— Схема довольно убедительная, — хмыкнул мистер Гипп.
Maдмуазель Люси извлекла из сумочки кружевной платочек.
— Умоляю!Помогите! Спасите дочь! Моя златокудрая! Синеглазая! О!
Она разрыдалась вполне искренне.
— Всему свое время, — ворчал мистер Эбенезер Гипп. — Спокойно. А сейчас договоримся: никаких интервью, никаких бесед! Большевики узнают — не видать вам тогда своей дочери.
— О, мой бог!
— Мы же примем меры.
— Какое счастье! Я увижу дочь, мою золотенькую с голубыми бантиками. Вы мне поможете. Вы спасете ее.
— Итак, молчание! — весело заговорил Рябушинский. — Какая перспектива! Прелестная супруга восточного властителя блистает в Париже! Дочь — принцесса! Расчувствовавшийся папаша эмир рассыпает к ногам своих любимых алмазы, сапфиры, рубины, червонцы. Волшебство! А сейчас, чур, молчок! Ни слова! Никому!
— О! Конечно!
— Вы умница, мадемуазель. Потому мы с вами откровенны. Но тайна, тайна! Ни слова генералу Кутепову. Ни слова господину Кастанье. Преждевременно впутывать Кэ д'Орсей. Для всех и вы и ваша несчастная дочь — однодневная сенсация: большевистские жестокости и тому подобное. Пошумят и забудут. А вам под эту восточную сказку сейчас и сантима не дадут. Но зато попозже, о!
— О ля-ля! Наши так скупы.
— Полагаю, мы с вами договорились, — проскрипел мистер Гипп. — Попозже я вас познакомлю с мисс Гвендолен Хайт. Весьма достойная девушка. Респектабельная семья, большие связи. Возможно, вы захотите съездить в Индию... гм... повидаться с дочерью.
«Да, прав был тот левантинец: англичане не выпустят теперь из своих лап ни ее, ни бедную Монику». Но мысль эту мадемуазель Люси оставила при себе, а вслух воскликнула:
— Прелестно! Восхитительно! Но, мой бог, а барон?
— Мсье Роберу ни слова! Едва ли ему доставит удовольствие известие, что у мадемуазель Люси ла Гар где-то в Азии взрослая дочь. Не правда ли?
— Да, да. Как умно вы все решили, сэр.
И мистер Гипп и господин Рябушинский видели в мадемуазель Люси легкомысленную дамочку полусвета, правда, расстроенную, опечаленную, даже переживающую довольно бурно полученное известие. Одного они совсем не заметили.
Едва речь заходила о делах, Люси морщила губки, очень изящные, очень накрашенные, а в голубых подведенных глазах ее появлялось выражение отнюдь не наивное.
Ни Гипп, ни Рябушинский так и не поняли, что Люси ла Гар д'Арвье, бывшая жена эмира бухарского, несмотря на взволнованность и расстройство, сумела не проговориться о главном.
И лишь вечером, когда в особняк на улицу Капуцинов явился барон, уЛюси развязался язычок:
— Говорила я тебе, что я богата!
— Неужели?
— И они все извивались и пресмыкались, почуяв золото и промыслы нефти: и сам Детердинг, и этот мужлан американец, и...
— Кто же еще? Она вздохнула:
— Да ну их! О, если бы они знали...
— Что, дорогая?
— О, им наплевать, что моя дочь мучится в цепях! Им это нужно для газет. О, если бы они знали про книжечку... про коран. Только бы Моника не потеряла его. О, Робер, дорогой, ты поможешь мне найти мою золотокудрую, голубоглазую!
— Коран? Какой коран?
Возможно, мадемуазель Люси была и простодушна, и не очень умна, но даже ему, своему Роберу, она больше ничего не сказала.
И еще немало слов с перцем, с солью пришлось выслушать ею высочеству от сварливой повелительницы Кала-и-Фатту. Сеид Алимхан сидел перед ней робким школяром, вздрагивая при каждом ее взвизге.
Он смотрел супруге в глаза, еще красивые, живые и обладающие,— что там таить,— гипнотической силой, в глаза женщины, которая командовала и повелевала им — эмиром Сеидом Алимханом — уже добрых два десятка лет, с той самой ночи, когда придворные ведьмы — старухи, сводни «ясуманы» втащили к нему на ложе ее, нагую, прекрасную, отчаянно сопротивляющуюся насилию.
И с тех пор, какие бы перемены в гареме не происходили, сколько бы женщин Сеид Алимхан не имел, он навсегда остался рабом Бош-хатын.
