Так начались мои поездки на Джей Найн. Каждый раз я летел сначала в США, в Вашингтон, оттуда — в город Линкольн в штате Небраска, где помещался почему-то штаб проекта РИСП, а уже из Линкольна — в Лос-Анджелес и дальше на юг через Гавайские острова в Новую Зеландию и уже оттуда — в Антарктиду, в Мак-Мердо и на Джей Найн. Таким же путем летел я и обратно, с той только разницей, что уже не нужно было торопиться, что позволяло моим хозяевам-американцам дать мне возможность больше познакомиться со страной, ее научными учреждениями, занимающимися Антарктидой да и вообще организацией науки в США.
Прежде всего оказалось, что у меня во многих местах Америки много старых, антарктических друзей. В Вашингтоне меня встречали или бывший полярный летчик Роб Гейл и его жена Энн, или бывший австралийский, а теперь американский ученый Курт Эйве. Это в их домах я ночевал, когда задерживался в этом городе, чтобы посетить Национальный научный фонд, сокращенно ННФ, — организацию, финансирующую научные исследования США по фундаментальным, «чистым», не прикладным наукам. Один из его отделов — департамент полярных программ — каждый год к первому июня собирает от всех «желающих» заявки на финансирование на следующий год научных исследований в Антарктиде, и каждый, кто получит такое финансирование, под названием «грант», становится на один-два, самое большее — три года «принципал инвестигейтор», то есть ведущим исполнителем своей темы и полновластным хозяином выделенных на нее денег.
Я тоже работал по одному из грантов ННФ. Тогда работы на леднике Росса продвигались с трудом. Американское оборудование для бурения и большой сквозной, и маленькой «керновой» скважины каждый год все ломалось, и главные работы откладывались. Поэтому я решил взять с собой не только приборы для измерений, но и «свое» оборудование для бурения — протаивания скважины. Этот термобур, как мы его называли, позволял надежно протаивать лед с помощью электрического нагревателя, сделанного в виде кольца, укрепленного на конце трубы — корпуса термобура. При этом центральная часть льда, находящегося в скважине, оказывалась нерасплавленной и выступала внутрь трубы в виде керна, который потом поднимался вместе с трубой на поверхность. Конечно, при таком способе бурения в скважине оказывалось много воды, которая, находясь в соприкосновении с холодным льдом, легко могла бы замерзнуть, вморозив заодно навечно и трубу термобура. Чтобы этого не случилось, мы перед погружением трубы в лед заполняли весь ее внутренний объем обыкновенным спиртом, который уже в скважине смешивался с водой, создавая незамерзающую смесь.
Но, конечно, самым трудным в осуществлении этих экспедиций на ледник Росса было умение лавировать в президиуме Академии наук СССР. Нелегко было добиться, чтобы наша работа «за счет принимающей стороны» была бы включена в план иностранных поездок Академии наук на следующий год.
Первый год работы на этом леднике был неудачным для меня. Я жил в Мак-Мердо и долго ждал, когда можно будет полететь на Джей Найн опускать свои приборы в скважину, пробуренную через ледник американцами. Скважина у них все не получалась, а мы ждали, ждали… Этим и закончилась моя первая поездка в Антарктиду.
После нее я начал готовить уже свое буровое оборудование и договорился с американцами, что смогу взять с собой из Москвы «полевого помощника». К этому времени ко мне в маленькую лабораторию в подвале одного из жилых домов как раз поступил работать очень толковый молодой человек, Виктор, который конечно же горел желанием поехать в Антарктиду. С большим энтузиазмом и выдумкой он начал помогать мне готовить специальное устройство, которое я собирался опустить в скважину, пробуренную для нас американцами.
Это устройство впервые позволяло измерить — тает или намерзает лед у нижней поверхности ледника, ледяной крыши подледникового моря.
Однако и на второй год мы не смогли получить «американского» керна и скважины для спуска под лед нашей установки. И я стал уже всерьез подумывать о том, чтобы бурить «своими силами».
