При этом он, как и все канадцы, был крайне религиозен и догматичен.
Последнее не раз было причиной легких разладов между ним и Колибри, которую он тщетно пытался обратить в свою веру.
— Послушайте, мадемуазель Колибри, — говорил он, — нет ничего хуже, как быть неверующим.
— Вы, значит, находите меня гадкой? — спрашивала она.
— Боже сохрани! Вы самое милое существо не только в нашей пустыне, но и на всем свете.
— В таком случае, зачем же вы…
— Вам ведь известно, что я родом из прихода святого Бонифация, что близ Виннипега… На всем земном шаре нет более католической местности, чем наша! Что сказали бы наши старики, если бы я попросил у них разрешения вступить в брак с еретичкой…
— Тогда, мой дорогой Жако, не женитесь на мне!
— Но ведь мы уже обручены!
— Ну так не будем обручены!
— Я согласен скорей тысячу раз умереть… Я вас люблю… и не на словах только… Стоит вам пожелать, и я готов пожертвовать всем… Дать себя привязать к столбу пыток… Позволить снять с себя скальп…
— Зачем же тогда вы мучаете меня своими приставаниями, чтоб я шла скучать на проповеди вашего ксендза?
— Нехорошо жить без религии. Мне хочется, чтоб у вас был какой-нибудь культ.
— Но ведь он у меня есть. Разве я не обожаю лучезарное солнце, лучи которого лелеют наши прерии и дают жизнь моим любимым цветам! Разве я не преклоняюсь перед природой с ее огромными девственными лесами; птицами, увеселяющими своим пением мою жизнь; насекомыми, которые кажутся мне живыми цветами! Разве я не восторгаюсь бесконечной ширью голубого неба и мерцающими на нем звездами… Нашими озерами… нашими реками… водопадами! Разве я не боготворю безграничную свободу, которую не променяю ни на какие проповеди!
Так они обычно спорили до тех пор, пока Жако, побежденный, не садился в отчаянии на коня и, опустив поводок, подолгу бесцельно бродил по полям.
Глядя на него, можно было вообразить, что человек этот решается на какой-нибудь отчаянный шаг.
Ничуть не бывало.
К вечеру он спокойно возвращался домой с огромным букетом самых красивых и редких цветов и преподносил их уже давно поджидавшей его Колибри, которая делала при этом вид, будто встретилась с ним случайно у ворот фермы.
— Простите, мадемуазель Колибри, что я доставил вам столько неприятностей, — каялся Жако.
В знак примирения она дружески протягивала ему руку, и размолвка забывалась до нового спора.
ГЛАВА XVI
ак прошел целый месяц.
Между Элизой и Стальным Телом устанавливались все более и более тесные отношения, не переходившие, однако, границ дружбы.
Тысячи мелочей сближали их ежечасно, и, сами того не замечая, они стали почти необходимы друг другу.
Оба они были молоды, красивы, честны, смелы и решительны; оба были совершенно незнакомы с жизнью и потому не задумывались о том, к чему может их привести нарождающееся чувство, которое становилось все глубже и глубже.
Стальное Тело с удивительными для этого грозного авантюриста тактом и деликатностью умел смягчить горе Элизы и, несмотря на то что вырос среди бандитов, обладал настолько чуткой, отзывчивой душой, что всегда угадывал настроение молодой девушки.
Он не пытался ее утешать. Он лишь проникся ее страданиями и с родственным участием выслушивал горькие жалобы бедного ребенка, так варварски разлученного с родителями.
И Элиза вволю плакала, изливая душу перед этим незнакомцем, ставшим вдруг для нее самым близким и надежным другом.
Она положительно не узнавала в этом добром, мягком и нежном молодом человеке того грозного ковбоя, которого она видела среди порохового дыма окровавленным и беспощадным.
Только изредка, когда у него загорались глаза и раздувались ноздри при каком-нибудь воспоминании о своей прежней жизни, полной невзгод, она узнавала прежнего Стальное Тело.
Иногда приходилось укрощать дикую лошадь или бешеного быка, к которым никто не дерзал приблизиться.
