Но и Бош-хатын оказалась в нелепом положении. По заключению экспертов, на всех денежных документах, касавшихся эмирских миллионов, требовалась виза госпожи Люси д'Арвье ла Гар. Вдруг оказалось, что и имеющиеся у нее на руках доверенности эмира, хоть и без печатей, не позволяют ни эмиру, ни Бош-хатын получить ни франка по счетам без письменного согласия француженки. Получился заколдованный круг.
Где находится Люси, никто, кроме господина Кастанье, сказать не мог. На сей счет существовали самые фантастические версии. Тот же господин Кастанье в письме разъяснял:
«Их высочество Люси ла Гар не возражает возвратить доверенности их высочеству господину эмиру Сеиду Алимхану, но намерена оговорить следующие пункты: господин эмир Сеид Алимхан официально признает Люси д'Арвье ла Гар единственной законной женой и государственным указом провозглашает царицей Бухары. Второе: эмир Сеид Алимхан передает в личную собственность своей супруге пятьдесят процентов всех имеющихся в наличии на банковских счетах сумм. Третье: эмир оставляет по завещанию остальные пятьдесят процентов вкладов н наследство своей дочери от Люси д'Арвье ла Гар по имени Моника (Фоника-ой), буде она разыщется или объявит о своем существовании. Четвертое: все переговоры по означенным вопросам их высочество Люси ла Гар соглашается вести только при личной встрече с господином эмиром в Париже или Женеве».
Сеид Алимхан влачил жизнь раба своих двух жен Бош-хатын и Люси. Увы, он расплачивался за свое чрезмерное женолюбие.
Он рад был бы вырваться из Кала-и-Фатту, из Афганистана. Он мечтал о Европе. Он жаждал начать переговоры с Люси. Он надеялся выторговать отличные условия для себя. Он видел в предложении Люси выход, хоть возненавидел ее.
Правда, ненависть смягчалась воспоминаниями. Он помнил ее нежной, розовой, очаровательной.
Все больше ненавидел он Бош-хатын. Она сумела отобрать у него последнюю «крупицу» его достояния. Крупица эта состояла из миллионных отар каракульских овец. С ненавистью смотрел он на свою старую жену. Но он мог сколько угодно только мысленно повторять: «Когда тело жиреет, то червям и всякой нечисти его легче грызть».
Эмир робел и трепетал. Неужели эта туша когда-то была совершенством красоты? Ему оставалось каяться в своей неосмотрительности. Он дал возможность женщинам провести себя.
Азиатский деспот, он с молоком матери впитал убеждение, что государственная власть воплощена в нем, в эмире. Исламская религия в лице всяких улемов и муфтиев вдалбливала ему в голову, что он халиф правоверных, наместник бога на земле. Проповедуемое кораном неразрывное единение халифа с людьми, исповедующими ислам, он истолковывал как право распоряжаться душами, телами, имуществом своих подданных.
Государственную казну эмиры Бухары вообще не находили нужным отделять от своего частного имущества. Они себя считали единоличными собственниками Бухарского ханства, помещиками, владетедями земли, воды, воздуха, лишь из милости разрешающими райа — людскому стаду — пользоваться благами жизни.
Поспешно переправляя в 1918—1919 годах целыми караванами золото и драгоценности бухарской казны в Персию, эмир распоряжался государственными средствами как своей частной собственностьюи доверил свои богатства женщинам, которые, по его понятиям, тоже являлись всего лишь его имуществом. И вот теперь эмиру из древнего рода мангытов, самому халифу правоверных, приходится гнуть спину, упрашивать, клянчить, унижаться. Его, хитроумного, перехитрили ничтожные, презренные...
На его лице застыла искусственная, напряженная улыбка, полная почтительного внимания. Да и попробуй улыбнуться иначе, когда ты ничто, когда ты зависишь от чьих-то капризов. И Сеид Алимхан спешил всячески успокоить, ублаготворить Бош-хатын.
Конечно, она просто хочет его напугать. И все же надо не доводить до крайности. По-видимому, действительно от муллобачей она прослышала про Монику-ой. А даже косвенное напоминание о ее матери-француженке могло вывести Бош-хатын из равновесия. Спеша и заикаясь, Сеид Алимхан заверял: он до сих пор сам ничего не знал о девице Монике-ой, весть о которой привезли муллобачи из Самарканда. Надо проверить и разобраться. Он и не думает признавать ее принцессой. Он вообще не уверен, что девица Моника-ой его дочь...
