— Я н-не знаю...
— Поймите, вам Англия не подходит. Не выгодно! У нее колониальная жадность. Она проглотит Персию, Афганистан, Тибет, Китай и в придачу вашу Бухарию. И ваше величество сжует. И не подавится.
Если бы Джона Рокфеллера Старшего сейчас спросили, почему он все это говорит этой кукольно красивой, но пустенькой «даме полусвета», рассыпает «цветы красноречия», похожие на напыщенную проповедь, перед женщиной, столь чуждой понятиям пресвитерианской морали, он и сам толком вряд ли объяснил бы. К женскому обаянию он был равнодушен. Стоимость Люси он расценивал с трезвостью дельца. Возможно, сказывалось рабское преклонение каждого американца перед титулами. Мистер Джон Рокфеллер Старший почти всерьез принимал мадемуазель Люси за царицу, пусть экзотическую, пусть без царства, но все же царицу, королеву! Набрав в легкие побольше воздуха, он снова обрушил на покорную слушательницу целый обвал доводов:
— Керзон умер, но план Керзона остался. Британия готова двинуть на Бухарию индийскую армию под командой англичан. На берегах Оксуса скоро разразятся события. Я еду в Москву, и мне пригодились бы ваши сведения для… хотя бы для того, чтобы выторговать кое-что. Еду за нефтью, за золотом... Вы, ваше... гм... величество, не просчитайтесь. Кто владеет нефтью и золотом, тот владеет миром. И у вас перспектива сидеть на золотом троне посреди моря нефти! Когда говорит нефть, все умолкают. А мы, американцы, не из тех, кто подставляет брюхо под нокаут!
Но и его язык устал. Он замолк, тараща глазки на плечи Люси. Что-то шевельнулось глубоко внутри, и он впервые пожалел, что всегда мало обращал внимания на красоту вообще.
Давно уже мадемуазель Люси слушала Джона Рокфеллера его с пятого на десятое и украдкой следила за Рябушинским, который пробирался сквозь толпу гостей, совершая явно обходные маневры, чтобы не встретиться с ее бароном.
Мадемуазель Люси приметила, не без чувства гордости, что и у барона и у Рябушннского лица встревоженные, озабоченные. Она приписала это столь серьезному вниманию, которое ей оказал Рокфеллер, и принялась «чистить перышки», выставляя напоказ все достоинства свои и своего экстравагантного туалета.
- Вам, ваше гм... величество, боюсь, не понять всей сложности, — пробормотал Джон Рокфеллер Старший, когда Рябушински|й оказался совсем недалеко. — Вспомните инженера!
— Н-не... я...
Последняя искорка погасла в белесых глазах, и он отошел, вихляя лопатками.
Но очаровательную мадемуазель Люси так озаботил этот разговор, что она снова принялась искать взглядом Рябушинского. Не без удовольствия она обнаружила, что стоящий с ним рядом красивый, седоватый англичанин бросает на нее совершенно не двусмысленные взгляды. Люси очень хотелось, чтобы он с Рябу-шииским поскорее подошел к ней. Она чувствовала себя неуютно в этой толпе высокопоставленных гостей. Но Рябушинский и англичанин громко, слишком громко разговаривали и не подходили.
— Сэр Детердинг, промпартия — реальность! — визжал на весь посольский особняк Рябушинский и даже побагровел.— Это может подтвердить французский генштаб. Разве паша информация оттуда неправильно отражает состояние советской авиапромышленности, сеть новых аэродромов, военных заводов, пропускную способность железных дорог? В наших руках точные цифры!
Угрожающе забасил включившийся в беседу военный с бородкой «буланже».
— Интервенция! Только вооруженной рукой, господин Детердинг, вы и ваш «Рояль Датшелл» вернете нефть, отнятую у вас большевиками в Баку.
— Не сбрасывайте со счетов промпартии, господа! Достаточно саботажа специалистов — и вся их отвратная индустриализация полетит к черту, — вещал Рябушинский. — И действовать по-научному:не допускать стандартизации, углублять диспропорцию в отраслях хозяйства, омертвлять капиталы, загонять средства в дутые строительства.
— Чепуха! Бред! Ваша промпартия — сборище канцелярских крыс, — рявкнул военный. — Надо обухом по башке! Стрелять надо. Поголовно стрелять!
— Мы, международная организация русских миллионеров, — «за». Воюйте! Стреляйте! Но промпартия стоит тридцати ваших дивизий.