Он бросался тогда с ловкостью гимнаста на спину неоседланного и невзнузданного коня, колол его шпорами, сжимал ему бока богатырскими коленями и в конце концов приводил его вспенившимся и полумертвым от страха и усталости, но зато кротким и послушным, как жеребенок, выросший в манеже.
С еще более поразительной отвагой, ловкостью и силой справлялся он с бешеным быком, который после нескольких головокружительных туров и отчаянных прыжков, ошеломленный, останавливался и застывал на месте, внезапно успокоившись.
Совершив подобный подвиг, Стальное Тело как ни в чем не бывало и без малейшей рисовки скромно занимал свое место возле девушки, которая не могла скрыть восхищения.
Стальное Тело пережил тяжелое прошлое. Было бы, однако, ошибкой думать, что оно наложило на него печать грусти и сделало его менее жизнерадостным.
Наоборот, это был чрезвычайно веселый малый, живой и остроумный, настоящий парижский гаврош с легкой примесью некоторых черт янки.
Однажды Элиза спросила, откуда у него такое чисто французское произношение.
— У вас такой акцент, точно вы воспитывались во Франции, — заметила она.
— Я приобрел его, живя среди французских матросов, — ответил он, улыбаясь.
— Вы, значит, были моряком?
— Каких только профессий я не перепробовал!.. Где только я не бывал!.. Даже во Франции… даже в Париже!..
— Но сколько же вам тогда лет, Эдуард?
Все, кроме Элизы, называли его Стальным Телом (прозвище, данное ему индейцами и ковбоями), лишь Элиза называла его Эдуардом, его настоящим именем.
При этом вопросе лицо его затуманилось и светлые глаза подернулись дымкой:
— По правде сказать, я не знаю точно своего возраста. Быть может, мне двадцать два года, а может быть, двадцать пять… Мне об этом никто никогда не говорил.
— Вы имеете несчастье быть…
— Сиротой? Хотите вы сказать. И об этом я ничего не знаю. Знаю только, что не помню своей семьи с раннего детства.
— О как, должно быть, больно не знать родительской ласки с нежного возраста?
— Да, это тяжело.
— Итак, вы не знали ни отца, ни матери?
— Напротив! Я их слишком хорошо знал!.. Но действительно ли была мне матерью эта вечно пьяная старуха, шатавшаяся по всем притонам… Действительно ли был моим отцом этот старый негодяй, до того пропитанный алкоголем, что мог бы воспламениться, неосторожно приблизившись к огню…
Я смутно припоминаю эту парочку, влачившую существование в грязной конуре одного из беднейших кварталов Нью-Йорка. Достойные супруги проводили все время в драках, работая ровно столько, сколько необходимо, чтоб раздобыть себе выпивку, и очень мало заботились о пропитании живших с ними четырех или пяти мальчишек, моих сверстников. Помнится мне, что старика звали Сильвер (серебро); о какая ирония! Меня называли Эдуардом или короче Недом. Я питался овощами и остатками кушаний, которые собирал на свалках, изредка лишь запивая их стаканом скверной водки, подносимым мне стариком или старухой.
— Это ужасно! — вскрикнула Элиза.
— Мне было всего лишь четыре года, когда меня стали приучать к воровству, заставляя брать пример со старших братьев, которые, несмотря на детский возраст, в совершенстве владели своим ремеслом. Я плохо справлялся с подобной работой, но мои почтенные старики приписывали это тому, что я слишком молод, и не теряли надежды сделать из меня ловкого вора.
— Но им, конечно, не удалось совратить вас с истинного пути? — спросила она его дрожащим голосом, полным сочувствия.
Он улыбнулся и продолжал свой рассказ:
— С робостью приступил я к краже съестных припасов, выставляемых у входа в магазины… Я был красивым, розовощеким, белокурым мальчуганом и не внушал никому подозрений… Я «подчищал» всюду понемногу и возвращался домой с полными карманами разного товара. В награду и в виде поощрения я получал стакан виски.
— Это безобразие! — возмущалась Элиза.
— Я уже начинал входить во вкус этой ужасной жизни, — продолжал Стальное Тело, улыбаясь, — когда, к счастью, одно незначительное обстоятельство вырвало меня из окружающей обстановки.
