О подобных сомнениях говорит и то, что телеграмма на Мак-Мердо была послана Короткевичем почти через сутки после падения самолета. Большую часть этого времени начальник экспедиции, как и другие пострадавшие, находился в тяжелом сне-забытьи после уколов снотворного и обезболивающих.
Морские уставы корабельной службы, так охраняющие во всех флотах мира права и железную власть капитанов и командиров кораблей и судов, обычно содержат параграф, разрешающий в связи с резким изменением здоровья командира корабля одному из его офицеров принять на себя всю полноту командования. Но этим гипотетическим правом никто во всех флотах мира никогда не пользуется. Слишком велико чувство дисциплины и ответственности за такой поступок. Поэтому трудно упрекнуть помощников Короткевича за то, что они не воспользовались этим правом, а ждали, когда начальник экспедиции придет в себя.
Итак, я сидел в передвижном рыбацком домике на припае, знакомясь с тем, что сделали морские биологи, когда снаружи раздался характерный грохот вертолета, а еще через минуту в домик вошел молодой офицер в летном комбинезоне.
— Вы доктор Зотиков? Сэр, меня прислал мой командир. Он хочет срочно видеть вас. Не могли бы вы полететь со мной в штаб воздушных операций?
Я не удивился его приходу. Ведь все авиационные и морские операции по обеспечению американских исследовательских работ в Антарктиде осуществляются военными силами США. Использование военных для поддержки научных исследований разрешено специальным антарктическим договором.
В штабе я застал несколько старших офицеров, которых знал раньше, и моего приятеля — советского метеоролога Эдуарда Лысакова, который приехал сюда зимовать в качестве обменного ученого, как когда-то и я. Их командир сказал мне:
— Игор, я уже сказал Эду и хочу сообщить тебе. Час назад мы получили телеграмму с главной советской антарктической станции Молодежная. Там потерпел аварию советский самолет. Имеются раненые. Руководство экспедиции просит нас оказать помощь и прислать наш самолет, чтобы забрать и вывезти в госпиталь Новой Зеландии пострадавших. Подписал ее начальник экспедиции Короткевич, я уже дал команду срочно готовить машину, но хочу посоветоваться с вами. Что за человек Короткевич? Почему так лаконична телеграмма? Неизвестно ни сколько пострадавших, ни как велики их повреждения. Может, там просто кто-то сломал ногу или руку. Ведь полет в Молодежную для нас — это риск и большие затраты. Что ты думаешь об этом? Я выслушал Эда Лысакова. Теперь что скажешь ты?
Я объяснил ему наше отношение к просьбам о помощи от иностранцев и сказал, что если начальник экспедиции на такую просьбу пошел — значит, тяжесть повреждений у пострадавших огромна и отправка их с Молодежной на американском самолете является единственной возможностью спасти их жизнь.
— Я так и думал. И Эд сказал примерно то же. Итак, я правильно сделал, дав сразу команду готовить срочно самолет, не дожидаясь разрешения на это со стороны моего командования. Ведь по инструкции я должен ждать сначала этого разрешения. Ну, а теперь уже скоро машина будет готова. Я сам поведу ее. Заберем с собой врачей, все необходимое для скорой помощи. Эд Лысаков полетит с нашим самолетом. Ты, Игор, будешь ликвидировать языковой барьер во время переговоров с Молодежной здесь, в штабе.
Через несколько часов тяжелый четырехмоторный самолет «Геркулес С-130» с врачом, двумя его помощниками и Эдом Лысаковым вылетел в далекий путь. А я остался сидеть с радистом в штабе, помогая осуществлять связь между Мак-Мердо, Молодежной и затерянным где-то в пустынном антарктическом небе самолетом.
