Не оставаясь в долгу, Гай ухватил зубами хозяйскую руку и осторожно перебрал ее до самого локтя, словно проверяя, цела ли.
— Ну, пошли купаться!
Гай и Лапка рванулись во двор. Там неистово заорали куры и хлестко ударилась о косяк распахнутая калитка.
Выходя на улицу, Сашка крикнул в открытое окно дома:
— Мам! Я на реку! Отец проверял мережу?
В окне показалось обрадованное лицо матери.
— Смотри, только не долго! Мережу-то погляди, отец не смотрел.
Лицо матери исчезло было за листьями фикуса, но вдруг появилось снова, встревоженное, озабоченное. Мать заговорила вполголоса:
— Сашок! Вчера Тихон приходил из артели. На Гая жалился. Говорит, рыбу, стервец, ворует.
Сашка недоуменно смотрел на обеспокоенное лицо матери.
— Да где? Поди, зря болтают?
— Ничего не зря. Тихон сам выследил. Они там в артели-то чуть не перецапались, пока дознались. Все думали, свой кто-то пакостит.
Напротив избы, у проулка, ведущего к реке, с невинной мордой сидел и нетерпеливо поглядывал в Сашкину сторону серый воришка.
— Ну, ладно, мама, не пойман — не вор!
— Да как не пойман! Тебе говорят — Тихон сам видел!
— А может, это вовсе и не Гай? Что же он его не словил?
— Словишь его! Вон какая орясина!
Сашка ничуть не сомневался в проделках Гая. Убедившись в поистине волчьем аппетите своего воспитанника, Иван Александрович решил обратиться в охотничью инспекцию за помощью и получил разрешение на специальный отлов рыбы. С тех пор Гай пристрастился к лещам, судакам и жерехам. Когда Сашка или Иван Александрович выезжал на лодке к мереже, Гай усаживался на берегу, где повыше. Блеснувшая в сети рыба приводила его в сильное возбуждение. Гай ерзал, поскуливал и успокаивался только тогда, когда принимал выброшенный на берег улов. Вынужденные перерывы в рыбалке, видимо, и толкнули его на преступление.
«Но как он, варнак, сообразил прятаться? Ведь не берет же у рыбаков в открытую?!» — думал Сашка, подходя к берегу. По прибрежному лугу и по мелководью реки — всюду сновали ребячьи фигурки. В одном месте их было особенно много. Там среди брызг и бронзовой от загара голышни носились Гай и Лапка.
Не доходя до купальщиков, Сашка повернул к причалу. Там было поглубже, да и вода, не взмученная ребятней, была чище. Скинув с себя одежду, он сел на край причала. Из-за елового мыса показался черный, задранный к небу нос лодки. Описав по плесу лихую дугу, она повернула к берегу и, лениво застрекотав мотором, пошла к причалу. В голом черноволосом мужчине, сидевшем на корме лодки, Сашка узнал ветеринарного врача с Чернореченской овцефермы, заядлого рыболова и охотника, Семена Алексеевича Птицына.
— Привет лихому волчатнику!
— Здравствуйте! — чуть смутившись, ответил Сашка.
— На ловца и зверь бежит! Я ведь к вам. Здорово! — Птицын протянул Сашке свою ручищу. — Отец дома?
— Нет, в лесу.
— Это худо. Хорошо хоть тебя встретил. Это что, твой питомец фортели-то выкидывает?
— Ага!
— Смотри, как вымахал! И ведь совсем ручной. Чудно прямо! Вот ведь что значит — среди людей вырос! Да, а братец его другую школу прошел!
С этими словами Птицын заметно помрачнел и молча полез в лодку за куревом.
— Какой братец?
— Такой! Ты ведь тогда не всех волчат взял. Одного, видать, мамаша у тебя из-под самого носа уперла. Ты к логову, а она с волчонком в сторону, Ну, чего глядишь? Ты, понятно, и знать об этом не мог, да и вины твоей тут нет.
— В общем, есть у твоего Гая братец. С матерью да с тремя переярками в Синявинских логах живет. Вчера только его чудный голосок слушал. Ничего, самостоятельный, только пискливый больно. А третьего дня они всей пятеркой к нам пожаловали. Такого наворочали, что вспомнить страшно. Восемнадцать овец порушили да одну с собой мамаша уперла.
— Я два дня по лесным дорогам гулял, без ног остался. Следов видел не густо, но все на Синявинские лога показывают. А вчера там семейный концерт слушал да батьку твоего вспоминал. Он ведь у тебя человек музыкальный и такие концерты страсть как уважает. Если его сейчас не увижу, передай, чтобы приезжал и не тянул с этим делом. Да и ты с ним.
* * *
Синявинский увал далеко растянулся с северо-запада на юго-восток. На многие километры покрыт он ельником и пихтачом, прикрывающим лога, речки да карстовые ямы.
