— Шторм усилился, Прохор, — сообщил Олефиренко. — На верное, будем поднимать тебя без выдержек.
«А звезды, как же звезды?» — чуть не крикнул Прохор. Но сознание нависшей опасности вытеснило из головы эту мысль. Ускоренный подъем, без выдержек, с последующим помещением в рекомпрессионную камеру — дело опасное и почти всегда мучительное.
Об этом знает каждый водолаз. Знал и Демич. Но он понимал также, что раз надвигается шторм, то медлить нельзя, надо скорее выбираться на поверхность. Там, в рекомпрессионной камере, снова повысят давление, сравняют его с давлением в легких и будут снижать постепенно, по специально разработанным правилам.
Снова голос Олефиренко в телефоне:
— Демич, Демич, вы слышите меня?
— Слышу, Виктор Владимирович!
— Беда, Прохор! На выходе запутался Майборода, без посторонней помощи он не может добраться до беседки. А водолазы-глубоководники после работы находятся в рекомпрессионных камерах, все, кроме Качура. Но Арсена послать нельзя, он тебя страхует, ведь если потом что-нибудь случится с тобой, посылать будет некого. Понял?
— Со мной ничего не случится!
— Слушай внимательно, Проша. Вернись на лодку, найди спусковой конец Майбороды и окажи ему помощь.
Жизнь Павла Ивановича в опасности! Теперь пусть коченеют ноги и свинцовая тяжесть давит на грудь, пусть грозят муки страшной кессонной болезни — все это для Прохора ничего не значит, если Павлу Ивановичу грозит беда.
— Виктор Владимирович! Потравите шланг и дайте мне побольше воздуха. Я иду на помощь!
Кажется, немного надо времени водолазу, чтобы снова спуститься на субмарину, отыскать спусковой конец, по нему найти самого Майбороду, а затем выяснить причину задержки и устранить ее. Может быть, и немного, если водолаз свежий, если он до того не находился уже часа два под водой и не выполнял физической работы, если его самого еще не коснулись первые признаки кессонной болезни.
У места затопления субмарины стоят несколько судов. Целую неделю шли спуски. Множество якорных цепей, рабочих концов, стальных и пеньковых тросов, шлангов и кабелей протянулось от судов к субмарине. И все это сейчас передвигается в темноте, то провисая, то вдруг натягиваясь, как струны, оттого что крутая волна и порывистый ветер раскачивают суда. И все эти цепи, тросы, шланги и кабели угрожают водолазу. Тяжелая якорь-цепь может повредить воздушный шланг, защемить, запутать или оборвать его, любой распрямляющийся при натяжении трос может поддеть водолаза и опрокинуть его вниз головой. Тогда воздушный пузырь, образовавшийся в скафандре, уйдет к ногам, и потом водолазу без посторонней помощи не принять правильного положения, не выйти на поверхность. Обжим тела водой, кессонная болезнь, повреждение легочной ткани, азотное опьянение, кислородное отравление, переохлаждение организма и много других, совсем не предвиденных опасностей подстерегают человека в морской пучине. Их становится в десять, в сто раз больше во время шторма.
Но если водолаз сказал: «Иду на помощь!», он забывает о грозящих ему бедах.
Прохор нашел зацеп, распутал шланг-сигнал Майбороды. Он имел право возвращаться к своему спусковому концу и начинать подъем на поверхность. Но сможет ли обессиленный Павел Иванович без посторонней помощи добраться до беседки? В безопасности ли он? Может ли Прохор оставить его одного в черной пучине моря? Прохор начал подниматься по спусковому концу к Майбороде. Наверху крепчает шторм. С каждой минутой пребывание под водой становится все более опасным. Прохор рисковал жизнью. Но разве не так поступил его отец ради спасения товарища, командира?
Прохор с трудом разжал оцепеневшие пальцы Павла Ивановича, которыми тот сжимал спусковой конец, затем посадил его себе на плечи и сам, задыхаясь, изнемогая от усталости, поднял бывшего командира на канатную беседку. Убедившись, что теперь Павел Иванович в безопасности, Прохор взял его холодную руку в свою и крепко сжал. Павел Иванович ответил быстрым и нервным пожатием — спасибо, друг!
— Майбороду можно поднимать, — доложил Демич по телефону.
