Сюда, в Россию, приезжают люди с какими-то наработками обычного, рационального, западного или восточного человечества, не важно какого, но они обременены таким общечеловеческим буржуазным подходом. Вот их потомки, не важно, будь то потомки немца или еврея, возвращаясь назад, в Америку или в Германию, чтобы там получше жить, и они там — белые вороны. У них генотип людей, которые, пройдя в три, пять, шесть поколений обкатку в России, возвращаются, и они безбытны, они неустроены, они бросаются в глаза, их вытесняют, на них родимое пятно, что они пришли из зоны сопротивления, которая ставит иные задачи, чем обычная трехмерная буржуазная публика с квадратными принципами восприятия мира. Откуда это взялось? Это не генетически… Они прошли алхимическое воздействие времени и пространства в России за несколько поколений.
Есть такое понятие — “Россия”, которое не надо отождествлять с государством, с режимом не надо его отождествлять, потому что режим и Россия — это всегда противостоящие друг другу факторы. Может быть, метаисторическая сверхзадача, чтобы на каком-то этапе эти параллели сошлись. Чтобы наконец-то в России был режим, который являлся бы духовным выражением этой тайной сути. Но не надо отождествлять Россию ни с тем, ни с другим, ни с этническими группами. Россия не является сугубо русской, или сугубо татарской, или тюркской, или смешанной русско-тюркской. Она является именно этой мистической, непонятной Россией, точкой на пересечении несмыкаемых вещей. При этом эта точка громадна. Конечно, можно найти какой-нибудь город, зону вне России, где живут нонконформисты, оппозиция, странные люди. Потому что, даже если это очень хорошие нонконформисты, их число на западе не превышает нескольких тысяч. А здесь у нас двести миллионов на одной шестой суши. Это то, что может потрясти мир. В том-то и дело, что Россия — это страна, где три процента пассионариев могут быть восприняты как свои люди, за которыми идут и в которых верят. А в любых других государствах пассионарии — это люди, которых запирают в тюрьму или в лучшем случае дают им полгода-год погулять, а потом на гильотину и казнят. Пассионариям в любой другой стране не дают пробежать дальше десяти шагов. А Россия — это страна, которая ждет своих пассионариев!
ЗАГОВОР МОДЕРНИЗАТОРОВ
(Аспекты перестройки)
Журнал «ат-Тавхид» №1 1994г.
1. Банализация происходящего как цель перестроечной пропаганды
В перестроечной прессе 1989—90 гг. обычным делом было разоблачение (иногда даже в форме интеллектуальной самокритики) так называемых мифов перестройки. Этим были заняты и “правые”, и “левые”. Действительно, за долгие десятилетия хрущевско-брежневского периода общественное мнение накопило огромное количество прописных истин, общих мест, расхожих общеинтеллигентских конвенций, построенных, как правило, от обратного, к штампам застойной пропаганды. Все эти контрштампы были вербализированы, обкатаны в гласной публицистике 1987—89 гг. Позднее эта проявленная форма альтернативного советского сознания начала представлять собой материал для демонтажа, критики, уточнений, разоблачений, т.е. всех тех публицистиско-инфомационных операций, которые гипнотизируют общественное мнение, позволяя уклоняться от реальных тем и их адекватной трактовки “в лоб”. Ни одно из критических разоблачений перестроечных мифов (о рынке, о советах, об эффективности парламентаризма и т.д.) даже не пыталось подойти к действительно интересным вопросам: что такое большевизм? Чем на самом деле была КПСС и в какой мере она действительная наследница ленинской РСДРП? В какой мере пресловутое противостояние Восток — Запад было на деле результатом сознательного сговора между американизмом и советизмом? Но самое типичное в практике перестроечной публицистики то, как она избегает ответа на вопрос, почему вообще началась перестройка.
На самом деле именно в этой проблеме содержится ключ к загадкам современной истории. Именно здесь можно нащупать один из наиболее ярких и вместе с тем наиболее тревожных парадоксов нашего времени. Поэтому типичным подходом масс медиа к теме “почему перестройка?” оказывается банализация любой ценой, снятие даже привкуса парадокса. Лидируют в этой области рассуждения о “давно назревших тенденциях”, о невозможности продолжать так дальше и т.д. Все это столь неадекватно и вопиюще не соответствует фактам, что пропаганда предпочитает не касаться этой темы вообще.
