Не поворачивая головы, путешественник глянул на коконы — завернувшихся с головой в одеяла своих спутников, а за ними на белеющий глиняный куб мазанки с черными провалами дверей-окон и дальше на тонущую еще в предрассветной мути сивую громаду вершины Гобдун-Тау. И так быстро всходило солнце, что грани куба внезапно заалели пламенем и стоящий почти напротив всадник выделился резным силуэтом.
Кольнуло сердце. Тревога окончательно вырвала домуллу из сна.
Всадник уже не стоял на месте около степняка, а приближался. Копыта цокали по утрамбованной почве, аккомпанируя бронзовому звону сухой колючки и щебету внезапно проснувшихся степных птиц. Всадник приближался. Сейчас путешественник уже не видел его, потому что надо было поднять голову, а поднимать не хотелось. Здоровый запах лошадиного пота наполнил ноздри. Лошадиное фырканье уже слышалось рядом. И терпкий дух, совсем не противный, и сердитое пофыркивание очень хорошо гармонировали со степным восходом, с предутренним холодным ветром, с гомоном птичьих стай.
Не поворачивая головы, путешественник смотрел, слегка смежив веки, на лицо всадника, нависшее над ним. Теперь лицо светлым пятном высвечивалось на все еще темном западном участке неба. Подо лбом, пересеченном наискосок краем синей чалмы, небрежно повязанной по-крестьянски, лицо казалось огромным и знакомым и белыми шрамами, и резко вскинутой левой бровью с выпуклым глазом из-под нее.
Пришла мысль: а вчерашний нищий-то, оказывается, не нищий. Нищие на конях не разъезжают.
Так и осталось в памяти грубо вылепленное лицо под синей крестьянской чалмой с выпученным глазом и вздернутой веником бородой. И больше ничего не запомнилось: ни одежда, ни конь, на котором он сидел. Какая была борода? Черная, седая, рыжая? Нет, из-за необыкновенного глаза не удалось разглядеть бороды.
А глаз посмотрел-посмотрел и исчез. И голова в чалме перестала заслонять небо.
Только теперь путешественник заметил, что краски поблекли, потускнели, и ветер уже не ласкает лицо, и птицы не щебечут.
Чувство досады не покидало домуллу. Значит, испугался. Почему не поднялся сразу и не спросил, что тут понадобилось Синей Чалме? И чего он пристально разглядывал спящих?
Или всадник со своим выпученным глазом приснился? Такие иногда снятся. Не очень страшный, не уродливый, а неприятный. Снятся в кошмарах.
Наконец удалось стряхнуть с себя сон. Микаил-ага откинул одеяло и сел. Утренний концерт красок кончился. Осталось сияние жарких уже лучей солнца и далекие желтые горы. За вершиной Гобдун-Тау таяла синяя полоска ночи.
По склону горы за серой глинобитной хижиной удалялась фигурка всадника.
— Да, приезжал один... Кхм, — тускло ответил хозяин мазанки, — дорогу спрашивал.
— А вы его знаете?
— Он его знает, — подморгнул Мирза Джалал Файзов. Он уже отбросил одеяло и тщательно наматывал на голову чалму. — Они все его знают... — Он что-то пробормотал еще, но что именно, неизвестно, потому что, когда наматывал чалму, голову держал очень низко, уткнув лицо в бороду, и поэтому говорил неразборчиво. Черная, ассирийская борода Мирза Джалала отличалась поразительной гущиной и длиной. Неудивительно, что в ней слова его превращались в глухое бормотание.
Великолепная борода! Она поражала всех и придавала важность не только самому ее обладателю, но и всем, кто находился рядом. Сколько почтительных взглядов, подобострастных поклонов вызывали величественная борода и белоснежная чалма на дорогах, когда неторопливо ехал на огромном буланом коне огромный, величественный Мирза Джалал. Вообще он не создан был для мира степного, выжженного, пыльного, для такой вот неприютной мазанки чабанского раиса, слепленной из степной глины с отверстиями вместо окон и дверей, в которые приходилось входить, согнувшись в три погибели, чтобы не стукнуться лбом о притолоку.