СИНЕЕ БЕЗМОЛВИЕ
Демич возвращался к своему спусковому концу. Взбаламученный ил клубился в пучке желтого света фонарика. Вот показалась рубка, вот и якорная цепь, прислонившись к которой совсем недавно отдыхал Прохор. Рассекая воду, цепь то ложилась на субмарину, то, натягиваясь, высоко взлетела над ней: «Черт побери, — подумал Прохор, — я второпях не заметил, была ли она у меня над головой или я ее перешагнул, когда спешил на помощь к Павлу Ивановичу. Как же теперь быть, ведь цепь обязательно надо обойти с той же стороны, с которой обошел ее в первый раз, иначе воздушный шланг запутается за нее». Как ни напрягал Прохор память, не мог вспомнить, в каком положении была цепь всего десять минут тому назад. Виски ломило от усталости, сонная одурь сковывала мозг.
— Демич, где ты там? — позвал по телефону Олефиренко. — Как самочувствие?
— Честно говоря, неважно, Виктор Владимирович. Но я иду, иду к спусковому концу.
Чугунные звенья якорь-цепи с глухим грохотом упали перед ним на субмарину. Стоять здесь было небезопасно. Демич едва успел перешагнуть через якорь-цепь, как она взвилась вверх. Воздушный шланг заскользил по ней.
Но Демич вскоре забыл о якорь-цепи. Усталость не проходила, в голове мутилось.
— Чувствую себя плохо, прошу ускорить подъем, — попросил он Олефиренко, как только добрался до своего спускового конца.
С каждым метром подъема Прохор чувствовал, как тело наливается свинцовой тяжестью, а грудь все больше и больше распирает воздухом, все тяжелее становится делать выдох.
— Меньше воздуха, ради бога, меньше воздуха, — просил он по телефону.
Вдруг его сильно дернуло, и он почувствовал, что натянувшийся воздушный шланг тянет его на глубину, пытаясь опрокинуть шлемом вниз.
— Прекратить подъем! — закричал Прохор. — Меня опрокидывает вверх ногами. Воздушный шланг запутался.
Подъем тотчас прекратили.
— Что с тобой, Прохор? — спросил Олефиренко.
— Кажется запутался, — устало ответил Демич. — Прошу помощь.
…Медленно, медленно течет время — минута от минуты отстает на целую вечность. А все-таки не зря Качура держали в резерве. Вот и пригодится он, выручит. То, что они поссорились? Ерунда! Люди могут браниться, ссориться, даже драться, но когда приходит минута опасности, все в сторону. Потому что это мелочи по сравнению с человеческой жизнью. А все-таки Людмилу он Качуру не уступит. Ни за что! Она не только не любит, но боится и ненавидит Арсена. Неужели он этого не понимает?
А вот и Качур — трехглазый шлем и раздутый воздухом скафандр. Оба они одинаковы, оба похожи на космонавтов. Может быть, не только внешне, но и потому, что оба оставили в стороне земные заботы, земные обиды — все земное. Оба живут по законам морского братства, которые укладываются в трех коротких словах: иду на помощь!
Но что делает Качур? Что он там возится у воздушного шланга? Он, кажется, хочет обрезать запутавшуюся часть шланга и, завязав отросток, поднимать Прохора без воздуха. Но почему он идет на эту крайнюю меру, даже не попытавшись распутать зацеп? Надо сообщить об этом на палубу спасателя.
Демич позвал Олефиренко, но тут же заметил, что телефон оглох, и в микрофоне не было слышно не только голоса дежурившего на связи водолаза, но и характерных шумов. Телефон выключен? Нет, Качур просто обрезал кабель. Но воздух по-прежнему поступает по воздушному шлангу и по-прежнему якорь-цепь тянет за шланг. Остался единственный способ связи со спусковой станцией — сигнальный конец. Надо часто и сильно дергать его, в соответствии с таблицей условных сигналов, это будет означать: «Тревога. Мне дурно. Поднимай скорее». Но сигнальный конец оказался легким и податливым — его тоже перерезал Качур.
Качур подплыл почти вплотную к Демичу и, протянув руку с зажатым в ней водолазным ножом, погрозил, показал, что хочет нанести удар. Прохор невольно схватился за свой водолазный нож. Но Качур вложил нож в ножны, висевшие у пояса, и показал руками на уши: я лишил тебя связи с судном, будто говорил он Демичу. Показал на воздушный шланг, запутавшийся внизу, затем на Прохора, сжал руками себя за основание шлема и потом скрестил руки на груди. Это означало: ты запутался и я распутывать тебя не стану, ты задохнешься и умрешь здесь, в морской пучине.