В третью поездку на ледник Росса кроме нас с Виктором поехал еще один сотрудник — Юра Райковский. Он только что вернулся после года работы в Антарктике на советской станции, где пробурил тем же оборудованием, что мы взяли с собой, скважину в два раза более глубокую, чем нужна была нам на леднике Росса. Мы надеялись поэтому, что на этот раз работа завершится успехом. Так и произошло. Юре и Вите удалось извлечь на поверхность образцы льда из всей четырехсотметровой толщи шельфового ледника Росса, вплоть до кусочка-цилиндрика льда с самого дна ледника, являющегося крышей таинственного подледникового моря тысячи и тысячи лет.
Каково же было всеобщее возбуждение, когда оказалось, что нижние, ближайшие к подледниковому морю несколько метров ледника были солеными и резко контрастировали с пресным, полным воздушных пузырьков «глетчерным» льдом основной толщи ледника. Это значило, что у нижней поверхности, на границе с соленым подледниковым морем, шло намерзание. А этот факт, в свою очередь, позволял по-новому взглянуть на вопрос неустойчивости шельфового ледника Росса при потеплении климата. Новая модель явления, которую можно было представить исходя из обнаруженного намерзания льда под ледником в его отдаленной от моря части, позволяла считать, что шельфовый ледник Росса вряд ли разрушится при ожидающемся потеплении климата в ближайшие пятьдесят — сто лет за счет парникового эффекта, связанного с увеличением количества углекислого газа в атмосфере благодаря человеческой деятельности, связанной с сжиганием углеводородного топлива.
А раз не разрушится шельфовый ледник Росса, значит, не разрушится и наземный ледниковый покров Западной Антарктиды, и уровень Мирового океана не повысится через пятьдесят — сто лет на четыре-пять метров, вследствие чего огромные, густо населенные прибрежные районы многих материков не будут затоплены.
Вот почему ценность этих кернов и интерес к ним были столь велики. Неудивительно, что керны были тщательно упакованы и отправлены в специальном самолете в Мак-Мердо, а потом — в холодильники главной американской лаборатории по хранению и исследованию ледяных кернов при геологическом факультете Нью-Йоркского университета, расположенного в городе Буффало.
Я бывал в этой лаборатории, знал, что на холодильные камеры ее, являющиеся частью огромного промышленного холодильника для мяса и рыбы, расположенного на берегу озера Эри, вполне можно положиться. Полным доверием и уважением всей нашей международной научной братии, связанной с изучением ледников, пользовался и хозяин этой лаборатории, профессор Честер Лангвей. Или просто — Чет. Оставалось только решить, как добраться мне в эту лабораторию.
А пока на леднике Росса шли другие работы. С помощью горячей воды инженеру Джиму Браунингу удалось протаять большую скважину через весь ледник. Весь лагерь вздохнул облегченно: программа исследований наконец выполнена полностью. Оставалось завершить некоторые мелкие работы.
В тот день Джим проводил очередное разбуривание горячей водой начавшую было замерзать скважину, в которой работали геологи морского дна. Мы сидели в своей палатке, разбирали буровую установку, укладывая детали в ящики. Над белой пустыней Джей Найн уютно разносились знакомые звуки: надсадный рев компрессоров и насосов лебедок, скрип медленно проворачивающихся барабанов и блоков, шум вентиляторов парового котла. И вдруг я поймал себя на мысли, что все звуки внезапно прекратились. Над лагерем повисла необычная тишина.
Взглянул на ребят — они тоже почувствовали тревогу. Открыли дверь на улицу. Обычно в разных местах лагеря кто-то что-то делает, а тут никого. Бросились в кают-компанию. А там полно народу. Протиснулись сквозь толпу и увидели — посередине комнаты, на полу из грязной, покрытой маслом и сажей фанеры лежал, раскинув руки, юноша — почти мальчик. Мальчишеское с веснушками, но почему-то серое лицо, разметанные мягкие волосы, сконфуженные глаза пытаются улыбнуться. А за улыбкой — отрешенность человека, прислушивающегося к тому, что для него сейчас важнее всего. Руки широко раскинуты, и вместо одной руки ближе к кисти сплошное кровавое месиво, перемешанное с грязным машинным маслом.
— Джек попал в лебедку, — шепнул мне кто-то.