На северо-запад с увала ветвятся к Говорухе Синявинские лога, а напротив их, к юго-востоку, тоже бегут темные складки к речке Сухонке, вырываясь на простор светло-зеленых покосов, обрамленных мелколесьем. Среди него на кромках лугов торчат огромные кудрявые шапки одиноких сосен.
На покосы легли вечерние сумерки, а сосновные кроны еще в лучах солнца. Внизу, у корней, где расположились на перекур охотники, тень. Ствол дерева огромный, в два обхвата, с темной корявой корой и старым натесом, из которого свисают гроздья янтарно-желтой смолы.
Птицын сидит сгорбившись. На колене он держит изрядно потрепанный планшет, по которому водит пальцем. С одной стороны к Семену Алексеевичу привалился Барсуков, с другой — Сашка.
— Вот, гляди, Ваня. До Сухонки тут рукой подать. Следов к Синявинским логам больше всего по речке. По правую и левую сторону Сухонки покосы и мелколесье, тут нам с Сашкой и встать. А ты по речке спустишься метров сто, там с правого берега сосновный угорчик. Вот с него бы и вабить. Я в прошлый раз там подал голос, так они единым духом из-за увала ответили. Ну я, понятно, ходу, чтобы дело не портить.
Иван Александрович отвалился от Птицына и внимательно посмотрел в сторону мерцавшего в последних закатных лучах елового увала.
— Эх, обложить бы их! А так ведь что выхватим? Да и выхватим ли еще, а зверей стронем, уйти могут.
— Конечно, обложить бы лучше. А как это сделать? Гляди, какое место. Одно слово — крепь. Нет, Иван, тут только к себе звать.
— Да я и сам вижу. Лучше ничего не придумать. Жаль только, если волчицу упустим. Ну, ладно, пошли… Ты когда курить-то бросишь, волчатник?
Семен Алексеевич виновато отвернулся, затоптал папиросу и, сорвав пучок сосновой хвои, затолкал ее в рот.
— Привычка окаянная!
Иван Александрович хмыкнул:
— А капканы-то свои зачем хвоей мажешь? Нетто зубами волка словить хочешь? Ни черта не поможет! Курить бросать надо!
Охотники спускались к Сухонке. Осторожно обходили завалы, валежник и снова выходили на тропу. У Сухонки остановились. По обе стороны речки, обозначенной редкими кустами черемухи, узкими цепочками протянулись покосы.
Иван Александрович, указав Сашке на две маленькие, словно нарочно выбежавшие в кромку покоса сосенки, шепнул:
— Тут встанешь. Гляди в оба, да хорошенько приметь, где Семен стоять будет.
Сашка молча кивнул и пошел к укрытию.
Перейдя ложок, отец повернул вниз, а Семен Алексеевич, помахав Сашке рукой, стал устраиваться у кустов малинника.
Из-за сосенок, надежно скрывавших его по самые плечи, Сашка хорошо видел подходившее к нему слева редколесье, покос, уткнувшийся метрах в ста от него в ельники, и левый берег Сухонки, где стоял Птицын.
На увале, на самой высокой ели, пикой воткнувшейся в светлое небо, еще мерцал последний луч солнца, а на редколесье уже наползли вечерние тени. Только скошенный луг с пробивавшейся на нем ярко-зеленой отавой по-прежнему был светел и лишь в малых впадинах, где, видимо, было влажно, подернулся еле заметной дымкой испарины.
Тихо. Казалось, ничто и никто не посмеет нарушить умиротворенную тишину задремавшего леса…
И тем более чужим, непрошеным показался Сашке возникший словно из самой земли, сначала робкий, потом разлившийся над лесами властный и устрашающий, тоскливый волчий призыв:
— У-у-у-о-о-о-а-а-о-оу…у!
И снова тихо. Только цыркнула всполошившаяся пичуга и, трепыхнув крылышками, замолкла.
Призыв матерого повторился. И не успели еще растаять в далеких лесах его отголоски, как за Синявинским увалом разом запели волки. Несколько секунд в воздухе звучал нестройный плачущий хор. Потом он стих, растрепался на отдельные срывающиеся голоса, снова взлетел над лесом тревожным всполохом и нежданно прервался визгливым взлаиванием.
Волки молчали. Молчал и Барсуков. Потом он коротко и властно позвал еще. И снова тишина. Только теперь была она томительна и тревожна, как предгрозовое безмолвие.
* * *
Волчьей семье решительно не везло. Уже который день звери возвращались с охоты с подтянутыми животами. Их не покидало раздражение.
А тут еще утром, возвращаясь с неудачной охоты, молодая волчица буквально из-под носа своих собратьев ухитрилась выхватить зайчишку и ускакать с ним. Вернулась к логову она позднее всех. Неся на своем «чутье» и лапах запах парного мяса, волчица не рассчитывала на ласковый прием и потому поторопилась устроиться на лежку в стороне. Из-под пихтового навеса за ней наблюдали внимательные холодные глаза матери. Молодая волчица торопливо легла и, сунув нос под основание хвоста, затихла.
