— Благие намерения не нуждаются в почестях, — прервала я его мягко. — К тому же здесь нет газетчиков, которые жаждут запечатлеть графиню в толпе благодарных за помощь монахинь или счастливых детей. Поэтому считайте просто, что я хочу узнать немного о месте, где вырос человек, который спас мне жизнь. И, если сумею, — помочь нынешним воспитанникам приюта.
Мэдди торопливо выступила вперед, похлопала сначала по корзинке, потом указала на темное здание приюта, потом изобразила, будто ест что-то, вопросительно вздернула бровь — и заулыбалась.
— А моей компаньонке Мадлен не терпится узнать, понравится ли детям ее выпечка, — невозмутимо перевела я пантомиму подруги в нормальную речь.
На лице священника отразилось замешательство.
— Ваша спутница не может говорить?
— Нет, — коротко ответила я, давая понять, что разговора на эту тему не будет. — Однако она очень хотела бы хоть немного помочь бедным детям, которым повезло в жизни еще меньше. С вашего позволения, мы пройдем внутрь? — указала я рукою на приют. — Здесь все же немного холодно…
Спохватившись, отец Александр повел нас к приюту. Забавная получилась процессия: первым шел священник, рядом с ним Эллис — оба в изрядно потрепанных одеждах и сердитые друг на друга; затем мы с Мэдди, в похожих темно-голубых платьях — разве что мое было дороже, и на накидку пошел мех, а не плотная шерсть; и, наконец, Лайзо с двумя большими коробками.
Вот уж кому приходилось труднее всех — по скользкой тропинке и без всякой ноши подниматься было нелегко.
В самом приюте оказалось не намного теплее, чем снаружи. То есть ветер, конечно, не дул, и мелкий, колючий снег не сыпался на наши головы, но все равно снять верхнюю одежду я не отважилась. Окна от сквозняков были забраны плотными ставнями, щели между створкой и стеною забиты старыми тряпками, поэтому света отчаянно не хватало. Горели газовые светильники. Низкие потолки, сырые стены — не лучшее место для детей.
Я сглотнула.
— Здание старое, обогревается печами, — тихо произнес Эллис за моим плечом, отвечая на так и не высказанный вопрос. — Зимою всех воспитанников переселяют на нижний этаж, в дальний конец здания. Отец Александр уже несколько лет откладывает пожертвования, чтобы сделать котельную и водяное отопление. Но в позапрошлом году была эпидемия, пришлось оплачивать врачей и лекарства. А в прошлом рухнула часть крыши. Ее всем миром перестилали, но много ли дети сделают? Да и починить хочется так, чтоб долго простояло… Так и живём.
«Живём».
Эллис до сих пор считал приют своим домом.
Отец Александр ненадолго отлучился и вернулся уже со спутницей. Это была монахиня — женщина хмурая, с потухшими глазами и теми особенными морщинами у рта, которые бывают у рано состарившихся людей. Увидев нас, она улыбнулась, вроде бы и приветливо, но без теплого чувства.
— Кочерга, — почти беззвучно пробормотал Эллис и скривился. А потом с явным усилием воли растянул губы в кислой улыбке и громко поприветствовал женщину: — Сестра Мария, а я-то думал, вы уже бросили с детьми возиться. Неужто решили на год-другой остаться еще?
Монахиня дернула плечом. В глазах ее промелькнула тень раздражения.
— Если я уйду, то кто же будет учить арифметике и чтению всех этих скорбных умом? Кто еще сможет держать их в строгости, направлять на верный путь? Они же так и норовят сбежать, чтоб пополнить ряды попрошаек и воришек!
Священник кашлянул.
— Сестра моя…
— Что? Разве я не права? — и с этими словами она уперла руки в бока и вызывающе вздернула подбородок. — Когда Сьюзен сбежала с тем проходимцем, кто ее за косы приволок обратно? Вы? Нет, я! И хоть она кричала на меня поначалу, потом спасибо сказала, и не раз. А вы, вы все можете только потакать их скверным наклонностям. Детям нужна строгая рука! — тут монахиня наконец удостоила меня своим вниманием и сухо кивнула: — Добрый день, леди. Позвольте помочь вам освоиться тут у нас… К слову, кошелька у вас собою нет?
— Есть, — созналась я, несколько обескураженная напором.
— Уберите подальше. У Нэнси очень шустрые ручки, а Моррис в прошлый раз стащил у врача серебряные часы из кармана. Было очень, очень неловко. Впрочем, нам нужно спешить. У детей скоро обед, а распорядок дня нарушать нельзя. Это подрывает дисциплину.