— Ага, выходит... Эта ференгистская кобыла Люси, которая ожеребилась, воровка, непотребная женщина... Зачем понадобилось тянуть в Кала-и-Фатту ее дочь? Вижу гнусные задумки... На кровосмесительство потянуло. Спали с мамашей, а теперь охота поблудить с дочкой. Да она же прокаженная.
— Письмо... в коране осталось у нее. Мне не девчонка нужна... мне письмо нужно. Она, наверное, знает, где книжку с письмом. Это же целое богатство...
И опять сказалась полная потеря воли. Ведь когда оя сюда, он и слова не хотел говорить о коране. И кто его пот за язык? Ведь Бош-хатын все прибрала к рукам, и теперь она и коран с письмами приберет. Он знал, что теперь Бош-хатын не пропустит мимо девушку. Впрочем, ей не нужна девушка. Ей понадобился коран, о котором должна знать девушка.
Учинив, как говорится, «крик и вопль», выпалив единым духом столько гнусностей и отвратительных ругательств, сколько хватило бы на скандал с участием целого базара, Бош-хатын лишний раз напомнила супругу и повелителю, насколько он ничтожен. Оставалось утешаться, что и пророку Мухаммеду горько приходилось с его первой женой Хадиджей, и все потому, что она была богатой вдовой, а он лишь бедным приказчиком. Увы, как сходственно его, Сеида Алимхана, положение с жизнью всеблагого основоположника ислама!..
— Мы говорили о вере исламской, — наконец удалось ему втиснуться в поток слов Бош-хатын. — Печальная новость... бухарский гонец... принес... твой дядя... Абдурашид...
До жадности любопытная ко всему, что происходит с ее родственниками, Бош-хатын мгновенно забыла о француженке и ее дочери и соизволила обратить взор на своего супруга.
— Что с моим дядей... муфтием? Горе мне!
— Гонения! Притеснения! — подзадоривал Сеид Алимхан. Поистине удача, что он вспомнил об Абдурашиде. И он продолжал:— В Бухаре и Самарканде почтенные улемы проливают слезы горя... злокозненность властей... На дверях медресе вот такой замок... Почтенный казий среди песков пустыни Нур-ата... изгнанник... конечно, священное место... молится — пророк Иисус ударил скалу посохом... чудо... священный источник... однако казий в нищете... Есть нечего...
— Эй! — заорала Бош-хатын так, будто стояла на вершине холма, а не сидела на семи подушках в михманхане. — Эй! Что с моим дядей? Вы перестанете заплетать в косу свой длинный язык? Здоров ли дядя? Жив ли? Горе мне!
Ахать и охать она перестала, лишь когда по приказу эмира принесли письмо. В нем весьма прозрачно намекалось на необходимость «подсластить горечь кусочком халвы» во рту столпа ислама Абдурашида-казы, а также и многих других почтенных лиц, лишившихся своих приходов и доходов.
— И что вы думаете? — насторожилась Бош-хатын.
— Наше посещение... любезной супруги... наведались узнать о здоровье... вопрос также услаждения горечи… кусочек халвы… один... другой... хорошо бы...
— И сколько же стоит кусочек халвы, один, другой? — От «охов» и «ахов» ничего не осталось, и глаза Бош-хатын смотрели на супруга пытливо и недоверчиво.
Он назвал цифру, которая напугала его самого. Но именно столько требовали усердные представители-богомолы из Бухары.