С момента вылета самолета мы держали непрерывный радиоконтакт с Молодежной. Но если обычно каждая телеграмма из Молодежной переводилась там сначала на английский язык — в Мак-Мердо читать по-русски никто не умел, — то сейчас радисты Молодежной передавали все прямо по-русски и телетайп печатал русский текст латинскими буквами. А контакт такой был очень нужен. Необходимо сообщить на самолет сведения об аэродроме Молодежной, его приводном маяке, возможностях дозаправки, сведения о больных… А сведения эти были не обнадеживающими. Сначала мы узнали, что шесть тяжело пострадавших полярников ожидают самолета. А потом, когда самолет был уже в воздухе, число это в одной из радиограмм с Молодежной уменьшилось до пяти, и мы с грустью решили, что кто-то умер, не дождавшись самолета: ведь резко поправиться за несколько часов невозможно. К счастью, в этот раз мы ошиблись. Много позднее, уже от самого Короткевича я узнал, что шестым в список на эвакуацию включили его самого. Но он отказался улететь и приказал вычеркнуть себя из списка.
Много-много часов просидел я с щуплым молодым человеком в очках, с редкими прилизанными волосами, в зеленой, свежевыстиранной, но неглаженой форменной рубашке и таких же брюках, подпоясанных черным матерчатым ремнем с блестящей металлической бляхой. Над нагрудным карманом рубашки крупными черными буквами было выведено: «Ю. С. Нэви», что значит по-русски: «ВМС США». Все вокруг были одеты так же. Только маленькие блестящие значки на уголках воротников этих рубашек были разные. У моего молодого человека в очках на воротничке были скромные три черных шеврона матроса — специалиста первого класса, у самого старшего — блестящие, расправившие крылья «птицы», как их называют американцы: знаки различия полковников и капитанов первого ранга. Я же выделялся среди зеленых рубашек своей ярко-красной шерстяной курткой — униформой американских ученых.
Я сидел вдвоем с моим матросом в маленькой комнатке без окон, в центре которой стоял видавший виды аппарат телетайпа. Рядом — простой раскладной стол, заваленный обрывками широкой, почему-то желтой телетайпной ленты, простая плетенная из проволоки корзина для мусора, заполненная обрывками такой же бумаги.
Телетайп время от времени неуверенно вздрагивал, начиная конвульсивно печатать текст передаваемой далеким русским радистом депеши. Я хватал оторванный для меня матросом кусок ленты, читал про себя, пытаясь понять русские слова, написанные латинскими буквами, потом на пустом месте листка писал текст этой телеграммы по-английски. Кто-нибудь из офицеров, работавших в соседней комнате, вбегал на звук работающего телетайпа, хватал мое сообщение и убегал обратно.
Самой волнующей была минута, когда самолет и Молодежная передали почти одновременно, что до посадки осталось минут десять, и замолчали. Летчики, радисты, синоптики — все, кто был в штабе, столпились у телетайпа, лениво печатавшего какую-то абракадабру букв и цифр. Казалось, прошло несколько часов. И вдруг аппарат начал стрелять короткими очередями недлинного сообщения. Мой матрос передал мне ленту. Я смотрел на ленту, все — на меня, а я молчал, не понимая, что написано. Потом наконец дошло. Далекий русский радист, подписавшийся на этот раз просто своим именем «Питер», передал по-английски: «Самолет сел. Все хорошо». «Спасибо, Петя», — прошептали губы. Я улыбнулся, и все по улыбке поняли, что все хорошо, и тоже облегченно заулыбались. Я отдал телеграмму старшему, и мы пошли в соседнюю комнату пить кофе. А мой молоденький матрос-радист — его звали Дан — сказал мне радостно и застенчиво, но победно улыбаясь, как будто это он только что приземлился там, на далекой Молодежной:
— Вы знаете, сэр, ради одного того, что я сегодня пережил, стоило завербоваться в Нэви. Я просто счастлив. Я не забуду этих часов до конца жизни…
Но теперь, когда напряжение немного прошло, я обратил внимание, что в нашей комнате нет одного маленького пухленького человека с прилизанными волосами. С обеих сторон воротничка его рубашки было по одному блестящему прямоугольнику — знаку различия младшего лейтенанта. Он был синоптиком, и встречался я с ним в основном в кают-компании во время ужина, и разговор был обычно неприятным. Этот человек не любил мою страну и не скрывал этого, все время старался переводить любой разговор со мной на преследование религии в СССР. Для меня было ясно, почему его нет сегодня здесь, с нами. Ну нет так нет, разве не видел я таких недоброжелателей раньше? Но сегодня я слишком переволновался, устал и не сдержался:
— А где наш младший лейтенант, синоптик? — спросил я с нескрываемой иронией.