Однажды я украл коробку консервов. Коробка мне очень понравилась, так как на ней была нарисована хорошенькая свинка с розовым рыльцем и закрученным хвостиком. Содержимое интересовало меня очень мало, но упаковка положительно очаровала.
Меня заметили в магазине в тот момент, когда я, забыв про все на свете, любовался свинкой.
Владелец магазина приказал схватить меня и отдать в руки полиции, но его жена этому воспротивилась и, хотя я весь был в грязи и лохмотьях, повела меня к себе.
Я долго не мог прийти в себя от изумления; меня поразила роскошь новой обстановки после логовища супругов Сильвер.
Добрая женщина дала мне поесть и была поражена моей жадностью и неумением обращаться с приборами для еды: у Сильверов мы ели (в те редкие дни, когда бывало что есть) просто руками и из общей миски, точно звери.
Когда я насытился, она стала журить меня за то, что я украл, но делала это так ласково и нежно, что глаза мои наполнились слезами. Тронутая моим раскаянием, она поцеловала меня, всунув в руку маленькую серебряную монету, и подарила мне коробочку со свинкой.
До сих пор никто меня никогда не целовал. Эта материнская ласка глубоко меня потрясла — на душе стало вдруг светло и радостно.
— Нехорошо, стыдно воровать! Ты больше не будешь этого делать, не правда ли, мой дорогой малютка? — почти умоляюще спрашивала меня мягким, ласковым голосом моя благодетельница.
— Нет, я не буду больше красть, сударыня… Никогда, никогда… клянусь вам.
Она еще раз поцеловала меня и сказала, прощаясь:
— Когда тебе нечего будет есть, приходи сюда; ты всегда найдешь бутерброд и чашку кофе.
Я ушел от нее совершенно преобразившимся.
Первым моим побуждением было желание освободиться от коробочки, напоминавшей о прошлой жизни, с которой мне страстно хотелось порвать. Ни минуты не задумываясь, я бросил ее в водосточную трубу, несмотря на то что мне грозила перспектива остаться без обеда.
Радуясь своему мужественному решению, я крепко зажал в руке подаренный мне шиллинг и поклялся никогда его не тратить.
— И вы сдержали слово? — спросила с любопытством Элиза, сильно заинтересованная этой необычайной биографией.
Стальное Тело показал никелевую цепочку своих часов, и она увидела болтавшуюся на ней в виде брелка блестящую монетку, потертую от времени.
— Это мой талисман, — сказал он с улыбкой, — и я не взял бы взамен целое состояние.
— Но как же вы перебивались? — возобновила прежний разговор Элиза.
— Голодом, несмотря на скудость такого питания.
— Что же с вами стало потом?
— Я долго блуждал без определенной цели, руководствуясь одним лишь желанием: не возвращаться к супругам Сильвер, где меня поили водкой и обучали красть. Этого я достиг вполне, так как забрел в такую отдаленную часть огромного Нью-Йорка, что не мог найти логовища старых бродяг даже при сильном желании.
Тогда-то началось для меня поистине ужасное существование. Я остался без крова. Мне приходилось проводить ночь где попало: на тумбах, уличных скамьях, у порога домов, на строительных лесах, в извозчичьих дрогах, вагонах — словом, всюду, только не в постели.
Я оспаривал свою жалкую трапезу у крыс и собак…
А между тем мне было не более шести лет!
Я испробовал все уличные ремесла: был чистильщиком сапог, посыльным, разносчиком газет и зарабатывал с горем пополам несколько пенни в день.
Босой, оборванный, с непокрытой головой, терпел я зимнюю стужу и летний зной. Любой другой мальчуган не перенес бы подобных лишений, меж тем как для меня, благодаря могучей организации, они прошли бесследно.
— Один… в таком возрасте!.. Ни ласки, ни поцелуя… ни совета… И какое притом ужасное одиночество! О как должны были вы страдать!..
— Тем более, что от природы у меня было любящее и привязчивое сердце. Я имел несколько маленьких товарищей, но все это были бездельники, прошедшие школу супругов Сильвер.