На полу рядом с мальчиком — ему ведь только восемнадцать — стоял на коленях наш «врач», а точнее — студент медицинской школы, взятый на работу как лаборант. Он возился с бинтами и шприцем.
Вторая рука тоже была безжизненно откинута, и кто-то, примостившись рядом с пострадавшим, расстегнул рубаху и отогревал ее на своей груди, шепча юноше что-то ободряющее.
Джон Клаух уже сообщил по радио о беде. В этот момент в воздухе находились три тяжелых самолета. Все три изменили маршрут и полетели к нам. Кто прилетит первый, тот заберет пострадавшего в Мак-Мердо. «Лишь бы Джек не потерял сознание, лишь бы он не впал в болевой шок. Ведь из него иногда не возвращаются», — шептал мне сосед.
Я смотрел на Джека, на бинты, которыми студент-медик осторожно и неуверенно бинтовал израненную руку. Что-то мне казалось странным в этих бинтах. И вдруг я понял: они были не белые, а зеленые. Это же военные бинты! Неужели мы будем превращать друг друга вот в таких же, как Джек, русских и американцев, теряющих в момент ранения свои национальные черты и превращающихся просто в беспомощных мальчиков.
Тот человек, который отогревал руку Джеку, по-видимому, сам замерз или устал. Осторожно, как хрупкую вещь, положил он на пол по-прежнему безвольную, как протез, темную кисть Джека. И тут со мной произошло что-то. Отодвинув легонько того, кто стоял передо мной, я, как будто именно я из всех был кем-то выбран для этого, вышел вперед, в пустое пространство, потянул вниз «молнию» куртки, тоже раскрыл грудь, лег рядом с Джеком и прижал к своей теплой груди его холодную кисть. «Боже мой, Джек, пожалуйста, продержись до самолета, милый, держись, мальчик, я так тебя люблю, так хочу, чтобы ты жил. Ведь ты мой первый американец, перевязанный зеленым бинтом, которому я, может быть, чуть-чуть, но помогаю выжить. Пожалуйста, Джек, пожалуйста», — шептал я, грея руку Джека.
Джек дожил до самолета, дожил до Мак-Мердо, а там уже было много врачей, и жизнь его была спасена. С ближайшим самолетом его отправили сначала в Новую Зеландию, а потом в США.
Еще несколько дней я жил на станции Джей Найн, заканчивая с ребятами демонтаж и упаковку оборудования и приборов, чтобы отправить их в Мак-Мердо. И в это время очередной, прилетевший, как всегда, ночью, самолет доставил почту, в том числе и конверт на мое имя, официальный конверт.
В нем лежало длинное письмо, в котором «командир и директор» КРРЕЛ приглашал меня приехать после окончания работы по бурению на леднике Росса в США, на срок шесть месяцев для научной работы по интересующим меня проблемам. Все расходы по моему пребыванию в США с момента прибытия в КРРЕЛ брало на себя управление полярных программ Национального научного фонда США.
Конечно, я обрадовался этому приглашению, хотя очень хотелось домой. Целый год переписывались мы с КРРЕЛ. Мой институт и Академия наук были за эту поездку, если, конечно, она будет осуществлена за американский счет. Но время шло, а официального приглашения от американцев все не было, и я уже перестал надеяться. И вот официальное приглашение получено, но надо сначала получить разрешение института и Академии наук.
На другой же день я улетел в Мак-Мердо, чтобы уже оттуда послать в Москву телеграмму с просьбой разрешить мне «отправиться в США для работы в КРРЕЛ сроком на шесть месяцев за счет американской стороны».
Я уже не беспокоился о керне. Юра и Витя аккуратно уложат его в автомобильный рефрижератор, который американцы самолетом затащили на Джей Найн. После этого другой самолет доставит его в Мак-Мердо, а оттуда его погрузят на транспортное судно, подключат холодильник рефрижератора к бортовой сети, и лед спокойненько доедет до места назначения — Главного хранилища ледяных кернов в США в Буффало. Об этом городе я знал пока только то, что он расположен рядом с Ниагарским водопадом. Но раз я поеду в США — уж я найду способ попасть к своим кернам или перевезти их в КРРЕЛ.