— Не судите строго, он странный человек, — сказал его начальник смущенно. — Мы ему разрешили сегодня не работать. Он ведь весь день стоит на коленях в церкви и молится, чтобы удалась операция спасения и все раненые русские остались бы живы, выздоровели и вернулись к своим близким.
По-видимому, я все-таки слишком устал за последнее время, стал слишком чувствительным, поэтому успел только отвернуться от говорившего, зажмурить глаза. А дальше бороться было невозможно. Слезы текли сами, и я едва успевал вытирать их тыльными сторонами рук.
Через час самолет вылетел в обратный путь. На нем находились пять пострадавших полярников и вылетевший с ними советский врач. К утру стало ясно, что раны у них настолько серьезны, что их надо сразу отправить в Новую Зеландию, если только они доживут до нее. Поэтому самолет только дозаправится в Мак-Мердо и полетит дальше.
И вот усталый самолет наконец садится. Начальник станции спрашивает меня, не смогу ли я прервать свои научные работы и полететь с соотечественниками в Новую Зеландию. Ведь оказалось, что советский врач на борту не говорит по-английски, а Эдуард измотан до предела, да к тому же нужен здесь.
— Конечно, смогу.
Я на минуту забежал дохлой, переоделся полегче и на вертолете был доставлен на аэродром.
Там все уже суетились вокруг огромного заиндевелого четырехмоторного самолета с красным хвостом и белыми звездами на крыльях и фюзеляже. Несколько толстых шлангов тянулись к различным его местам. Шла заправка топливом. В самолет догружалось необходимое медицинское оборудование, продовольствие. Ведь на борту вместе с ранеными нас будет почти пятнадцать человек, а лететь еще около десяти часов. Вот уже стал, меняться экипаж, появилась новая смена врачей, только командир отказался покинуть машину, заявив, что у него еще есть силы, чтобы довести самолет до Новой Зеландии, и он покинет его только с последним из русских.
Аэродром жил своей обычной жизнью, всем хватало работы, и никто не был лишним. И в этом его порядке резко выделялась группа, человек двадцать. Сбившись в кучку, подняв отороченные волчьим мехом капюшоны своих зеленых форменных курток, они подпрыгивали, стараясь согреться, толкали друг друга, поглядывая на наш самолет. Им явно нечего было делать.
— Кто это? — спросил я мельком пилота вертолета.
— О, это свободные от вахт матросы и солдаты. Они уже давно толпятся здесь, предлагают добровольно сдать свою кровь, плазму, если будет нужно, чтобы как-то помочь этим русским.
И опять комок подступил к горлу. Как мы хотим быть хорошими, добрыми, помогать друг другу в беде, когда правительства наших стран дают нам малейшую возможность сделать это.
В темной с улицы, как бы положенной набок бочке — фюзеляже самолета, — шла суета пересменки. Усталый американский врач и его помощник рассказывали сменяющим их коллегам о пациентах. Каким-то образом они уже успели исписать о них кипу бумаг. Здесь же был и бледный от бессонницы человек в темной одежде советской антарктической экспедиции. Нас представили друг другу. Как-то сразу мы перешли с ним на «ты», как братья.
Двое суток с момента падения самолета, без сна, без отдыха, Лева оказывал помощь раненым, перевязывал их, лечил, а скорее, старался удержать их живыми. О его гипсовых повязках и методах лечения я услышал много хороших слов от американского врача за время полета. А сейчас Лева просто сказал мне:
— Слушай, вроде новые врачи уже в курсе того, что случилось с каждым из раненых. Если я тебе не нужен, пойду в хвост, посплю там часок на чехлах. Если что — буди сразу. Давай ребятам пить сколько хотят. Время от времени ставь им утки. Не обращай внимания на бред тех, кто бредит. И следи все время за тихими, особенно вон за тем. Это бортрадист разбившегося самолета, его зовут Гариб, Гариб Узикаев. У него переломы многих частей черепа, черепно-мозговая травма, перелом костей грудной клетки. Он может умереть в любой момент… Правда, и другие тоже… — добавил Лева и поплелся в хвост самолета, еле передвигая ноги в тяжелых сапогах.