Признаться, тут я задумалась, почему Эллис назвал эту женщину «кочергой». Уж не из-за несгибаемого ли характера?
Отец Александр с Эллисом благополучно сбежали, бросив нас на растерзание суровой монахине. А она времени зря не теряла. Сразу велела Мэдди выйти на порог отряхнуть накидку от снега — «чтоб не натекло на пол», мне — сделать «лицо построже, а то эти детки вам сразу на шею сядут». Разузнала, что в коробках, что в корзинах, на какую сумму был подаренный чек… Потом обернулась к Лайзо, так и застывшему с коробками в руках, и приготовилась, видимо, и ему сделать замечание. Но он то ли от растерянности, то ли по привычке, вдруг улыбнулся ей и глянул из-под ресниц так, что даже у меня жар прилил к щекам.
Сестра Мария закашлялась, но быстро справилась с собою, выстроила нас в колонну и повела — по коридору темному и холодному, сквозь запахи газа и сырости.
— Не волнуйтесь, там будут не все дети. Только младшие. С четырнадцати мы их устраиваем подмастерьями и помощниками к надежным людям. Мы не бросаем своих воспитанников на произвол судьбы, как в других приютах. И не наживаемся на них. Но к работе приучаем строго! — бубнила монахиня себе под нос. Она производила странное впечатление — отталкивающее и притягательное одновременно. Я никак не могла понять, ненавидит монахиня приютских детей — или же любит, но намеренно держит в строгости, не позволяя себе сказать о них доброго слова даже за глаза. — Только работа может исправить дурную кровь. Отец Александр слишком добр, он любит этих детей, и не хочет помнить о том, что на них скверна от самого рождения. А они думают, что мы живем плохо, и убегают в поисках лучшей доли… Итак, леди Виржиния, подарки я распределю сама, мне лучше знать, у кого какие нужды, — монахиня бросила на меня быстрый взгляд через плечо. — Пирожные все не отдавайте, угостите самыми простыми. Остальные пойдут на десерт. Да, к слову, было бы прекрасно, если б вы остались с нами на обед и показали этим негодникам, что такое хорошие манеры.
— Да, конечно, с удовольствием, — ответила я без малейших раздумий. Во-первых, нам еще надо было дождаться Эллиса. Во-вторых, я все же хотела улучить момент и подловить эту монахиню для разговора наедине. Судя по реакции детектива, он хорошо знал ее; а значит, и она его. — Долго ли нам еще идти?
— Уже пришли.
Монахиня замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась — у тяжелой деревянной двери, в самом конце коридора. В наступившей тишине стал отчетливо слышен взволнованный многоголосый шепот. Сестра Мария прислушалась к нему — и нахмурилась.
— Леди, будьте так добры, подождите минутку здесь. Я пока наведу порядок.
— Конечно, — немного растерянно согласилась я. — Если вы настаиваете…
Она вытащила из поясного мешочка на монашеском одеянии небольшой потрепанный молитвенник и, сурово поджав губы, толкнула дверь.
— Джим Уэллс, я все вижу! Нора, Берта, сейчас же наденьте передники! — створки хлопнули, но трескучий голос сестры Марии был слышен даже через толстые дубовые доски. — Лиам О'Тул, живо показывай, что у тебя в мешке? Подарок? Кому подарок? Леди? — В голосе ее появились грозовые нотки. — Дай-ка, я развяжу тесемки… Святой Кир Заступник! Лиам, негодник, ты где взял дохлую крысу?!
— Святой Кир и указал. Самолично, — глухо донеслось до меня смиренное.
Я поспешила отступить подальше, чтоб больше не услышать ничего лишнего. Мэдди беззвучно захихикала — кажется, от волнения. Шум нарастал, становился неразборчивей… А потом вдруг все стихло. Монахиня открыла дверь, шикнула напоследок на детишек и любезно обратилась ко мне:
— Прошу вас, леди Виржиния. Проходите.
Сразу вспомнился первый день в кофейне — не в качестве помощницы леди Милдред, а как полноправной хозяйки. Тогда тоже было очень страшно: как меня примут, не станут ли сплетничать или смеяться, что скажут о бабушке и смогу ли я сдержать слезы, когда о ней заговорят… Но то были взрослые люди; их действия и слова еще возможно предугадать, а значит — и справиться с ними.