Мирза Джалал перематывал свою ослепительно чистую чалму, потому что вчера зацепился ею за дверной косяк. После сна под открытым небом он заходил в мазанку, надеясь найти в прихожей тароатхану — место для омовения, забыв, что он не в городе и что вряд ли в чабанской мазанке могли быть такие удобства. Чалма зацепилась и размоталась, и Мирза Джалал — аккуратист и педант во всем, что касалось одежды — сейчас сосредоточенно и терпеливо приводил чалму в порядок, то есть умело наматывал на голову в определенном порядке сорок аршин тончайшей индийской кисеи.
Его бормотания могло сойти и за воркотню. Он очень не любил расставаться с удобствами, покидать свою самаркандскую михманхану, где уж, конечно, и намека не было на степную пыль и песок. В тароатхане стоял чеканный медный рукомойник с чистой водой, а рядом с резными, белого ганча, полочками висели растопыренные на плечиках полотенца из льняного прохладного полотна.
Перематывал Мирза Джалал свою чалму долго, с благоговением, подобающим лишь самому шейху-уль-исламу бухарскому, и Микаил-ага терпеливо смотрел на его ловкие, темные от загара пальцы с длинными, окрашенными хной ногтями, перебиравшие ленту кисеи. Уже совсем готовый, постегивая себя по крагам хлыстом, домулла старался не высказывать нетерпения, хоть ему и очень хотелось скорее сесть на коня и отправиться в путь еще до начала зноя и духоты.
Кисея имела длину сорок аршин. А сорок аршин перебирать, да еще со всей тщательностью, времени уйдет немало. Но Мирза Джалал никогда ничего не делал зря. Перемотка чалмы тоже делалась не без умысла, и, по мере того как чалма делалась все больше, а голова Мирзы Джалала в силу необходимости поднималась все выше и рот высвобождался из черной чащи бороды, слова делались яснее и отчетливее. Наконец удалось разобрать:
— Тот всадник про кишлак Чуян-тепа спрашивал. А прокаженная на цепи, сказал он раису, вроде ему сродни. А если прокаженная на цепи — дочь эмира, значит, тот верховой вроде родича самому эмиру. А большевики держат царевну на цепи в яме. Вот какое обстоятельство.
Эмир... Кишлак Чуян-тепа... Прокаженная принцесса... Цепь. Яма. Не слишком лн много для мирной, пустынной, такой будничной степи и чабанской глинобитной хижины, растрескавшейся и похожей на морщинистую щеку столетней ведьмы Алмауз Кампыр. Было от чего раскрыть рот изумления.
— Но... — начал путешественник.
— Зачем и для чего приезжал многопочтенный родственник прогнанного взашей народом тирана и кровосмесителя? Хотите вы, домулла Микаил-ага, спросить? Ф-фу, наконец и ей пришел конец. — обрадовался Мирза Джалал. Последние слова относились к чалме. Ловкие пальцы заправили кончик кисеи и осторожно погладили и прощупали всю чалму. Лишь теперь Мирза Джалал посмотрел в серо-стальные пытливые глаза домуллы.
— Он, то есть родственничек тирана, приезжал сюда на рассвете, чтобы посмотреть, не ищите ли вы, домулла Микаил-ага, в степи то же, что он. А местность здесь хоть и Чиян-тепа прозывается, но и это не кишлак, а холм, что подальше. Люди там не живут. Там скорпионы живут. Много их, вот люди и прозвали Скор-пионий Холм. А наш кишлак Дехканабад называется. Тот человек, одноглазый, который утром приезжал, тоже ошибся. Ему нужен был не Чиян-тепа, а Чуян-тепа, то есть Чугунный Холм. Такое селение есть, подальше отсюда, за Зарафшаном, на Пенджикентском тракте. Там углежоги и кузнецы проживают. Отсюда и название Чуян-тепа. Чуянтепинцы издревле уголь в горах жгут, чугун варят, казаны чугунные куют.
— Не надо бы ему сюда приезжать... вынюхивать... У нас трактор есть, сеялка есть, все Советская власть дала. А принцесс никаких тут нету. Кхм...
От многозначительного «кхм» мурашки поползли по спине. И хоть желто-пегая гора Гобдун-Тау, и хижина чабана, и вся равнина, поросшая блеклой травкой и полынью, припудренной пылью, дышала миром и покоем, в степи сделалось неуютно, даже жутковато.