— Ясно одно, — посмеивался Детердинг, — мы, капиталисты, платим, а кто платит, тот заказывает музыку. Так сказать, по справедливости. Да, кстати, а кто это?
— О ком вы?
— Да вон та расфуфыренная Цирцея. Около нее увивался сейчас Джон Рокфеллер Старший. Пробрало и старца. Точеный носик! Сложена! Ножки, ручки. А кожа! Атлас! Прозрачная, жилки просвечивают. Но старого Джона, думаю, волновало не это. Наверное, нефтью тут запахло. Она королева Бухары? Это правда?
Говорил Детердинг бесцеремонно громко. И мадемуазель Люси слушала с удовольствием то, что не предназначалось для ее ушей.
— И не распахивайте пасть! — буркнул военный. — Не знаете? Вон хозяин этих ручек, ножек, сам барон Робер.
— А, его вещь?
— Роберу все само лезет в руки,— усмехнулся Рябушинский — Родоначальник его, Мейер Ашель, вылез не из женской утробы. Его породила денежная мошна.
Военный подхватил со злостью:
— Мейер Ашель, франкфуртский ростовщик в лапсердаке и пейсах. Разбогател. На радостях намалевал на вывеске красный щит. Отсюда Ротшильд. Вроде герб получился у... баронов кошелька и процентов.— Он отвратительно выругался.
— А метресса достойного потомка ростовщика — азиатская королева?
— Дорогая птичка. Поговаривают, она бывшая жена эмира Бухары. Барон по части женщин — коллекционер. Но приятное всегда сочетает с полезным. С помощью красивой бабенки подбирает ключи к русскому Туркестану. Нефть, золото, хлопок и так далее. Даром он, что ли, ссужал миллионы Николаше Второму... Он и Сашке Керенскому миллион отвалил — кстати, Сашка из Ташкента. Словом, выдал миллион на борьбу с Советами так, за здорово живешь. Не похоже на Ротшильдов, а? А тут еще эта история с дочерью эмира, с принцессой Бухары. Будьте покойны: барон не уступит сейчас мадемуазель Люси ни Рокфеллеру, ни кому другому. Дудки-с! И удовольствие и процентики!
Господин Рябушинский уже целовал ручку мадемуазель Люси.
— Бессовестная публика заставляет скучать такую обольстительную женщну! – млел он. — Позвольте вам представить — Детердинг Генри. Сам.
«Колоссально! — думала мадемуазель Люси.— Сам Детердинг! Сколько у него миллионов, и что ему нужно от меня?»
Мысли о дочери заслонились вниманием господ. Люси уже чувствовала себя светской дамой и не удивилась бы, если б сам принц Уэльский пожелал быть ей представленным. Она смотрела наГенри Детердинга, кокетливо улыбалась.
— Мадам, вы из Бухары? — быстро говорил Детердинг. — Потрясся несчастьями с вашей дочерью!.. Мы с вами почти земляки Моя жена, урожденная Кудоярова, из Ташкента, дочь офицера. Училась в ташкентской гимназии. И вы поймете меня, когда я скажу, что мой интерес к Туркестану и вашей Бухаре имеет эмоциональную окраску. О, прекрасный Восток! И я вас ревную! Я смотрел на вас издали и ревновал. Вы так внимательно слушали этого деревянного истукана, янки. Берегитесь! Чуть дадите промашку, и акула Джон проглотят и вас, и вашего эмира супруга, и Бухару, и Туркестан. Да, а Джон не спрашивал вас про золотые пустыни? А про нефтяные поля? Про некоего русского горного инженера, открывшего новый Клондайк? Мне об этом таинственном инженере рассказывала жена. Инженер запросто бывал в их доме в Ташкенте, подарил ей образцы кварца с вкраплением золотых крупинок. Еще инженер хвастал, что нашел на берегах Аму-Дарьи нефть, или где-то на плато Усть-Урт. Значит, вы, мадемуазель, не только королева золота, но и императрица нефти. Склоняюсь перед вами в поклоне!
Мадемуазель Люси сделалось не по себе. Смутная догадка перерастала в уверенность: ее пригласили на прием неспроста, не ради ее красоты, не за умение элегантно одеваться.
И даже не потому, что кого-то переполошила и возмутила история с несчастной Моникой. Да они и не пытаются скрыть, что их интересует. Ясно, что они пронюхали уже и про золото, и про инженера...