2. А был ли кризис общества?
Действительно, внутри советского общества не было решительно никаких предпосылок для радикальной переориентации. Литературно знаменитый 1984 год (до которого покойный Амальрик сулил советской власти не дожить) характеризовался полным исчерпанием оппозиционной энергии, возможностей открытого нонконформизма. Если брать неформальные силы общества в самом широком спектре — от шизоидно-богемных интеллектуалов, чьей представительской фигурой был полуподпольный (сейчас право-истеблишментский) писатель Юрий Мамлеев до чисто политических диссидентов, ориентированных на академика Сахарова — они с 1972 до 1984 года прошли такой путь разложения, распада, разочарования и приспособления, что говорить о них как о политическом факторе в предперестроечное время нельзя. Это, кстати, подчеркивается тем обстоятельством, что лидирующими фигурами перестройки сразу же стали истеблишментские деятели, которые и до ее начала были у дел. Старые же нонконформисты вылезли не сразу, а лишь на четвертом году горбачевской эры. Только в 1989 стала популярна тема “шестидесятников” и того, что они якобы сделали, чтобы нынешнее время стало возможным.
Но дело в том, что даже когда нонконформисты еще были политическим фактором (1956—68), это был очень второстепенный служебный контролируемый фактор. Если вынести за скобки искренние иллюзии и доходящее до мании величия самообольщение, существовавшее на периферии в низах “параллельного общества”, остается факт постоянного рабочего диалога между верхами диссидентуры и истеблишментом режима. Только наивные не осведомлены, что обмен людьми и идеями существовал между Востоком и Западом всегда. Достаточно сказать, что радиостанция “Свобода”, ставшая в СССР символом “серой” пропаганды и подрывной деятельности, постоянно контролировалась Комитетом с полного ведома и согласия как ЦРУ, так и самих сотрудников “Свободы”1.
Чувство реального требует признать, что никаких признаков катастрофы не ощущалось и в экономике. Сейчас, когда муссируется тема застойно-советского паразитирования на природных ресурсах, трудно встретить хотя бы вскользь брошенную информацию о реальных масштабах промышленного экспорта СССР, в котором, конечно, лидировал ВПК2. Однако СССР был крупнейшим экспортером оружия (в 1984 году примерно на $25 млрд). Только ежегодные закупки Ливии ($4 млрд) покрывали половину стоимости хлебного импорта ($ 8 млрд). Так что о каком-то “проедании” ресурсов говорить можно лишь с оговорками: это было сложное, многоступенчатое “проедание”, причем речь идет о ресурсах всего “третьего мира”, чей вывоз на Запад (ибо откуда та же Ливия могла получить доллары для советского оружия?) обеспечивался через посредничество советской экономики3.
Стало быть, не было ни массового недовольства, ни катастрофического провала в экономике. Консенсус советского общества в середине 80-х был оптимальным4. Практически все процессы внутри страны были управляемыми.
Во внешней политике видимое противостояние набирало размах еще и через год после прихода Горбачева. На “першинги”, оккупацию Гренады, охоту американских ВВС лично на Муаммара Каддафи советская пропаганда отвечала в жестком тоне.
И вдруг в недрах советского режима что-то сломалось.
3. Были ли оппоненты у перестройки?
Благодаря гипнозу общественного мнения штамп о “врагах перестройки” прочно укоренился в сознании рядового обывателя. В действительности эта идея весьма амбивалентна. “Слева” шла критика так называемых консервативных сил — партаппарата, великодержавников, которые противостоят демократическим завоеваниям. Но “справа” эти завоевания критикуются как издержки перестройки. Можно, конечно, рассматривать эту формулировку как защитно-демагогическую, которая лишь прикрывает ненависть “правых” к перестройке как таковой. Однако это не более чем “левая” мифологема. В действительности на сегодня в стране нет реакции в собственном смысле слова, т.е. сил, которые бы стремились восстановить доперестроечный status quo. Мы, конечно, говорим именно о силах, а не о частных лицах, чьи мнения и пожелания ничего не стоят.
На самом деле между “правыми” и “левыми” идет борьба не “за” и “против” перестройки, а за овладение ее перспективами, за то, чтобы пройти экзамен на финальное историческое выживание именно в этих перспективах. Только такой подход дает ключ к расшифровке, в общем-то, загадочного для непосвященных перестроечного жаргона, начиная от “плюрализма” и перехода от “классовых ценностей” к “общечеловеческим” и кончая знаменитым “главное — нáчать”5. Не случайно все руководители КПСС включая наиболее одиозных постоянно подчеркивали, что именно они и были инициаторами перестройки. Общественное мнение сейчас не склонно фиксировать заявления такого рода; их отбрасывают в “бумажную корзину” привычного коммунистического словоблудия. Хотя все ЗНАЮТ, что перестройка началась сверху, но никто в это НЕ ВЕРИТ. Точнее, есть мифологема, что перестройку начал один Горбачев, “перехитривший всю партию, но якобы и он не знал, куда она зайдет6. Это типичный пример банализации действительности вопреки фактам и логике; банализации; которая избавляет общественное мнение от шока правды.
4. Когда началась перестройка
В практике пропагандистской манипуляции фактами нет мелочей. 1985 год стал годом-символом, сравнимым лишь с 1917-м. Понятно почему: во-первых, будучи годом прихода Горбачева к власти, он работает на концепцию уникальной миссии “генсека-антикоммуниста”. Во-вторых, будучи следующим за 84-м, который немало мифологизирован в свою очередь, он подкрепляет установившуюся традицию, удобен для банально ориентированного мировосприятия. Однако в самом 85-м не произошло никакого видимого разрыва с советской политической преемственностью. Не произошло такого разрыва и в следующем году, несмотря на очень осторожное введение понятия “гласность”…
Подлинный поворот к тому, что происходит сейчас, причем не только в СССР, но и во всем мире, начался лет за 6 до XXVII съезда. И начался он, как ни странно это может показаться на первый взгляд, с вторжения Китая в приграничные территории Вьетнама. В ХХ веке дорогостоящие и амбициозные авантюры стали наиболее эффективным способом деморализовать, скомпрометировать, а в итоге и устранить пошедшие на них режимы. Военные авантюры стали подлинными увертюрами к “перестройкам” как регионального, так и мирового масштаба.
Итак, в 1979 году Китай сделал первый шаг к своей перестройке, предприняв одну из самых неорганизованных, антипрофессиональных, абсурдистских операций подобного масштаба в современной военной истории. Это было концом декларативного маоизма и началом эры прагматиков.
В том же году, только в самом его конце, на десять месяцев позже китайцев, СССР приступил к аналогичной акции, осуществив вооруженное вторжение в Афганистан. У этой акции, конечно, было много настоящих, не декларативных целей (в частности, содействие глобальной дестабилизации исламского мира: не забудем, что 1979 был годом исламской революции в Иране, против которого почти одновременно с советским захватом Кабула начал боевые действия Саддам Хуссейн7; учтем также, что следующим кандидатом на исламскую революцию был Пакистан), однако главной целью ставилось создание предпосылок для перестройки.
Война Запада руками арабских секуляристов8 против исламского Ирана и непосредственное участие СССР в войне против мусульман Афганистана (а фактически и против Пакистана) необычайно интенсифицировали процессы глобального характера, меняющие суть эпохи. В эти конфликты, именуемые масс-медиа “локальными” и присутствующие где-то на периферии обыденного внимания, было на самом деле вовлечено прямо или косвенно сознание, психика, кровь, жизненная энергия сотен миллионов людей. Началось гигантское перемещение капиталов и кредитов. Сотни миллиардов нефтедолларов, авансированных Ираку финансировали то, что журналистами называется “технологический прорыв постиндустриального Запада”, а на деле является технологическим обеспечением нового мирового порядка.
С 80-го года начинается рост карательной активности мирового истеблишмента, жестокое игнорирование второстепенных государственных суверенитетов, одновременно с возникновением специфически провокационных авантюр, последствия которых служили тщательно выверенным целям9.
5. Признаки новой эры в СССР
Афганская операция (по поводу которой политологи все не могут решить, кто же несет ответственность)10, стала катализатором мощной химической реакции в реторте советской политической системы: целые эшелоны функционеров определенного типа стали “выпадать в осадок”. К типологии и внутреннему смыслу номенклатуры нам придется вернуться позже. Сейчас достаточно отметить, что в руководящем аппарате существовали (и существуют) две тенденции: “автохтонов” и “мондиалистов”11.
Они разделились и стали в оппозицию друг другу после смерти Сталина, который гармонически воплощал их в своем лице, будучи одновременно автохтонным вождем и мондиалистским лидером12.
Бесспорно, нет такого номенклатурного деятеля (и чем крупнее его калибр, тем это очевиднее), который бы был целиком однозначен: у “автохтона” неизбежно есть мондиалистский аспект, пусть даже выраженный очень сложным косвенным образом, иначе его принятие вовнутрь властной структуры было бы невозможным. У самого истового “мондиалиста” должно быть родимое пятно автохтоннсти, иначе он не сможет оперировать в такой империи, как евразийская.
Тем не менее с 1953 года и по сей день СССР является ареной ожесточенного противоборства этих тенденций, носившего до 1979 года относительно закулисный характер. Видимая, откровенная, декларативная перестройка означает просто, что мондиалисты добились стратегического перелома в свою пользу в ходе борьбы.
Начало открытой конфронтации выразилось в ударе по коррупционерам. Нынешние советские граждане очень актуально воспринимают недавние перипетии общественной судьбы знаменитого следователя Гдляна — “номенклатуробойцы”, разросшегося одно время до эпических пропорций героя комиксов. Однако, антикоррупционный террор против чиновников — “автохтонов”, связанных с теневой экономикой, начался еще при Брежневе. В 1980 году была предпринята операция под кодовым названием “Каскад”, первая среди мощных ударов по “традиционной” партократии. Аресты тысяч теневых бизнесменов создали предпосылки для политической компрометации целых блоков номенклатуры.
Типична политическая философия этого мондиалистского удара: коррупция и автохтонность синонимичны, эта синонимичность должна закрепиться как моральная аксиома в массовом сознании.
Инициатором этого наступления бесспорно был КГБ — главный оплот мондиализма в советской системе, обеспечивший технически как последующую перестройку, так и всю серию “бархатных” и “кровавых” революций в Восточном блоке13.
6. Миссия КГБ в Евразии
Сейчас постепенно становится расхожим местом упоминание КГБ как организатора революционных преобразований в коммунистическом мире. Владимир Буковский в своем интервью “Огоньку” говорит об этом как о чем-то самом собой разумеющемся. Тем не менее какой-нибудь год назад радио “Свобода” расценивала информацию о том, что “бархатную” революцию в Праге осуществлял первый зам. председателя КГБ генерал-полковник Глушко, как дешевое мифотворчество. Вера в то, что КГБ является охранительной консервативной силой, была (и пока остается) присущей как правому, так и левому обывателю. Очевидно, однако, что это типичная иллюзия отчужденного от власти человека с уммы, для которого контроль (или, точнее, гнет) над ним неотделим от чувства исторической незыблемости, неустранимости режима. В действительности охранительные структуры во все времена были одним из важных источников политической нестабильности. Чтобы не ходить далеко, упомянем лишь пример так называемой царской охранки: ее роль в трагической судьбе Романовых бросается в глаза всякому, кто этим интересовался без предвзятости14. Взаимопроникновение, взаимопропитывание охранительной агентуры и революционеров — не парадокс, а норма. Это становится понятным, стоит лишь глубже задаться вопросом, откуда и каким образом обзаводится режим как защищающими его органами, так и ниспровергающими его подрывными элементами. И то и другое должно быть прежде всего профессионально15, иначе об адекватном функционировании не может идти речь. Но подлинный профессионализм исключает самозарождение, самоорганизацию, самодеятельность, требует преемственности поколений профессионалов, традиции, школы. Профессионализм, особенно в среде социального контроля и субверсии16 генетически родственен традиционному посвящению и всегда несет на себе родовую печать мастеров основоположников.