Качур подплыл совсем близко, и Прохор видел через иллюминатор, как внутри огромного шарообразного медного шлема корчится в злом беззвучном смехе красная рожа.
Прохор не мог ни защищаться, ни ответить врагу, ни позвать на помощь. Он только мог высказать ему свое презрение. И Прохор повернулся спиной к Качуру: я не боюсь смерти, я презираю тебя.
Но Качур снова появился перед Демичем и снова начал жестикулировать. Он написал пальцем в воде слово «Люда». Это Прохор хорошо понял. Но потом Качур начал качать в сторону шлемом и водить перед собой рукой, будто отрицая это слово. Нет, не Людмила была причиной мести.
Качур показал себе на грудь, потом в глубину, где находилась затонувшая субмарина: я был там. Потом показал на Прохора и на глаза: ты видел меня, там, у субмарины.
Дальше жесты приобрели для Демича предельную ясность: он читал их так же просто, как если бы Качур говорил ему на обычном человеческом языке:
— Ты узнал мою тайну, — рассказывал жестами Качур. — Это я хотел подорвать субмарину. Ты — обезвредил мину. Теперь ты узнаешь мою тайну до конца: я — враг. Но больше этой тайны никто не узнает. Она умрет вместе с тобой. Я тебя распутывать не стану, скажу там, наверху, что ты уже готов. А на палубе нет другого водолаза, который мог бы спуститься на такую глубину — все глубоководники находятся в рекомпрессионных камерах после тяжелых спусков!
Затем Качур показал Демичу, что он спустится к месту зацепа шланга и еще больше запутает его, пережмет, чтобы Прохор задохнулся без воздуха и чтобы никто не узнал истинной причины его гибели.
Дьявол в скафандре растаял во мгле, и Демич остался один. Один в синем безмолвии, прикованный к нему, теряя силы, не имея возможности дать знать наверх о себе.
Прохор повернулся иллюминатором вверх, будто старался рассмотреть с сорокаметровой глубины звезды. Но вверху, кроме седеющей мглы, ничего не было видно. Серая мгла вверху, черная бездна внизу — вот все, что осталось. Нет, не страх перед неизбежной гибелью одолевал Прохора. Его одолевала напряженная работа мозга. Неотрывно глядя в синюю толщу воды на изредка проплывающие мимо него светло-зеленые искры морских бактерий и горящие белым неярким светом медузы, он пытался собрать мысли. Все сплеталось, перепутывалось, взаимно пронизывалось, как наплывающие друг на друга кадры в кино. Родное, не забываемое село Оренда и Южноморск, дед Кость и мать, Олянка на высоком берегу пруда и залитый электричеством перрон в минуту отхода поезда с демобилизованными товарищами, давняя горечь несправедливых обвинений в дезертирстве и гордая радость за отца, и нежная безмолвная любовь к Людмиле, Ленька, расцветающий всеми веснушками от счастья, и медленно шевелящие клешнями крабы, поджидающие утопленников, и комнатка на Загородной, где ждет его Люда, и качающийся на беседке Качур, и сидящие в обнимку в затонувшей лодке подводники — все это путалось в его сознании безнадежным клубком без конца и без начала. И Прохор пытался что-то рассмотреть и понять в этом шевелящемся клубке. И он увидел вдруг себя, как постороннего человека. И ему стало безмерно стыдно и горько за себя. «Сам виноват, — подумал о себе Прохор, как о ком-то другом. — Сам, сам!» Ему больше, чем кому другому, было известно о Качуре, и он больше, чем кто другой, оставлял его без внимания, не хотел приглядеться к нему, не хотел разобраться, сопоставить факты. Не хотел довести дело до конца, как говорил Павел Иванович. А значит, уступал.
Очевидно, он все-таки что-то понял в этом клубке видений и почувствовал, что возмужал враз, как враз, внезапно лопается почка, выбрасывая из себя лист. И как ни тяжело ему было от этих мыслей, слезы уже больше не выступали на его глазах…
Вверху нет водолазов, которые могли бы ему помочь. Но Прохору надо вырваться отсюда. Хотя бы на одну минуту, хотя бы для того, чтобы рассказать о Качуре, чтобы взглянуть на солнце и произнести всего два слова: «Качур — предатель!»
На лбу появилась испаринка, стало трудно дышать. Качур выполнил угрозу, где-то зажал шланг.
Прохор снова беспомощно посмотрел вверх:
— Пропал! Не вырвусь!