Она никогда не прельщала его женскими ухищрениями кокетства. Утром, после брачной ночи, она просто топнула ножкой в золоченом кавуше и... «человек пропал». Причина, может быть, была в том, что Бош-хатын при всей своей женственности оказалась холодным, бесстрастным существом. Доводя Сеида Алимхана до неистовых порывов страсти, она умела держать его на расстоянии. Она не обращала внимания на его гаремные развлечения. Напротив, взяла за правило потакать низменным его склонностям, сама подбирала ему новых и новых наложниц, находя извращенное наслаждение наблюдать страдания жертв похоти постылого супруга.
Однако едва какая-нибудь из гаремных затворниц пыталась забрать власть над эмиром, дерзкая или оказывалась выданной замуж за дворцового челядинца, или ее неожиданно одолевал смертельный недуг. И такой властью обладала Бош-хатын, что Сеид Алимхан ни разу не попытался сбросить «цепи рабства и подчинения». Нет правил без изъятия. Одна из утех эмира Сеида Алимхана чуть не привела к падению Бош-хатын.
Люси ла Гар — французская шансонетка — вторглась в неограниченное царство Бош-хатын не только золотым сиянием парижской прически, совершенством бело-розового точеного тела и искусством «страсти нежной». Она обладала тактом и умом, достойным фаворитки государя европейской монархии, а не такого захудалого восточного княжества, каким было Бухарское ханство.
Очаровательная, страстная Люси быстро распространила свою власть с ложа на трон. И тогда Бош-хатын «наступила на свою спесь» и... пошла на поклон к француженке. Соперничать красотой с мадемуазель Люси, увы, она уже не могла, а по уму и расчетливости встретила достойного противника. Оставалось за Бош-хатын одно преимущество — азиатское коварство. Бош-хатын сказала сопернице:
— Ты, нет спору, умеешь выставлять свою красоту, ференгистская сука. Но красота не вечна. Твоя белая рыбья кожа поднимает страсть и порождает безумства в нашем супруге. Однако воздух Бухары не благоприятствует красоте европейских женщин. Бухарский плов вкусен, но не полезен вам. У беловолосых женщин кожа от нашей пищи делается слоновьей, грубой, шершавой, на теле возникают язвы. А у какого мужчины появится желание, если придется ласкать гнойные струпья. Постой! Не открывай пасть! Посмей наябедничать эмиру, и ты превратишься в вместилище сукровицы и гноя, неприятное, вызывающее отвращение. Молчи и слушай! Кто хоть один час проживет без пищи и воды? А пища и вода здесь наши, бухарские. А чтобы они оказались полезными для твоей красоты, необходимо тебе, госпожа, жить со мной в дружбе да слушать мои советы. Подумай, а потом приходи. А спесь свою оставь за порогом.
Расчетливость, практическая сметка помогли француженке расценить слова Бош-хатын по достоинству. Она повела себя осторожно, вкрадчиво. Всем улыбалась, в дела больше не вмешивалась. А когда она родила не сына, столь желанного, а дочь, ей вообще пришлось довольствоваться вторыми ролями.
С чего бы Бош-хатын вдруг вспомнить спустя столько лет французскую жену эмира? Кто надоумил? Муллобачи, приехавшие из Бухары?
Сидел Сеид Алимхан на ватной подстилке, нахохлившись, вобрав испуганно голову в бархатной ермолке в плечи. Чалму он, войдя, снял и положил рядом на ковер, как бы утверждая свое положение супруга и повелителя. Перед ним восседала на подушках в свободном домашнем одеянии расплывшаяся, с толстыми набеленными, подрумяненными щеками, с насурмленными, сходящимися на переносице бровями вразлет, госпожа Бош-хатын. Уперев руки, украшенные ожерельями, в бедра, она фальцетом поносила мужа. Разговор шел на щекотливую тему — о выполнении или, вернее, невыполнении Сеидом Алимханом супружеских обязанностей.
— Клянусь, козлобородые ваши улемы напишут ривойят — разрешение, чтобы вы дали мне «рухсат» - волю и свободу. А вы, почтенный супруг, потерявший мужскую силу, соблаговолите составить опись имущества и денежных сумм, полагающихся мне за стыд и поношение.
— Но...
— Да, да! Я возьму все, что лежит в банке в городе Дженив, и в Париже, и в банке в Индии тоже все возьму. Куда деваться бедной сиротке, разводке! Ох-ох-ох! Без моей подписи вы и медного «чоха» из этих денег не увидите. Знаю, ваши оголтелые курбаши, вроде конокрада Ибрагима, точат клыки на мои кровные денежки, чтобы накупить оружия для разбойников-ширбачей, которые, выпучив буркалы и скрежеща своими звериными клыками, шатаются по бухарской земле. Сегодня же напишите в Бухару, чтобы они, ваши ширбачи-курбаши, прекратили бесчинства и убийства.