Микаил-ага, которого Мирза Джалал так уважительно назвал домуллой, то есть учителем, ничего не спросил и уселся за старенький, затрепанный, латаный-перелатанный дастархан, чтобы взять касу с ширчаем и накрошить в него пахнувших степью ячменных, горячих еще лепешек. Чабан, председатель товарищества, тоже уже сидел за дастарханом, и его почти черное лицо с белыми зубами и по-негритянски блестящими белками глаз дышало спокойствием и гостеприимством.
— Пожалуйста, кушайте! Хлеб вот ячменный. — Хозяин роким жестом пригласил откушать с дастархана, словно он был из шелка и уставлен богатыми яствами. Чабан-председатель говорил любезности, по своей изысканности не уступавшие церемонным вежливостям любого эмирского дворца.
Да и почему чабану не превзойти любезностью и гостеприимством восточного властителя?
Волей десятков таких же чабанов он сейчас являлся раисом Янгикурганской артели по совместной обработке земли, а владения этой артели охватывали всю долину до самой Гобдун-Тау от края и до края — такую ширь, что границы ускользали от взгляда самых востроглазых.
Когда домулла Микаил-ага с Мирза Джалалом ехали по пыльным дорогам степи, всюду их приветствовали «саламом» такие же, как раис-чабан, черные от загара, крепкие, веселые жнецы и пахари. И если они, отвечая на вопросы, говорили:
— А мы чабанской артели и... у нас есть трактор и веялка... — то слова «трактор и веялка» приобретали такую гигантскую значимость, перед которой тускнела похвальба любого богача, обладателя сундуков с золотом.
И настроение у Мирза Джалала улучшилось — то ли от солнца, то ли от улыбок довольных своими богатствами дехкан, то ли просто от добрых запахов степи, пахнущей пшеницей и пылью. Он даже ворчать перестал и утратил свой надменный вид, столь присущий ему, когда он восседал монументом на коне преогромных размеров.
Мирза Джалал уверял вот уже три дня, что нечего им лезть не в свое дело, нечего тащиться в Чуян-тепа за семьдесят верст, нечего совать нос в судьбу каких-то «прокаженных девиц».
К прокаженным Мирза Джалал питал брезгливость и отвращение.
«Хорошего человека не постигнет участь червя, разъедаемого язвами»,— говорил он, веря в возмездие.
И тем более странно говорил он, что мало, а возможно, и совсем не верил в аллаха. Но столкновение с неведомым и страшным, чем считают на Востоке проказу, выводило Мирза Джалала из душевного равновесия.
Когда Микаил-ага объявил на станции, что они поедут в Чуян-тепа, чтобы разобраться в истории с прокаженными, Мирза Джалал во время утреннего омовения долго и подозрительно разглядывал каждое пятнышко на коже своих холеных рук и, тяжело вздыхая, покачивал головой. И даже сегодня он уединился в хижине чабанского председателя и долго мял пальцами небольшой подкожный бугорок на груди.
— Нельзя,— сердился он,— терпеть на земле прокаженных, а вы, Михаил-ага, хотите сами лезть к ним. И каким может быть кишлак, носящий название — Холм Скорпионов? Кого можно там встретить, кроме скорпионов и прокаженных?
Когда же выяснилось, что кишлак, куда они поедут, не имеет отношения к скорпионам, Мирза Джалал как будто успокоился. Повод для споров исчез.
Приятно ехать по безлюдной местности не одному.
Спокойнее как-то...
Рядом или немного впереди важно покачивается в седле высоченная фигура, увенчанная белейшей чалмой, из-под которой высовывается аристократическое ухо и часть столь же аристократической иссиня-чернон бороды. Во всаднике столько величавой уверенности! А тут еще он веско роняет слова:
— Мы совсем не туда бы поехали. И тот одноглазый маху дал. А ведь спрашивал он у раиса-чабана: не слышно ли в степи о прокаженной. Я, сказал он раису, от самого эмира бухарского письмо имею, что в селении Чуян-тепа дочь их высочества. Вот так история! Всем эта прокаженная в Чуян-тепа теперь нужна. Не интересовался никто, а теперь всем подавай Чуян-тепа, а на самом деле кншлак-то совсем в другом месте. Дорога здесь до самого Усман-Катартала ровная, хорошая, и зарослей, тугаев всяких колючих мало. И все видно вокруг. Негде тут укрыться разным...