Скупая, расчетливая Бош-хатын не рассердилась, не накричала на супруга, — отобрала у него письмо и, послюнявив химический карандаш, принялась обводить кружочками и овалами имена перечисленных в нем казнев, ишанов, муфтиев, пиров дервишеских орденов, настоятелей монастырских «таккиэ» — монастырей, хранителей мазаров, улемов — знатоков и толкователей священного писания и «всяких других полезных делу причинения зла Советской власти». Он довольно смело забрал из пухлых ручек расчувствовавшейся супруги письмо и позволил себе обратить ее благосклонное внимание на место, где говорилось:
«Впали уважаемые ревнители веры исламской из-за распространенного неверия и безбожия в нищету Иова-патриарха и бедность. Простые люди — «черная кость» развращены, не встают на защиту веры, не хлопочут о возврате законного государя на трон отцов, но жадно повертывают в колхозы вакуфные земли мечетей, медресе, ишанских подворьев и, перепахивая межи сатанинскими «тирактурами», засевают поля поганым хлопком. Многие служители ислама и помещики-баи, сумевшие до сей поры избежать пучины бедствий и разорения от проклятой земельной реформы, ныне из-за противной исламу коллективизации разорены, ибо у них отобрали скот и коней, сказав: «Можете и пешком ходить». А тех, которые не склонили выи перед произволом бесштанных бедняков и чайрикеров, выгнали в пустыни и горы. А чтобы сохранить наших людей до дня прибытия его высочества эмира с войсками, соблаговолите помочь деньгами, не то и последние приверженцы ислама и эмира рассеются. Спасите! Да прогневится аллах на скупых и жадных!»
Письмо начиналось робкими просьбами, но заканчивалось резко и неприязненно. Тем не менее ни Сеид Алпмхан, ни Бош-хатын не обиделись. Их сейчас беспокоили цифры, столбики цифр, которые росли и росли. «Кусочек халвы», один, другой, разрастались в гору кусочков. Но Баш-хатын мучила жадность. Эмир ерзал в возбуждении по шелковой подстилке, потирая пухлые ручки, боясь, как бы супруга не принялась урезывать эту гору халвы.
Дела шли на лад. Ему уже мерещились немалые выгоды. Бош-хатын явно собирается раскошелиться. Что ж? Дело богоугодное. Помочь бедным и нищим — самое возвышенное подаяние «худой».
В уме Сеид Алимхан подсчитывал, что перепадает на его долю. Не обнаглела же госпожа настолько, чтобы требовать от него, халифа, бухгалтерский отчет. А самое важное, что супруга растрясет мошну — вклады в женевских и парижских банках. Счет там ведется на золотые франки, а они сейчас очень кстати.
В самой строгой тайне эмир держал замысел поездки в Европу, куда он решил самолично повезти Монику-ой. Он сам расскажет в Париже и Женеве о её печальной участи и разжалобит, потрясет мировое общественное мнение. Отец, лишенный трона злокозненными большевиками! Замученная принцесса-дочь, вырванная из тюрьмы и ищущая помощи и сочувствия у Европы и Лиги Наций! Впечатляюще!
Но это, так сказать, предлог. На самом деле все выглядело несравненно менее благородно и возвышенно. Причиной была лень, распущенность. Европа манила Сеида Алимхана неслыханными наслаждениями. Ему надоело сидеть в азиатской глуши, ему надоело дрожать за свою жизнь, ему надоело болеть и иметь дело со знахарями-табибами, ему надоел прогорклый запах кислого молока, которым его жены и наложницы мыли себе волосы. И, наконец, он сможет полечиться.
У него даже все внутри приятно защемило, когда он разглядел многозначную цифру, выведенную госпожой Бош-хатын в итоге подсчетов.
— Отлично. — весело всколыхнулась Бош-хатын, — возьмите список, мой супруг, обмакните калям в чернильницу и пишите письмо!
— Письмо?.. Зачем? Кому?
— Пишите в Байсун Шамупад Бию — хранителю вашего имущества. Он же писал нам, что спрятал кое-что до вашего возвращения от глаз «туварищей». В Самарканде у ишана Ходжи Ахрара тоже закопано немало до хорощих дней. А в Бухару надо секретно передать письмо вашему племяннику. Он уже давно там директор банка: у него полно денег в железных шкафах и уважения к своему дяде. И потом напишите ишану камиланскому в Ташкент. Да тут в списочке все, кто поможет нашим беднякам, гонимым и несчастным.
Ох, настоящая шайтан-воз-вози — заверченная дьяволом баба! Никакая выдержка не поможет в делах с этой старухой! Проклятие! Не возвышай хитрого! Любое лекарство он превратит в яд. Прощайте, золотые франки!.. Прощай, поездка в Европу!
Хитроумная снова перехитрила.