Эмир недоумевал и нервничал. Жизнь в Кала-и-Фатту совсем не походила на спокойное, достойное царственного изгнанника пребывание в дружественном иностранном государстве. В стране не прекращались военные действия, порожденные гражданской войной. Дела торговли эмира пришли в расстройство, доходы упали, опасности подстерегали его одна хуже другой.
— Вы что же затеяли? Запотели обречь меня на позорную смерть под копытами диких лошадей пуштунов, всегда готовых ради грабительства пролить невинную кровь? А сами хотите сбежать к инглизам?
— С моими богатствами меня всюду примут с почестями и уважением.
Женщина хихикнула и выпятила свой устрашающих размеров бюст.
В тревожные дни, когда король Аманулла приступил к проведению реформ, Сеид Алимхан очень нервничал. Он боялся, что правительство Афганистана не потерпит его пребывания в стране. Он боялся всего. Он подозревал, что его огромные богатства конфискуют. Он писал отчаянные письма в Женеву Юсуфбаю Мукумбаеву — своему представителю при Лиге Наций, молил помочь, спасти. Но, поистине, «слабый ум выбирает кривую дорогу». Тогда же Алимхан составил «васика-и-бахшин» — дарственную на свое многомиллионное имущество — неисчислимые отары каракульских овец, склады смушек в Афганистане и Европе, вклады в «Банк де Франс», «Ротшильд фрер» и в другие иностранные банки на имя первой, старшей своей супруги, которая отныне во всех дарственных, нотариально зарегистрированных в соответствии с международными установлениями, значилась — «их величество ханша и бегим-госпожа Бухарского эмирата Бош-хатын». Минутная слабость, припадок трусости дорого обошелся эмиру Алимхану.
Бош-хатын сделалась распорядительницей и совладелицей имущества, которое Алимхан, в предвидении неминуемой революции, успел до двадцатого года переправить за границу.
Простодушная курочка Бош-хатын обернулась совой, а недаром сова на Востоке — символ мудрости.
С кем мог советоваться припертый к стене Алимхан? А Бош-хатын вкрадчиво лезла в душу: «Кто я? Законная ваша супруга, первая жена, мусульманка, ходящая под мусульманским законом. А что такое жена по исламскому шариату? Жена — часть мужа, жена — рабыня мужа. Все, что принадлежит жене, — мужнино. Без мужа слово жены ничто, подпись жены ничто. А мусульманка находит в повиновении супругу радость и блаженство».
Он ошибся. Ужасно ошибся.
Едва из Женевы пришло письмо от Юсуфа Мукумбаева с вложением расписок, подтверждающих, что дарственные получены и положены на хранение в сейф на имя Бош-хатын, как покорная мусульманская жена превратилась в тигрицу, в «чингизханшу». Она окончательно вышла из повиновения и отстранила эмира от ведения финансовых дел. Она стала теперь хозяйкой Бухарского центра.
По крайней мере так думала она. Но недаром говорят: «Гнался за фазаном по степи, остался с общипанным цыпленком у себя на дворе». Цыпленком, не отличающим зерна от мякины, оказалась, по собственному признанию, Бош-хатын. Она цепко держалась за эмирское ложе и трон и чуть не прозевала все остальное.
Неожиданно Юсуфбай Мукумбаев сообщил, что есть еще одна хозяйка миллионов эмира Алимхана — Люси д'Арвье ла Гар.
Оказывается, Люси ла Гар тоже прислушивалась к событиям, надвигавшимся на древнюю Бухару, и... не теряла времени. Еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году она помогла Сеиду Алимхану распорядиться своими богатствами. Практическая ее сметка и особенно весьма квалифицированная консультация выписанного ею на несколько дней в Бухару из Самарканда кузена мсье Кастанье оказались деловыми и очень полезными. Кузен, преподаватель французского языка в самаркандской женской гимназии, дал ценные рекомендации, тем более, как выяснилось позже, он по совместительству состоял на службе в банке всемирно известного дома Ротшильдов экспертом по Туркестану и Среднему Востоку. Кастанье весьма умело оформил документами все вклады на имя Люси д'Арвье ла Гар — супруги и наследницы эмира бухарского Сеида Алимхана. Капиталы Сеида Алимхана не попали окончательно в нежные ручки Люси ла Гар лишь потому, что всю паутину дворцовых интриг и махинаций смела бухарская революция двадцатого года.
Эмир остался без трона. К великому отчаянию Люси, эмир, хотьи подписал на ее имя доверенности, но не приложил к ним печати и теперь документы, которые во время скитаний францужка сумела сохранить, имели условную ценность. Банки отказывались оплачивать чеки без повторного подтверждения эмира.