Моими лучшими друзьями были бродячие собаки и философы-бродяги, перебивавшиеся, как и я, со дня на день.
Больнее всего было то, что я никак не мог отыскать магазин со съестными припасами, сыгравший столь важную роль в моей судьбе.
Я, кажется, отдал бы всю свою жизнь, чтоб еще раз увидеть дорогое существо, которое одним словом, одной лаской вырвало меня из пучины, куда я стремглав скользил по наклонной плоскости. К сожалению, я был знаком лишь со своим кварталом и не знал улицу, где жила моя спасительница.
Приблизительно до восьми лет влачил я подобное существование.
Тогда я стал довольно часто посещать рейд и доки, надеясь когда-нибудь отплыть в открытое море, непреодолимо притягивавшее меня.
Счастливый случай свел меня с капитаном трехмачтового французского судна, нуждавшимся в юнге.
С замиранием сердца предложил я ему свои услуги и — представьте себе мою радость — был охотно нанят. Наше судно в тот же день покинуло американский берег.
Мое имя занесли в корабельные списки, и я официально стал равноправным членом экипажа.
Итак, я завоевал себе кой-какое положение! Я обладаю убежищем, гамаком, имею право на порцию!
Какая радость!.. Какое счастье!..
Есть дети, которые смотрят на пост юнги, как на величайшую муку; мне он казался раем!
Я принялся выполнять свои обязанности с таким старанием, выказал столько прилежания и рвения, что скоро заслужил всеобщее уважение.
Наш капитан, грубый и в то же время бесконечно добрый бретонец, сильно ко мне привязался и просто души во мне не чаял.
Бедный капитан Порник!
Он был для меня настоящим отцом. С удивительным терпением научил меня читать, писать и считать, сделал из меня искусного моряка и — я с гордостью это сознаю — честного человека.
Целых десять лет прожили мы, не разлучаясь друг с другом, и образ его так живо запечатлелся в моей памяти, что я всегда могу представить себе его таким, каким видел в страшную минуту, разделившую нас навеки.
— Ваш благодетель умер? — мягко спросила Элиза.
— Да, — сказал со вздохом ковбой, и его светлый взор затуманился под наплывом грустных воспоминаний.
Мы вернулись во Францию, и я провел несколько приятных месяцев в семье Порника, в Роскофе, где мой дорогой капитан имел небольшой домик.
Как только мы прибыли в Веракрус, на нашем корабле вспыхнула желтая лихорадка.
Ужасная болезнь уносила одного за другим.
Капитан умер последним на моих руках… и я остался снова один, пощаженный страшным недугом.
Отдав последний долг своему благодетелю, я объехал всю Мексику вдоль и поперек, чтоб рассеять охватившую меня тоску.
Поступать на другое судно, под команду другого капитана у меня не хватало духа.
Мне снова предстоял выбор нового ремесла, но теперь я имел долголетний опыт и обладал железным здоровьем, так что ничто в мире не было мне страшно.
Подумав, я остановился на профессии ковбоев, с жизнью которых ознакомился, путешествуя по Мексике.
Сказано — сделано. Я немедленно отправился на границу между Мексикой и Северо-Американскими Штатами и пополнил ряды свободных сынов вольной прерии.
С той поры я уже не расставался с широкими степными просторами.
ГЛАВА XVII
тальное Тело, Джек и Черный Орел за приятным времяпрепровождением на ранчо Монмартр не забывали, однако, и о делах.
Чтобы не оставлять ферму без защиты, каждый из них по очереди отправлялся в сопровождении нескольких ковбоев на розыски супругов Дэрош.
Элиза всегда с нетерпением ждала их возвращения, надеясь, что розыски увенчаются успехом и она сможет обнять обожаемых родителей.
Увы! Каждый раз ее ждало жестокое разочарование и из груди ее вырывался тяжелый вздох, когда на свои нетерпеливые расспросы она получала один и тот же ответ:
— Никаких вестей, сударыня!
Между тем дни проходили за днями, а Элиза и Стальное Тело не замечали, как отношения их принимали все более и более интимный характер.