— Пишите повеление — да развяжут кошельки милости! Окажут воспомоществование мученикам веры.— Она долго и пристально смотрела на расстроенного супруга.— А золото? К чему? Чтобы оно попало в руки зеленым фуражкам — пограничникам? Зачем? Мы знаем, что много золота из того, что вы не успели переправить за границу, теперь припрятано верными людьми. И теперь нет ничего легче взять его и раздать во славу ислама. Пишите же!
— Однако... госпожа жена... суммы... хранят наши люди... скрывающие настоящее лицо... прикидываются советскими... опасность для них на каждом шагу... не снесут они головы... если откроется… К тому же деньги держат на случай нашего возврата...
— Разговоры! — закусила удила Бош-хатын. — Вы тут наслаждаетесь, благодушествуете, а мученики утоляют там голод отрубями и просяной кашей.
Сеид Алимхан вскочил с поспешностью совсем уж неприличной.
— Куда вы? А письма?
— Нет… сначала совет с астрологами...
За какое бы дело ни брался эмир, он заставлял своих двух придворных звездочетов и колдунов — уратюбинских цыган — составлять гороскопы. Верила в них и Бош-хатын.
Но сейчас она разбушевалась:
— Скупердяй вы! Мусульмане отца и мать забывают! Имущество не жалеют! А вы жадничаете. Богатства мира — лишь приманка, рассыпанная на земле для алчных. Пишите! И еще, чтобы они плюнули на эту девку! Пишите, что у вас нет никакой дочери!
Не мог удержаться Сеид Алимхан, чтобы не кольнуть супругу:
— Советские злокозненны... сами убедились... Эмирша советским не нужна... Принцесса не нужна... Золото эмирши нужно... барашки нужны... эмиршу закопают... золото... барашков заберут… Хы...
Так и не удалось эмиру в тот вечер очертить вокруг своей особы круг спокойного бытия. Пришлось после долгого сочинения писем вернуться в курынышхану ни с чем.
У ПОДНОЖЬЯ ГОБДУН-ТАУ
Тот узнает цену благополучию,
над кем нависла беда.
Саади
Небо иссиня-черного бархата с россыпью алмазов нежно касалось лица. Алмазы покалывали щеки. А бархат холодил кожу. Небо успокаивало.
Но что-то во сне мешало, что-то постороннее, висевшее над ним.
Очень медленно путешественник повернул на жесткой подушке голову. В глаза хлынули переливы света таких утонченных красок, каких постеснялся бы самый сентиментальными художник. Сиреневые полутона, абрикосовая желтизна с голубыми тонами, переходящими в зените в синюю тьму, могли заставить только вздохнуть.
Сказочность рассветного неба заставила забыть о тревоге. Взгляд домуллы скользнул по степи, распластавшейся прямо от одеял, постеленных на земле, до самых гор, темно-лиловой грядой теснившихся на низком горизонте. От них тянуло свежим ветерком. За первой грядой гор, купавшей свои верхушки в рассвете, проступали другие вершины — палевого оттенка, а за ними коричневые с узенькой золотой каемочкой, а еще дальше таилась романтическая мечта, неопределенная, таинственная.
Солнце еще пряталось за земным кругом и лишь вонзало в угольно-синее небо золотые лучи, спорившие с кристаллами звезд. Хотелось не дышать, замереть и любоваться. Хотя сейчас нельзя было отвлекаться из-за каких-то предрассветных переливов красок. Надо напрячь силы, вскочить, посмотреть вокруг, оглядеться.
Кажется, где-то звякают удила. Кажется, пофыркивает лошадь и слышится придавленный шепот. Надо оглянуться, посмотреть.
Оторвать глаза от востока так трудно. Вот розовые краски растворились в пепельной серебристости, а лимонные вспыхнули багрянцем. И вдруг горячая, бронзовая, полная волшебства решетка встала перед горным хребтом. И только тогда пришло в голову: «А решетки-то вовсе нет!» На уровне глаз в двух шагах от одеяла, на котором спал домулла Микаил-ага, совсем как древний скиф, посреди степи, шевелятся и тоненько звенят степные иссохшие травы, позолоченные солнечным светом. И сейчас же бархат в зените из угольно-синего сделался стальным, а звезды растеряли блеск и поблекли...