Помощи ждать неоткуда. Прохор в отчаянии начал дергать воздушный шланг, может быть, хоть кто-нибудь обратит взимание на эти рывки… Еще… еще… еще изо всей силы… Прохор глотал последний воздух и чувствовал, что теряет сознание…
Бум! Ударил пожарный колокол. Или это склянки бьют на корабле?
Прохор напрягал мускулы живота и груди, втягивая скупые остатки воздуха. Страшная боль разрывала грудь.
В ушах зазвенело сильнее: бам-бам-бам-бам — била Люда по клавишам пианино. Как в безалаберно смонтированном кинофильме, он видел то багровый закат, полыхающий над морем, то щедро разлитый серебряный свет луны над Южноморском и призрачные, будто стеклянные, ветки цветущей вишни, то большие Людины глаза расплывались перед самым его лицом в огромные синие круги. Снова бамкнуло пианино, брызнул Людмилин смех… Оревуар! — прогремел вдруг над самым ухом Олефиренко, и все внезапно затихло, кадры дурацкого кинофильма начали наползать друг на друга, все спуталось в кроваво-красном тумане.
Все! Кончено.
ЛЕНЬКИН СЕКРЕТ
А у Леньки действительно был секрет.
В тот вечер, когда Прохор и Людмила любовались звездами на берегу моря, Ленька нимало не огорчился, не застав их дома.
— Эх, и подначу же я Арсена, вот посмеюсь над рыжим. Он-то не пропустит субботы, придет.
Заметив прошмыгнувшего в калитку Качура, Ленька притаился за дверью, чтобы понаблюдать, как у того вытянется физиономия, когда увидит пустую комнату и прочитает Людину записку на столе. «Ленюшка. Мы ушли к к морю. Ешь картофельные оладьи и не скучай. Люда». Ешь оладьи! Три «ха-ха»! Ленька обязательно предложит Качуру полакомиться холодными оладьями, зная, что тот их терпеть не может.
В коридоре послышались осторожные кошачьи шаги водолаза. Но Качур не открыл двери, прошел мимо и также осторожно начал подниматься по скрипучей лестнице на второй этаж.
— Вот те на! — удивился Ленька и, тихонько приоткрыв дверь, выглянул в коридор.
Качур поднялся на площадку, без стука, словно его там ожидали, быстро открыл дверь Масютиной квартиры и скрылся за нею.
— Фить-ю-ю! — присвистнул Ленька, в несколько прыжков выскочил на второй этаж и припал ухом к Масютиной двери: интересно, что же там нужно рыжему водолазу?
Но за дверью было тихо. «Тут прихожая, — вспомнил Ленька расположение Масютиной квартиры. — Слева — кухня, прямо — большая комната, спальня, а справа — маленькая, горница». Ну, конечно же, Масюта не поведет гостя ни в кухню, ни в спальню. Ах, как хотелось Леньке побывать сейчас в Масютиной горнице, посмотреть, что делают Арсен с этой старой жадюгой Масютой. Наверное, выпивают. Так вот откуда он приходит к ним выпивши!
Ленька постоял несколько секунд у двери с озадаченным видом, потом вдруг хлопнул себя ладонью по большому загорелому лбу и ринулся с лестницы вниз, во двор, забыв даже запереть свою комнату.
Месяцев пять тому назад он с главным дворовым озорником Юркой Сыропятовым лазили на чердак собирать голубиные яйца. Из щелей и дыр в старой крыше торчали столбики света, в которых клубилась пыль. Было жарко, как в бане, в горле першило от паутины, прелой соломы и голубиного помета. Ленька боялся летучих мышей, которых, как говорил Юрка, на чердаке было видимо-невидимо, и когда взлетали, свистя и хлопая крыльями вспугнутые голуби, Ленька втягивал голову в плечи и боязливо прижимался к шершавым стропилам. Он хотел уже уговорить Юрку уйти с чердака — пропади они пропадом те яйца! Но Юрка тихонько свистнул и прошептал откуда-то из темноты:
— Лень, ходы сюды! Я чудо знайшов.
Можно было, конечно, послать Юрку ко всем чертям с его чудом, но нельзя же показать себя трусом. Ленька, осторожно ступая и спотыкаясь о балки, пошел вперед. Сквозь столбик света к Леньке протянулась Юркина рука.
— Ш-ша! Тыхо, — прошипел Юрка и, усадив Леньку рядом с собой у дымохода, добавил: — Слухай…