Но дети совершенно непредсказуемы.
Когда я вошла, то сразу оказалась под прицелом множества взглядов — напряженных, ожидающих, радостных, предвкушающих, мрачно-настороженных, откровенно злых; только скучающих не было.
— Дети, поприветствуйте леди, — приказала монахиня и угрожающе похлопала по ладони молитвенником.
— Здравствуйте, леди Виржиния, — откликнулся нестройный хор голосов.
Лохматый мальчишка лет двенадцати-тринадцати, голубоглазый, с золотисто-рыжими вихрами, слегка напоминающий Эллиса лисьей остротой черт, напоказ зевнул и отвернулся, сунув руки в карманы штанов.
Глубоко вздохнув, я постаралась представить, что нахожусь у себя в кофейне, и дружелюбно улыбнулась:
— Добрый день. Я очень рада, что смогла сегодня приехать к вам…
— А уж мы-то как рады, — пробурчала смуглая чернокосая девчонка в мятом сером платье с наспех повязанным передником. — Ну, может, хоть пожрать чего принесла…
— Нора! — еле слышно прошипела сестра Мария.
Девчонка тут же сделала наивно-глупые глаза и, ступив вперед, выпалила:
— Леди-позвольте-вам-рассказать-стих- пронашужизнь! — последние слова вообще слились в одно. — Мы едим пустую кашу и на завтрак, и на ужин! С каждым годом поясочки мы затягиваем туже! Подзаборные собаки — даже те счастливей нас! Леди, дайте нам монетку, это наш последний шанс! — и она присела в неуклюжем реверансе.
Судя по стремительно краснеющему лицу монахини, сольное выступление Норы было чистейшей воды экспромтом.
— М-м… Как интересно! — Улыбка у меня стала нервной. — И кто же автор этих стихов?
Смуглая Нора переглянулась с подружками, обменялась с ними странными знаками и, смущенно потупившись, заявила:
— Святой Кир Эйвонский ниспослал.
— Нор-р-ра! — уже не скрываясь, рявкнула монахиня и обернулась ко мне: — Леди, простите, они в последнее время взяли дурную привычку все свои проказы валить на Святого Кира. Ух, задаст он вам, святотатцы! — и она пригрозила молитвенником хихикающим воспитанникам. — Леди, не желаете присесть? Вот там есть кресло…
— На нем дохлая крыса лежала! — громким шепотом сообщил кто-то. Я инстинктивно обернулась — и дети разом потупили взгляды.
Одинаковые серые платья и переднички, брючки и курточки, лохматые головы, напоказ скромно сцепленные в замок руки, хитрые взгляды искоса и — ожидание: ну когда же, когда же она ошибется?
— Хорошо, — немного растерялась монахиня. — Тогда… Бриджит, принеси одеяло из спальни, постелем на кресло.
— Слушаюсь, — пропела девочка с длинными светлыми косами и сделала книксен и бросила на меня злорадный взгляд из-под ресниц. — Леди, а можно вопрос?
— Да, конечно, — ответила я как можно приветливее. Уже начало сводить скулы от натянутой улыбки.
— А почему у вас короткие волосы? Я вот хотела стричь, а сестра Мария говорит, что короткие волосы бывают только у блудниц. Простите…
И снова этот взгляд и неловкий книксен.
Стало смертельно тихо.
Монахиня побагровела лицом.
Я поняла, что пора брать ситуацию в свои руки.
— Короткие волосы? — рассмеялась я, сдернула шляпку и эффектно тряхнула головой. — Мне их отрезал сумасшедший убийца прошлой весной. И в память об этом событии я решила сделать стрижку.
Бриджит выпучила глаза.
— Врешь же!
— Честное слово, не вру, чтоб мне сдохнуть, — вспомнила я оборот из речи Лайзо; услышав это, он придушенно раскашлялся у дверей. — Не верите — спросите у детектива Эллиса. Именно он пришел за мной в жуткий подвал, чтобы спасти от сумасшедшего убийцы-парикмахера, который хотел скормить меня своей мертвой жене! — зловеще произнесла я, наступая на Бриджит. Та испуганно ойкнула и спряталась за свою чернокосую подружку.
Злорадство в ее глазах постепенно сменялось чистым восторгом.
— А что потом было? — робко спросил совсем маленький мальчик, лет восьми, не больше.