Весь правый борт самолета был превращен в походный госпиталь. В два яруса поверх переплетенья разноцветных труб, связок проводов и каких-то молчаливых, шипящих или визжащих на разные голоса аппаратов была натянута защитная матерчатая сетка, а поверх нее притянуты ремнями вертикальные стойки, на которые намертво были прикручены широкие зеленые, по виду военные, носилки. Трое носилок, одни за другими, на высоте матраса обычной кровати, и еще двое носилок, тоже одни за другими, образовывали второй этаж где-то на высоте груди стоящего человека.
Самолет был военный, и все внутри его было тоже какое-то военно-походное. Поэтому ряды носилок не вызывали дисгармонии в интерьере самолета. И все же дисгармония была, кричала бедой. Она шла от контраста военных носилок с такими «гражданскими» белыми с синими полосами слишком широкими матрасами, которые порой сползали в некоторых местах с носилок, от еще более широких с бурыми пятнами крови простыней, свисающих углами с носилок. А поверх одеял были крепко, профессионально привязаны к носилкам широкими серыми ремнями люди.
Наверное, догадался я, ребят вносили в самолет прямо с их постелями: матрасами и одеялами. Так они меньше травмировались. Ну а ремни, по-видимому, нужны, ведь трое из раненых — обросшие, с запекшимися искусанными и сухими губами — не открывали глаз, были без сознания, опутанные паутиной каких-то трубочек. Остальные двое хоть и не спали, но их бодрствование вряд ли приносило им облегчение.
— Развяжите меня! Зачем вы меня украли и везете в Японию? Откройте иллюминатор, мне душно! — кричал один.
Я знал, что у этого человека, как, впрочем, и у всех, помимо переломов и потери крови еще и тяжелое сотрясение мозга, и старался успокоить его:
— Все идет хорошо, ты был болен, и сейчас тебя везут в госпиталь. Ты на американском самолете…
Больной понял, что говорят по-русски, зашептал горячо:
— Послушай, нас же обманом хотят увезти на иностранном траулере, который уходит куда-то на север, а наше судно, наш «Михаил Сомов», — вот оно. И оно идет обратно в Антарктику. Мне так нужно вернуться в. Антарктику. Помоги мне, развяжи, открой иллюминатор, и мы убежим вместе. Ну, пожалуйста, развяжи.
Подошел американский врач. Глаза строгие, серьезные, а взгляд какой-то отцовский, что ли, хоть и молодой еще этот доктор. Почему у него такой взгляд? Это потому, что он, наверное, тоже очень хочет помочь. Как я тогда Джеку.
— О чем он говорит? Что просит?
— Просит, чтобы отвязали и открыли окно. Потому что ему душно. И еще потому, что он думает, что его украли на другое судно, а его корабль стоит совсем рядом и идет в Антарктиду, куда ему так надо.
Врач слушает терпеливо, но я вижу, что следит он за другим раненым, тихо лежащим на спине, на нижних носилках. Он весь обвит трубочками и проводками, прикрученными к голой груди.
— Вот этот меня беспокоит, — сказал озабоченно врач.
— Сестричка, сестра! — кричит человек с носилок из дальнего угла.
— Что тебе, чем помочь? — бегу я к нему.
— Ох, поверни меня, чуть-чуть. Легче, легче!.. И дай мне что-нибудь, попробую помочиться. С тех пор как упали, так сам не мочился. Стараюсь, а сил нету. И терпеть тоже не могу.
Зову американского брата милосердия. Он приносит катетер, я — утку. Вот он освобождает одеяло, делает что надо, горячая жидкость бежит в сосуд, который я держу.
— Ну уж раз мы начали эту процедуру, давайте сделаем то же самое и с тем, кто без сознания.
Американец профессионально и заботливо лезет под грязные простыни и вставляет катетер, и опять горячая жидкость льется в посуду, которую я держу.
Ну зачем я потратил жизнь напрасно, занимаясь льдами! Мне бы с самого начала лечить людей, ухаживать за ними. И оказывается, эти грязные, неухоженные, изуродованные тела, лежащие на окровавленных несвежих простынях, совсем не вызывают чувства брезгливости.