Сердце ее как-то тревожно замерло, а в памяти возникло, словно в туманной дымке, лицо энергичное и в то же время добродушное, с преданной, восторженной улыбкой. Тотчас смутное видение растаяло.
Минутное воспоминание. Минутная слабость! Все это прошло вным-давно. Сколько минуло лет? Наверное, десять. И ворошить прошлое. Слабость? Но она не даст играть на её слабостях господам рябушинским, детердингам, рокфеллерам. Та-та-та! Не на таковскую напали. Прав милый Кастанье. Надо держать ухо востро.
Величественный, похожий на алтарь готического собора, бар черного драгоценного дерева весь в бронзе и хрустале был отгорожен от них плотной стенкой фраков, смокингов, накрахмаленных пластронов.
Какой-то явно левантийского типа брюнет оттер мадемуазель Люси от сэра Генри и выпалил ей в лицо:
— А, ханум эмирша! Дорогая! Очень приятно, красавица! Слыхали, слыхали. Оч-чень сочувствуем!
Мадемуазель Люси беспомощно таращила свои кукольные глазки, поглядывая на разинутую пасть, полную золотых зубов, не понимая, что нужно этому шумливому, нагловатому человеку.
— Вступайте, ханум, в синдикат, — шумел брюнет. — Какой синдикат, спрашиваешь? Э, синдикат называется «Эксплуатация освобожденных российских территорий». Золото добывать, железо добывать, нефть качать называется. Вступай, ханум, в синдикат: в твоей Бухаре золота много. Синдикату помогай! Синдикату все хотят помогать, ха-ха! Франция! Англия! Италия! Всем золото надо. Все друг другу глотку кусают.
— Ты что тут, Садатирашвили, шумишь, кричишь,— загономил другой левантинец. — Синдикат твой, пуфф! Сейчас твой синдикат Рокфеллер с Детердингом слопают вместе с Бухарой. Сиди в духане, Садатирашвили, шашлык кушай! Брось красавице голову морочить!
— Не выдумывайте, кацо!
— Чего выдумывать, Садатирашвили! Наши хозяева кавказскую нефть и донецкий уголь не поделили. А тут еще немцы лезут. А все равно англичане в Бухару никого не пустят. И нечего тебе красавицу эмиршу обхаживать. Не дадут ее тебе!
Чем кончился спор, Люси не слышала. Рябушинский подхватил ее под локоть и увлек к бару. Но пробиться к стойке оказалось невозможно. Фраки, сюртуки, смокинги по-прежнему загораживали ее. Одни были новенькие, другие порядочно подержанные. У многих пластроны и манжеты выглядели не слишком свежими. На швах костюмов суконце побелело. Обувь порыжела.
— Уйдем отсюда, — жеманно проворковала мадемуазель Люси. У нее и взаправду разболелась голова.
Рябушинский, делая кому-то знаки, энергично вытянул Люси из толпы и довольно бесцеремонно втолкнул ее в отдельную гостиную.
Здесь оказалось неожиданно тихо и уютно. Навстречу не спеша поднялся тот самый англичанин, лицо которого напоминало морду собаки породы «боксер». Рябушинский представил его:
— Мистер Эбенезер Гипп — служащий англо-индийского департамента. Знаток Востока. Отлично знает Бухару.
— Рад. Имею честь быть знакомым лично с их высочеством эмиром. Рад возможности побеседовать с вами.
Принесли ужин. Несмотря на расстройства и волнения, Люси отдала должное и рыбе, и жаркому.
— И вы, мадемуазель, знаете Чуян-тепа? Самарканд? Бухару? - поинтересовался мистер Гипп.
— О, Шуян-тепа! О, прошедшие дни! Мои воспоминания! Моя дочь!
— Гипп держался сухо и настороженно. — И вы лично бывали в Бухаре и Самарканде? Это же далеко, это Азия!
— Ба! Ужасные события. Я жертва невероятных обстоятельств. Тогда чернь сожгла Бухару. Пришли красные. Мой муж эмир бежал в… о эти тартарскне названия... в Кер-ми-не. Там опять началась война. Стреляли. Меня спас один комиссар. Большой, такой кудрявый, мужественный. Он, красивый и жестокий, увез меня. Что я могла, слабая женщина? Всюду дикие люди, опасности, малютка дочь. Ужас! Но с нами поступили великодушно. Комиссар был груб, но мил... С ним мы уехали в Самарканд. Очень живописный город.