По возвращении с охоты Лобастый некоторое время мотался близ логова. Подвернувшаяся мышь только больше растравила голод, и, вконец рассерженный, он вернулся к логову.
На середине поляны, служившей волкам столовой, лежал переярок и мусолил голую, как камень, кость. Второй переярок, не желая, видимо, заниматься самообманом, яростно ловил блох.
С наступлением жаркого дня волков все больше одолевали мухи. На появившегося у логова Лобастого они накинулись целой тучей. Забравшись под густую пихту, Лобастый некоторое время недвижно лежал с высоко поднятой головой и застывшими в прищуре глазами. Лишь иногда он с каким-то равнодушием, без особой надежды ухватить осатаневшую муху, лязгал зубами, но тут же снова застывал.
Вечером, когда из леса ушло солнце и исчезли мухи, волчий стан оживился.
Все были готовы к новому походу и теперь ждали только решения матерой. А та все еще лежала под елью и словно вообще не собиралась ни на какую охоту. Однако волки отлично знали, что очень скоро настанет конец бездействию. Матерая встанет, отойдет от лежки, размашисто потянется и, не обращая ни на кого внимания, деловито затрусит прочь от логова. Этого безмолвного приглашения к выходу на охоту ждали все и вдруг…
Из-за увала опять, как и в прошлый раз, раздался призывный вой матерого волка.
Несколько секунд звери сидели с высоко поднятыми головами, неподвижные, словно тесанные из серого камня. Вскочила старая волчица. Второй раз на этом Синявинском угоре она слышала голос матерого. Второй раз испытывала непонятную тревогу и возбуждение, которое, впрочем, ничем не проявляла внешне. На этот раз в голосе матерого она уловила звуки, совсем непохожие на тот — первый — вой.
Тогда она долго бродила по Сухонке, но, кроме ненавистного запаха человека, оставившего свои следы на просеке, ничего не нашла. Это сильно встревожило старую волчицу. И вот снова этот призывный зов. Теперь он был несколько иным, более настойчивым и властным. Он даже чем-то напоминал голос погибшего на Говорухе друга.
Меж тем призыв повторился. Не обращая внимания на молчавшую матерую, волки, сбившись в кучу, в одном порыве разразились ответным воем. Запрокинув острые морды, переярки бросали в вечерние сумерки одну тоскливую высокую ноту за другой. Лобастый беспокойно крутился около. Несколько раз он пытался провыть, как братья, но срывался на визг и лаял.
В наступившей тишине волки некоторое время сидели неподвижно. Властный призыв матерого звал к себе.
И вот, не ожидая нового приглашения, молодая волчица решительно вскочила и пошла размашистой рысью. Следом за ней ушли переярки. К сунувшемуся было за ними Лобастому подскочила матерая и больно куснула его за лопатку.
Осадив не в меру горячего сына, волчица не спеша затрусила следом за ушедшими. Достигнув вершины, остановилась. Здесь она снова услышала короткий настойчивый зов волка. Однако, потоптавшись на месте, матерая оставила спускавшийся к Сухонке след переярков и, забрав значительно в сторону, осторожно пошла с увала к осиновому редколесью.
* * *
У Сашки затекла нога, но переступать было нельзя. К дальней кромке покоса несколько минут назад один за другим вышли три волка. Сейчас они в какой-то нерешительности, оглядываясь, топтались у черемухового куста.
Сашка нервничал. Не упуская волков из поля зрения, он изредка косился в осиновое редколесье и все не терял надежды на более близкую встречу со зверем. «Ведь их всего пять. Где же еще два волка?».
Но вот, наконец, в вечерней тишине раздался совсем негромкий, но вкрадчивый и властный голос матерого.
Волки разом скатились в пологое русло Сухонки и один за другим ходко пошли вниз. Теперь их хорошо должен был видеть и Птицын. Сейчас они окажутся совсем-совсем близко от малинника.
Сашка взглянул влево и обмер. В каких-нибудь двадцати шагах от него в осиннике стоял… Гай. Только вглядевшись как следует, удалось заметить разницу. Волк был немножко темнее.
Затаив дыхание, Сашка потянул ружье кверху, и в это время тишину разорвал выстрел Птицына. Сашка вскинул ружье, но было поздно. Двойник Гая исчез.
От Сухонки, пересекая покос, прямо к Сашке скакал волк. Ныряя и вскидываясь корпусом, он стремительно приближался. Вот уже отчетливо видна, его широкая башка с плотно прижатыми ушами.
Сноп огня полоснул сумерки. Сашка видел, как высоко взлетели задние ноги зверя. Безжизненное тело волка перевернулось через голову и распласталось, по лапам пробежала конвульсивная дрожь. Глядя на них, Сашка невольно обратил внимание на свои колени. Они тоже дрожали.
* * *