Вторая забота моя была о том, как перелететь из Антарктиды в КРРЕЛ. Первая часть этого полета не вызывала сомнений — это был обычный перелет на транспортном самолете экспедиции в город Крайстчерч. Вторая часть — перелет из Новой Зеландии через Гавайские острова и Лос-Анджелес или Сан-Франциско на восточное побережье Америки, где расположен КРРЕЛ, — требовала размышления. Ведь денег, чтобы покупать билет на такой маршрут, у меня не было… Единственное, что у меня было, — обратный авиационный билет из Крайстчерча в Москву через Сидней и Сингапур. В лучшем случае я смогу обменять этот билет на билет по другому маршруту. Но путь из Крайстчерча в город Бостон на побережье Атлантики — откуда до КРРЕЛ еще несколько сотен миль — уже стоит столько же или даже больше, чем стоимость моего билета. А мне еще потом из Америки в СССР надо как-то добираться.
Но друзья есть друзья. Я рассказал о проблеме представителю Национального научного фонда США в Мак-Мердо. Он посовещался где-то и пообещал бесплатное место на американском военно-транспортном самолете, одном из тех, что создают воздушный мост из Австралии в Лос-Анджелес с остановками в Крайстчерче, на Гавайских островах и в Лос-Анджелесе. Ну а уже из Лос-Анджелеса до КРРЕЛ и дальше — в Москву на стоимость моего аэрофлотовского билета долететь будет нетрудно. Еще даже лишние деньги останутся, на которые можно будет выписать «свободный билет» и использовать по своему желанию или не использовать и сэкономить деньги Аэрофлоту.
Итак, я жил в Мак-Мердо, доделывал не оконченные еще дела, ждал ответа из Москвы, использовал свободное время, чтобы немного отдохнуть перед новым броском. Жил я в рыбацком доме на припас и знакомился с тем, что сделали морские биологи за последнее время. И не знал о том, что вот уже второй день главная советская антарктическая станция Молодежная переживала тяжелую беду: 2 января 1979 года при взлете с аэродрома разбился самолет ИЛ-14. Командир самолета и его бортинженер погибли. Сильно пострадали и остальные члены экипажа и многие из пассажиров, которых самолет этот должен был доставить в поселок Мирный, расположенный на расстоянии двух тысяч километров от Молодежной. Шесть из пассажиров были в таком состоянии, что их необходимо было немедленно доставить в настоящий, хорошо оборудованный госпиталь на Большой земле. Иначе врачи не гарантировали им жизнь. Но на станции Молодежная не было самолета, который мог бы сделать это: ведь до Большой земли — более шести тысяч километров. Такой самолет был на главной американской антарктической станции Мак-Мердо, расположенной почти в четырех тысячах километров от Молодежной. И вот начальник советской антарктической экспедиции Евгений Сергеевич Короткевич, один из тех, кто был на том разбившемся самолете и теперь лежал в бинтах и гипсе, с разбитыми ногами и поврежденным позвоночником, принимает решение: вызывает к себе начальника радиостанции и шифровальщика и диктует текст двух радиограмм. Одна — начальнику главной антарктической американской станции Мак-Мердо с просьбой прислать самолет для срочной эвакуации сильно пострадавших в Новую Зеландию, другая — в Москву, с сообщением о своем решении и его мотивировкой.
Ах, как, наверное, трудно было принять это решение скромному и деликатному профессору Короткевичу.
Нелегкое решение. Ведь как-то так получилось, что традиционная наша этика общения с иностранцами заключается в том, что мы с готовностью идем им на помощь, но почти никогда не просим о помощи. И действительно, где реальные, твердые критерии того, когда надо обращаться за помощью, а когда не надо. Ведь в любой ситуации всегда находится прекрасный выход: подождать с принятием решения. И ситуация разрядится сама собой. В данном случае кто-то умрет, а кому-то станет лучше, и опасности для жизни уже не будет и без эвакуации. А когда пройдут еще месяцы — вообще будет трудно доказать, что реальная опасность существовала. И всегда найдется человек, который попробует усомниться в том, что начальник поступил правильно, обратившись за помощью. Все и так бы обошлось.