— А что за история с дочерью эмира бухарского?
— Мой бог, я потеряла мою девочку, такую розовенькую, такую золотоволосую, с таким голубым бантом, о!
— Значит, была девочка? Вы ее потеряли? Где? — упорствовал мистер Гипп.
— Девочка, моя дочь, Моника. Я потеряла ее в Шуян-тепа.
— Она от Сеида Алнмхана?
— Прелестный ребенок. Голубые глазки.
— Простите. В котором году родилась девочка?
— В году? Такая хорошенькая. Красные офицеры и комиссары — они не лишены чувства — баловали девочку.
— Прошу, припомните дату рождения.
— О, это было давно. Я была молода и неопытна. Меня продали. Да, да. Продали в гарем, в Бухару.
— Итак, ее отец эмир.
— Увы. Мой бедный ребенок, моя девочка...
— Итак. Кто похитил вашу дочь? Они забрали и ваше имущество?
— Мой комиссар уехал в горы и не вернулся. Я не могла ть в неизвестности. Через Шуян-тепа проезжал один красныйофицер, очень симпатичный, такой кудрявый. Я поехала с ним узнать про комиссара.
— А девочка осталась? А ваши вещи? Не было ли среди ваших вещей бумаг, документов? Не взяли ли вы с собой из Бухары какие-нибудь документы?
На бульдожьем желтом лице мистера Эбенезера Гиппа не отражалось ни раздражения, если оно и было, ни нетерпения, которые могли возникнуть из-за бестолковых, путаных ответов Люси. Даже и теперь, когда, вместо того чтобы ответить прямо, она снова воскликнула:
— О моя несчастная дочь!
— Не припомните ли, был ли при девочке какой-либо документ, предмет, доказательство ее происхождения. Наконец фамилия, имя. Какой-либо признак, примета?
— Моника осталась у одного фермера. Очень дикая, но почтенная семья. Хозяин очень черный, бородатый, но был ласков с девочкой. Я сказала: «Доверяю мою девочку вам». Села па лошадь и уехала. О, я прекрасно ездила верхом!
— Вы не вернулись?
— О, нет. Все закрутилось, завертелось в Самарканде. Господин Кастанье увез меня в Ташкент. Потом Москва, Париж. Я не могла не воспользоваться шансом. Я осенний листок в вихре. И потом я была спокойна. Фермер так полюбил мое дитя.
— Скажите, вы искали свою дочь? Писали в Россию? Хлопотали по дипломатическим каналам?
— О да!
— И что же?
— На Кэ д'Орсей, в Министерстве иностранных дел, мне сказали: «У Франции нет дипломатических отношений с Советами». Я писала в Красный Крест. Увы, моя девочка! Ответ не шел. А меня житейский вихрь все гнал и гнал, желтый осенний листок.
Вряд ли у мистера Эбенезера Гиппа когда-нибудь говорило сердце. Ему и дела не было до житейских вихрей. Но и он не удержался от укоризненного восклицания:
— Уже семь лет, как восстановлены отношения! И вы ничего не узнали?
— Вот, я прочитала в газете... Мне прочитали... И душа моя заметалась. Как забилось мое сердце! О, моя девочка!
— И вы уверены, что прокаженная в цепях — ваша дочь?
— Вы жестокий! Не отнимайте надежды. Мое сердце говорит— это она! Но прокаженная — ужасно! Цепи... На нежных ручках цепи!
Мистер Эбенезер Гипп повернулся к Рябушинскому;
— Почти ничего реального. Экзотический душещипательный роман. История прокаженной в газете и приключения мадемуазель Люси с большевистским офицером географически связаны с местностью Чуян-тепа. Сплетя годы в том же Чуян-тепа обнаружили девушек на цепи. Фантастично предположить, что одна из девиц — дочь мадемуазель Люси... гм... одной из обитательниц гарема бухарского эмяра.
Люся оскорбилась:
— Я жена эмира!
— Но вы жена и того... большевистского комиссара?
— Ля-ля! Беспомощная, слабая, я оперлась на сильную руку! Кому какое дело!
Рябушияский, развалившись небрежно в кресле, с торжеством поглядывал на мадемуазель Люси.
— Прекрасно, — заметил он.— Итак, супруга эмира, вырвавшаяся из когтей Советов,— это раз! Потерявшаяся дочь — это два! И, наконец, восточная принцесса, которую мучают в сырой темнице. Разве этого недостаточно для выступлений Лиги Наций?