— Гм… — я сделала вид, будто задумалась. — Ничего интересного. Убийцу поймали, посадили в тюрьму, и там он умер. А мертвую жену еще раз разрезали на кусочки и похоронили на старом кладбище, а сверху посадили куст жасмина, и он теперь, говорят, цветет красными цветками. Каждую весну.
Это было художественное преувеличение, конечно, но оно того стоило — и изумленно распахнутых детских глаз, и онемевшей от избытка чувств монахини.
Самое время переходить в наступление.
— Кстати, кто хочет чаю с шоколадом? Мы принесли немного гостинцев, — заманчиво произнесла я и напоказ приподняла корзину со сладостями повыше. — Сестра Мария, вы, кажется, говорили, что после обеда хотели устроить чаепитие, верно? Может, провести его прямо сейчас?
Под добрым десятком умоляющих взглядов монахине оставалось только согласиться:
— Пожалуй. М-м… Наверное, тогда нам следует пройти в трапезную.
— Прекрасно, — улыбнулась я ослепительно. — Но сперва — подарки. Мистер Маноле, подойдите ближе и поставьте коробки на пол. Сестра Мария, вы не поможете мне?..
Если до этого многие еще относились ко мне подозрительно, то теперь смягчились даже самые суровые сердца. С помощью Мадлен и Лайзо — к моему удивлению, знакомого со многими приютскими ребятишками — мы раздали все подарки. Я немного волновалась: выходило, что каждой девочке досталось по маленькому, но отдельному сувениру, а вот мальчишкам — несколько больших наборов игрушек, делить которые надо было на всех. Но обошлось; дети остались довольны.
А самые бурные восторги, к моему удивлению, вызывали книги — географический атлас и иллюстрированная «История». Пока я вплетала бирюзовые ленты в чудесные косы Бриджит, Нора, та самая бунтарка с талантом к стихосложению, с упоением зачитывала вслух описание животного мира Черного Континента, то и дело тыкая пальцем в картинки и восклицая:
— Лиам, придурок! Я же говорила, что слон огромный, как башня, а ты — «крыса с хоботом, крыса с хоботом»! Сам ты крыса!
А голубоглазый лис Лиам шумно шмыгал носом и старательно подпихивал ногою под кресло какой-то подозрительный мешок.
Потом мы всей толпой отправились в трапезную, попутно выясняя, где это я успела познакомиться с Эллисом, приютским кумиром, почему Мэдди ничего не говорит, но строит смешные рожицы, и правда ли к чаю будут «всамделишные пирожные». Сестра Мария, кажется, больше не сердилась; иногда уголки ее губ вздрагивали, будто она хотела улыбнуться, но по привычке одергивала себя, и принималась бормотать что-то под нос.
Случайно поравнявшись с нею, я услышала странный обрывок фразы:
— …Святые небеса, все так хорошо сейчас… Пусть Кир Заступник охранит нас и не даст истории повториться…
И от этих простых слов на мгновение стало так жутко, как бывает ночью в пустом доме, когда сухая ветка снаружи царапает по ставням.
Трапезная оказалась большим и светлым, но очень холодным залом. Потолок в нем был высокий, на два этажа, не меньше. На восточной стене я насчитала одиннадцать окон; ставнями они не закрывались, а потому сквозило от них ужасно.
— Эту часть здания пристроили позже, лет двадцать назад, — негромко пояснил Лайзо, заметив, как я оглядываюсь. Сестра Мария в это время командовала ребятишками, пытаясь рассадить их за длинным столом, а Мэдди увлеченно объясняла что-то новообретенной подружке — Бриджит. — Эллис рассказывал. При нем ведь строили.
— Здесь все такое… серое.
— Да, — согласился тихо Лайзо и подошел ближе, становясь прямо у меня за плечом. — Пристройку возвели из кирпича и оштукатурили изнутри и снаружи. В то время в приюте помогал один человек, учитель и художник. Вроде преподавал искусства — музыку, стихосложение, живопись… Особенно талантлив он был именно в последнем. Отец Александр, который и тогда уже был настоятелем, попросил его расписать стены в храме. Художник согласился и даже начал работу… Ай, это все плохо кончилось, — оборвал вдруг себя Лайзо. Глаза у него потемнели. — Не будем вспоминать.
— Мистер Маноле, если уж начали говорить, извольте и закончить, — сердито одернула я его, но он только одарил меня одной из самых своих впечатляющих улыбок — той, немного виноватой и снисходительной, от которой мысли становились томными и ленными, как от чашки горячего шоколада с ванилью. — Да мистер Маноле же!