Под «разными» он подразумевал «кзылаяков», или, проще говоря, разбойников.
И еще вчера вечером, исчерпав все доводы, Мирза Джалал пугал дорожными разбойниками, которые якобы тут пошаливают. Не басмачами — Мирза Джалал прекрасно понимал, что домуллу никакими басмачами не отпугнешь от поездки в Чуян-тепа,— а именно разбойниками. Но сейчас Мирза Джалал про разбойников словно и забыл совсем. И домулла понимал почему. Как бы не накликать их на свою голову.
Они ехали спокойно и без помех по твердым тропинкам, выбитым копытами лошадей среди колючего кустарника, высотой почти со всадника, сидящего на коне.
И когда Серый отставал от буланого, домулла, встав на стремена, всегда находил где-то не так уж далеко белую чалму Мирза Джалала, порхающую над сплошным морем серебристой листвы лоха и сиреневыми метелками тамариска.
Мирза Джалал, оказывается, прекрасно знал дорогу, и лишиться такого проводника домулле совсем не хотелось. И все же он чуть не потерял его.
АЛБАСТЫ
И эта нечисть — сущая правда,
пусть меня повесят.
Абубакр
В спешное дело вмешивается дьявол.
Кухистанская пословица
Афтобруи — в переводе означает Лицо Солнца. Так называется местность между шумным, неутомимым Зарафшаном и Туркестанским хребтом, вытянувшимся цепью скалистых вершин и обрывистых предгорий на десятки верст с запада на восток. Узкие крутые ущелья утопают в зелени садов и виноградников. Рослые, статные жители Афтобруи похваляются отличной ключевой водой, обилием солнца, опаляющего жаром своих лучей их южную сторону гор, и заносчиво задирают голову перед живущими на противоположном северном склоне жителями Пенджикента, обреченными на вечную тень. «Через долину можно,— говорят здесь,— и руку друг другу подать». Но руки афтобруинцы никому не подают, кичливо носят красные чалмы со стеклярусными блестками и полны спеси. Считают себя избранным племенем и никого не боятся.
Никого не боялся и Мирза Джалал Файзов. Его дед, горец, афтобруинец, происходил из селения Лицо Солнца и очень гордился, что он земляк знаменитого в веках поэта Рудаки, родившегося в тех же горных краях, в Панджрудаке. Мирза Джалал унаследовал от своего деда кожемяки афтобруинскую спесь, поэта Рудаки уважение к знаниям и повторял частенько его двустишие:
Нет сокровища ценнее знания!
Ступай и копи те знания.
И он копил их, и это позволило ему — ученику кожевенных дел мастера — сделаться образованным человеком.
Но афтобруинский характер часто мешал Мирза Джалалу. Он, конечно, не носил красной с блестками чалмы горца. Его голову ныне венчала весьма пристойная, тончайшей индийской кисеи чалма, какую носят «мужи знаний». Но он никогда не открывал своих истинных склонностей и частенько заявлял, что ему нравится то, к чему на самом деле относился с презрением.
Утоптанная до прочности камня тропинка петляла меж приземистых колючих деревец серебристой джиды. Они росли среди свежей травы, и лошади не хотели идти вперед и натягивали повод, стараясь прихватить на ходу губами зеленые былинки. После выжженной суши адыров здесь было столько сочного корма!
Ониехали уже много часов. Близился вечер, а ни реки, ни обещанного кишлака Афтобруи все не было.
Здесь, внизу, в древнем ложе Зарафшана, колом стояла духота. Парило изрядно, и ехать становилось все утомительнее. Домулла Микаил-ага уже не раз принимался петь что-то бодрое, но голос, прерывистый из-за лошадиной тряски, звучал невесело. Мирза Джалал, высокий, величественный, ехал где-то впереди, и чалма его белела в зарослях. И по тому, как она подпрыгивала, подергивалась и даже металась в тугаях, явствовало, что путешествие протекает не совсем гладко.