подъема непомерных тяжестей. Север Пермской области, где Чердынь, в 1934-м — самое что ни на есть лагерное место. Сюда гнали эшелонами содранных с родной земли крестьян. Здесь они и полегли.
Жена одного из этих мужиков написала письмо Сталину. Письмо выловлено местным ГПУ. "Товарищ Сталин. Я бедная женщина-крестьянка. Мы считались на деревне самые бедные, наш дом был ветхий и никудышный. Все у нас отняли и сослали в ссылку. У нас четверо детей, старшему 9 лет, а младшей 2 годика. Прикажи совсем нас убить. Пусть убивали бы совсем, так лучше было бы, чем так мучить. Прости меня, бедную бабу. Крестьянка Елена Федосеева".
Женщин в ссылке на легкую работу не берут. Даже посудомойкой не устроишься.
В начале июня 1934 года — точная дата неизвестна, но скорее всего числа 7–8, Николай Бухарин пишет письмо Сталину. Пункт третий этого письма так и называется "О поэте Мандельштаме": "Я получил отчаянную телеграмму от жены Мандельштама, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка Осипа Мандельштама: он первоклассный поэт, но он абсолютно несовременен. Так как я не знаю, что он и в чем наблудил, то я решил написать тебе. Привет, твой Николай".
В постскриптуме к письму — опять о Мандельштаме: "Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама, и никто ничего не знает".
Бухарин писал по единственно верному адресу, где знали о судьбе Мандельштама. К моменту получения бухаринского письма Сталин уже принял решение, как распорядиться жизнью поэта. Приговор пересмотрен. Трехлетняя ссылка в Чердынь заменена тем, что называлось "минус двенадцать". То есть запрет на проживание в Москве, Ленинграде и еще десяти крупных городах СССР. Это невероятное послабление, для автора "Горца" — фантастическое.
На письме Бухарина Сталин оставил автограф: "Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…" Замечание очень интересное. В особенности потому, что документ не имеет обязательных входящих и исходящих данных. То есть сталинскую ремарку никто не видел. Она не рассчитана на подчиненных. Это актерство, скуки ради. "Арестовали Мандельштама! Безобразие!" Сталин шутит, Сталин развлекается. Потом Сталин позвонит Пастернаку.
13 июня 1934 года в квартире Бориса Пастернака в доме № 14 по Волхонке начинается его знаменитый разговор со Сталиным. Сталин говорит, что отдано распоряжение и с Мандельштамом все будет в порядке, и спрашивает, почему Пастернак не хлопотал за Мандельштама. "Если бы мой друг попал в беду, — сказал Сталин, — я бы лез на стену, чтобы его спасти". Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин не узнал бы об этом деле. Сталин спросил: "Но ведь он ваш друг?" Последовала пауза. Сталин продолжил вопрос: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак ответил: "Это не имеет значения. Почему мы все говорим о Мандельштаме и о Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить", — сказал Пастернак. "О чем?" — спросил Сталин. "О жизни и смерти", — сказал Пастернак. Сталин повесил трубку.
Б. Л. Пастернак. 30-е годы
В Чердынь телеграмма из Москвы об изменении приговора пришли 14 июня. Комендант не поверил своим глазам, послал запрос в Москву и только тогда убедился, что телеграмма действительно правительственная. Мандельштаму предложили выбрать город для проживания. Мандельштам вдруг вспомнил, что у знакомого биолога Леонова отец работал тюремным врачом в Воронеже. "Кто знает, может, еще понадобится тюремный врач", — сказал Мандельштам и выбрал Воронеж.
По дороге в Воронеж Мандельштамы были несколько часов в Москве. Надежда Мандельштам побежала к Бухарину. Бухарин ее не принял. К этому моменту Бухарин уже знал причину ареста Мандельштама. Он встречался с Генрихом Ягодой, и Ягода читал ему "Горца" Мандельштама. Глава НКВД читал его наизусть.
Летом 1935 года, беседуя со знакомым в скверике у памятника поэту Алексею Кольцову, ссыльный Осип Мандельштам спросил: "Как вы думаете, а будет ли когда-нибудь поставлен в Воронеже памятник мне?"
На съезде советских писателей в августе 1934-го Николай Бухарин в своем докладе первым советским поэтом назвал Бориса Пастернака. Бухарин говорил больше трех часов подряд. Доклад сложный, со вкусом, с латынью вскользь без перевода. Пастернак в президиуме. Пастернак принимает от лица Союза писателей портрет Сталина Скоротечное пребывание Пастернака в советской официозной обойме — следствие его со Сталиным телефонного разговора о Мандельштаме. Уже через несколько часов после того разговора вся Москва знала о телефонном звонке Сталина. Вспоминает жена поэта Зинаида Пастернак: "В Союзе писателей все перевернулось. В ресторане стали нас особенно внимательно обслуживать, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обед расплачивался Союз писателей". Как ни странно, из этого сложнейшего положения Пастернака высвободит Сталин. В декабре 1935 года "лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи" Сталин назначит Маяковского. Это позволит Пастернаку написать Сталину письмо следующего содержания: "Горячо благодарю Вас за Ваши слова о Маяковском. Косвенно Ваши строки о нем отозвались и на мне спасительно. Последнее время меня под влиянием Запада страшно раздували. Я даже заболел от этого. Теперь, после того как Вы поставили Маяковского на первое место, я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему в скромной тишине".
Добрая знакомая семьи Мандельштама Эмма Герштейн пишет, что последний всплеск психической зараженности Пастернака личностью Сталина пришелся на 1936 год. Корней Чуковский вспоминает об их с Пастернаком посещении X съезда комсомола в 1936-м: "Вчера на съезде сидел в шестом ряду. Оглянулся. Борис Пастернак. Я взял его в передние ряды. Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял немного утомленный, задумчивый. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. Когда ему аплодировали, он вынул часы — серебряные — и показал аудитории с прелестной улыбкой. Все мы зашептали: "Часы, часы, Сталин показал часы". Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью".