Ко всем этим древесным сгораниям наше сознание относится доверчиво; мы замечаем их, входя в помещение, радуемся их теплу и душистости и потом спокойно их забываем, привыкая к ним. Совсем иное чувство вызывает в нас темный запах горящего угля и кокса: наше обоняние настораживается, подсознание как бы с недоверием следит за огнем, так как в запахе угля таится постоянная опасность, возможность отравления.
Как-то поздней осенью зашли мы с матерью к госпоже X. Было еще не холодно, но день был сырой и туманный. И опять встретил нас веселый огонь и уют камина, только на этот раз горела виноградная лоза и пахло бодрящей осенью. И не только вестибюль, но и все комнаты, которые мне пришлось увидеть в этом доме, были хороши. Окна, двери, мебель, рамки картин и фотографий — все было из светлого дерева. Вся обстановка поражала своей прямолинейной легкостью, и везде стоял удивительно приятный аромат. В светлой дубовой столовой, с несколько массивной мебелью, не висело никаких картин, но облицовка стен была из дуба; по стенам комнаты шла дубовая же полка, уставленная великолепной коллекцией серебряных кубков, чаш и ковшей. В выдержанном стиле этого дома преобладало мужское начало, что казалось странным для одинокой женщины. Быть может, в этой исключительной наезднице сказались черты амазонок древней Тавриды, гордых и мужественных. Да и легкий аромат, обвивавший ее, был скорее мужского типа: пахло смесью кожи, лаванды и табака, то есть именно запахом, который так хорошо дополняет облик элегантного мужчины.
Совсем еще недавно мало кто интересовался ароматами; говорить же о запахах человеческих считалось неуместным и невоспитанным. Не умея и не желая бороться с ними, человечество уподоблялось страусу, который думает, что никто не заметит его, если он сам не видит себя, спрятав голову под крыло. Доктор Монен был первым европейцем, посмевшим заговорить об этом. В своей книге "Les odeurs du corps humain" ("Запах тела"), выпущенной в 1885 году, он обстоятельно и интересно показал связь запаха с болезнью и дал в некоторых случаях советы о способах борьбы с этим злом. Но работа его пришлась многим не по душе и не имела заслуженного успеха. Лишь с открытием свойств хлорофилла американцы посмели заговорить о неприятных человеческих запахах и необходимости борьбы с ними. Коммерция подхватила это открытие, чуя возможность наживы. Официальная же медицина заняла выжидательную позицию, вместо того чтобы серьезно заняться этим вопросом. К сожалению, изыскания эти не могли быть доведены до конца, несмотря на очень большие затраты. Объясняется это тем, что до сих пор неизвестно, что есть запах и каковы законы его.
Вероятно, как только это будет выяснено, люди найдут способ улавливать и запечатлевать любой аромат или запах, возможность вызывать его вновь, как кинематографическая лента вызывает образ или граммофонная пластинка музыку. Это открытие будет иметь огромное значение для человечества, ибо оно позволит дать наконец оценку истинной сущности человека.
Аромат будет создан как некая духовная ценность, с которой прежде всего будут вынуждены считаться правители народов. Медицина же сможет наконец опереться на точные и ясные данные для успешной борьбы с болезнями, имея возможность следить за здоровьем человека с колыбели до глубокой старости.
ЧАСТЬ 2
К. М. Веригин. Благоуханность. Воспоминания парфюмера. За границей.
Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
М. Ю. Лермонтов.
Прошло несколько лет, и моя веселая, беззаботная юность под влиянием пережитых ужасов войны и революции перешла в преждевременную зрелость. В октябре 1920 года началось наше изгнание из родной страны, которое не окончилось до сих пор. Константинополь — древняя Византия, турецкий Истамбул, русский Цареград — был первым городом, встретившим нас. Как радовался бы я великолепию его зданий, пастельным его тонам, красоте заливов и окрестностей, если бы не гнетущее воспоминание всего пережитого перед недавней эвакуацией! А вместе с тем и в ней была своя радость, нежданная и большая. На корабле, предоставленном остаткам корпуса генерала Барбовича, к которому я принадлежал, удалось мне встретиться с матерью и сестрой. Посадка происходила в Ялте. Ярким, солнечным осенним утром любовался я в последний раз красотой родного моего города, его дачами, садами, парками, лесистыми склонами гор.
Шесть месяцев провели мы в Константинополе. Есть ли еще какая столица в Европе с таким чистым, прозрачным, живительным воздухом? В нем запах моря и цветов, как и на южном побережье Крыма, но с оттенком иным — восточным, пряным...
О запах пламенный духов!
О шелестящий миг!
О речи магов и волхвов!
Пергамент желтый книг!
А. Блок.
Константинополь был переполнен тогда союзными войсками, оккупировавшими Турцию, и многочисленными частями Добровольческой русской армии. Казалось, что турок даже меньше, чем иностранцев, но в то время они еще носили красные фески, и их нельзя было не признать и не выделить взором. Нам они очень понравились благообразием, чистотой, сдержанностью; о других жителях города это не всегда можно было сказать.
Среди целого ряда ярких воспоминаний о Турции всего более запомнились мне ее чудные мраморные бани, полные чар востока. Приятный запах душистого пара и струящейся воды встречает вас у самого входа. Пахнет ценным заморским деревом с легким пряным оттенком, благоуханностью бензойного ладана, тонким ароматом кожи... И когда, раздевшись, я оказывался в самом помещении бани, меня охватывали атмосфера удивительного благорасположения, тишины, приятности да еще чувство чего-то очень настоящего, словно находишься у самых истоков жизни. Мрамор согрет потоками горячей воды; сидишь на нем, и лень двинуться, повернуть голову; истома охватывает душу, но тело кажется легче, и мускулы играют под кожей. Заканчивается баня традиционной чашечкой крепкого турецкого кофе. Я стараюсь пить маленькими глотками, как настоящий правоверный турок. Навсегда запомнился мне запах этого кофе, смешанный с душистым паром...
Теплая осень, мягкая зима с двумя-тремя полуснежными днями, начало чудесной весны, Пасха — и мы уезжаем втроем в Югославию, в Белград, новую страну наших скитаний. Помню дорогу в теплушках с настежь открытыми дверями. Поезд движется медленно, стоит на всех полустанках, среди поля. Сестра сидит со спущенными на ступеньку ногами, выбегает на насыпь, рвет охапки цветов. Зажатые между сундуками и чемоданами, отгороженные семья от семьи перекинутыми через веревки одеялами, мы все же радуемся и этой новой весне, и теплому ветру Балкан.
Но в Белграде остаемся мы недолго: друзья находят нам квартиру в Панчеве, банатском городке на берегу Тисы. В то время почти вся Югославия жила сельским хозяйством, заводов было мало, автомобили встречались нечасто и дышалось вольно, всей грудью. Девять месяцев прожил я в этой гостеприимной стране, ожидая французскую визу. Во Франции хотел я закончить свое высшее образование. И вот в самом конце 21-го года виза пришла. Оставив мать и сестру в Банате, уехал я в Лилль, где поступил на химический факультет Католического университета. Начинался новый период моей жизни.
Лилльскую группу русских студентов создала и возглавила Варвара Николаевна Лермонтова. Содержание наше было оплачено частично католической иезуитской организацией, частично американским комитетом, во главе которого стоял мистер Томас Вайтмор.
Лилль поразил меня своей мрачной серостью, металлической сыростью, неприятными запахами угля и бензина. Мне, жителю южного Крыма с его садами и парками, трудно было поверить, что все деревья этого города, несмотря на постоянные дожди, покрыты густым слоем копоти... Как-то перед пасхальной заутреней поручили мне нарезать веток и цветов, чтобы украсить нашу домашнюю церковь; как же потом, слезая с дерева, я был озадачен своими черными от сажи рукам...
Днем жизнь в городе кипела, но оживление это было каким-то невеселым; к десяти часам вечера все улицы вымирали и только в самом центре города продолжалась какая-то жизнь. Но для серьезного учения лучшей обстановки не следовало и желать.
Мы жили все вместе в большом доме, окруженном садом. Католическое окружение и местное общество относились к нам внимательно и хорошо. Вероятно, этим мы были главным образом обязаны Варваре Николаевне Лермонтовой, ее такту и умению обращаться с людьми.
Пожилая, высокая, белоснежно-седая, с благородным лицом и сдержанными манерами, была она гранд-дамой и умела использовать это. Те же, кто знал ее ближе, не могли не ценить ее бесед, шарма и сердечности.
Многочисленные лекции и практические занятии в университете, многочасовые сидения за рабочим столом дома заполняли все наши дни и вечера. Лабораторные занятия меня мало привлекали из-за царящих там химических запахов, но я работал почти ежедневно, надеясь, что это лишь ступени, ведущие меня в желанный мир духов.
В часы отдыха, несмотря на то что почти всем нам было за двадцать, мы веселились, шумели и возились, как дети. У всех завязались знакомства с французами, переходившие порой в настоящую дружбу. Наиболее милое и теплое отношение встретил я в многочисленной семье Леклер. Анн, одна из дочерей, узнав, что во время летних каникул я мечтаю поработать в одном из парфюмерных Домов, напечатала и разослала мою просьбу в целый ряд парижских Домов. Один из них откликнулся. И меня взяли на месяц и даже предложили зарплату в 300 франков.
Этот Дом назывался "Marquize de Luzy" и находился в Нейи, почти на самом берегу Сены. Я переехал в Париж и поселился за 100 франков в месяц в маленькой гостинице возле завода. Оттуда я с большим воодушевлением начал ходить на службу. Как часто встреча с долгожданной мечтой разочаровывает нас! К счастью для всей дальнейшей моей жизни, со мной этого не случилось: работа меня сразу же захватила. Интерес мой к миру душистости рос изо дня в день, а у "Marquize de Luzy" встретил я такое милое внимание, что лучшего трудно было желать. С особой радостью и благодарностью вспоминаю я мадам Симону Гемонель, Алексея Александровича Березникова и мсье Фрайса.
Мадам Гемонель была молодой очаровательной женщиной, полной жизни и мечтаний. Ей обязан я знакомством с азами парфюмерного искусства, основными сведениями о духах и различных душистых веществах, в них входящих. Она любила чтение, поэзию, верно чувствовала элегантность, угадывала направление моды, безошибочно разбиралась в лучших творениях парфюмерии, и ее замечания были красочны и забавны.
Алексей Александрович Березников был милым, душевным человеком. Революция лишила его состояния и положения, и на старости лет ему пришлось довольствоваться очень скромным местом; но ничто не изменило его благожелательного и приветливого характера. Его рассказы и воспоминания о прошлом были полны доброго юмора и тонкого знания людей.
Парфюмер Дома мсье Фрайс тоже был ровным и приветливым человеком, знающим и опытным; я очень ценил все его технические замечания. К сожалению, его посещения завода были весьма кратковременны. Моя работа по химической части была несложной, и я успевал помогать в приготовлении душистостей и знакомиться с различными ароматами, их составляющими.
Тогда же встретился я и с сыном мсье Фрайса — Юбером. Он скромно начинал в то время свое собственное дело, названное "Synarome". Мы сразу же почувствовали симпатию друг к другу, и наши добрые отношения продолжаются и поныне. Он был образованным химиком и очень открытым человеком. Его теория духов была глубокой и оригинальной; в работе был он настойчивым и терпеливым, и начатое им дело с годами блестяще развивалось. Началом его работы было создание синтетических ароматов ярко "звериного" характера: он предвидел, что передовая парфюмерия пойдет именно в этом направлении. После первых же бесед с ним я понял правильность его предложений и выводов и много лет спустя не раз вспоминал наши давние разговоры...
Месяц пролетел быстро, хотя жить мне пришлось нелегко на мои 300 франков среди всех парижских соблазнов. Вернувшись в Лилль, я с удвоенной энергией принялся за науки. Париж наполнил меня новыми силами, надеждами и мечтами. Зато пришлось оставить чтение всех посторонних книг и целиком отдаться занятиям. Июль 24-го года выдался жарким и грозовым, что не облегчало нам сдачу экзаменов, но вот последнее усилие — и с дипломом инженера-химика я уехал из Лилля в Париж.
К тому времени мать и сестра тоже переехали из Сербии во Францию и поселились в предместье Парижа — Кламаре. Уже в то время там жило немало наших русских друзей. Моя встреча с родными была радостной. Наконец-то мы были вместе и, думалось мне, навсегда. Я сразу полюбил Париж и старался изучить его. Меня пленила легкость его пропорций, воздушность домов, манера жизни, элегантность женщин, их шарм, умение одеваться, носить меха, пальто и платья, удивить шляпкой, привлечь ароматом духов...
В том году были в моде "Paris" от Коти. Вся молодежь пользовалась ими. Это были недорогие духи, но в них с редкостным мастерством была разработана и выявлена весенняя звонкость душистости. Они искрились благоуханной свежестью ландыша в сочетании с тонким ароматом сирени, дополненным чем-то еще, светлым и радостным. Шли месяцы. Я старался найти работу в парфюмерных Домах, но тщетно. Надо было иметь надежные связи, а у меня их не было. Парфюмеры боятся брать новых людей, так как вся их работа основана на тайне; люди же непроверенные (особенно опасны химики) могут похитить формулы духов, передать их конкурентам или использовать сами. Опасно пускать нового человека в лабораторию Дома, его "святая святых". Только родственные гарантии или могущественная рекомендация могут открыть химику доступ к действительно интересному делу.
И счастье улыбнулось мне случайно. Как-то раз сестра зашла к Нарышкиным, а сразу после ее ухода к ним пришел старый барон Фитенгоф-Шель. Хозяйка пошутила: "Что же вы, барон, опоздали. Пришли бы раньше и познакомились с прелесной Ольгой Веригиной". Барон заволновался: "Как вы назвали ее? Чья она дочь?" — "Миши Веригина". — "Да ведь это мой двоюродный брат — моя мать была сестрой его отца".