Наблюдения — сказали мы, но читателю это слово, быть может, покажется чересчур расплывчатым. В самом деле, какими наблюдениями был занят Жильбер? Ведь он и так знал замок Таверне как свои пять пальцев, поскольку там воспитывался, знал и всех его обитателей во всех их проявлениях, благо виделся с ними ежедневно в течение семнадцати или восемнадцати лет!
Но дело в том, что нынче вечером на уме у Жильбера были не наблюдения, а совсем другое: он не столько поглядывал, сколько ждал.
Николь ушла из гостиной, оставив там Андреа; затем она медленно и небрежно затворила двери и ставни и вышла прогуляться в цветник, словно поджидая кого-то; затем, украдкой оглядевшись, сделала то, что сделала и что предстояло сделать и Жильберу, и, наконец, решившись удалиться, вернулась к себе в комнату.
Жильбер, само собой разумеется, замер, спрятавшись за стволом дерева, пригнувшись и не смея лишний раз дохнуть, но от него не укрылось ни одно движение Николь, ни один ее жест: затем, когда она скрылась из виду и он увидел, как осветилось окошко мансарды, он на цыпочках пересек открытое пространство двора, подобрался к окну, присел на корточки под окном и замер в ожидании, сам не зная, быть может, чего ждет, и пожирая глазами Андреа, спокойно сидевшую за клавесином.
Тут в гостиную и вошел Жозеф Бальзамо.
Увидя его, Жильбер содрогнулся, и его горящий взор устремился на двух участников сцены, которую мы только что описали.
Ему показалось, что Бальзамо осыпает похвалами талант Андреа, а та отвечает ему с обычной своей сдержанностью; что он с улыбкой настаивает, а она, прервав упражнения, отвечает ему и старается спровадить гостя.
Юношу привело в восторг то изящество, с каким удалился гость. Видя все, что произошло, он вообразил, будто все понял, на самом же деле не понял ничего, ибо в действительности оба участника сцены хранили молчание, и в этом было все дело.
Жильберу ничего не было слышно, он только видел, как шевелятся губы и движутся руки. Хоть он и был прекрасным наблюдателем, но разве мог он заподозрить тайну там, где вчуже все выглядело так естественно?
Когда Бальзамо ушел, Жильбер остался и погрузился уже не в наблюдения, а в созерцание красавицы Андреа, застывшей в непринужденной позе; затем юноша с удивлением заметил, что она спит. Еще несколько минут он не двигался с места, желая убедиться, что ее неподвижность в самом деле объясняется сном. Затем он выпрямился и стиснул голову обеими руками, словно, боясь, как бы под напором нахлынувших мыслей у него не лопнул череп; потом под влиянием желания, похожего на вспышку бешенства, он произнес:
— Только припасть к ее руке, только припасть губами к ее руке! Ну, Жильбер, смелее! Я так хочу!
Выговорив эти слова, он уже больше не боролся с собой, а устремился в прихожую и подкрался к двери гостиной, которая от его прикосновения открылась так же бесшумно, как до того перед Бальзамо.
Но едва он отворил дверь и оказался лицом к лицу с девушкой, от которой его ничто более не отделяло, как ему стало ясно, сколь чудовищно то, что он совершил: он, Жильбер, сын арендатора и крестьянки, робкий и даже почтительный молодой человек, который из глубины своей безвестности едва осмеливался поднять глаза на гордую и надменную девицу, сейчас коснется губами края платья или кончиков пальцев уснувшей принцессы, которая может, пробудившись, испепелить его взглядом. При этой мысли рассеялись все тучи упоения, сбившие его с толку и заморочившие ему разум. Он остановился, держась за наличник двери: ноги у него дрожали так сильно, что он боялся упасть.
Но Андреа была так глубоко погружена в задумчивость или сон — Жильбер так и не знал наверняка, спит она или задумалась, — что не делала ни малейшего движения, хотя могла бы слышать, как бьется у Жильбера сердце, которое он изо всех сил старался унять; он постоял еще мгновение в нерешительности: девушка была неподвижна.
Сидевшая легко опершись на руку, с длинными ненапудренными волосами, разметавшимися по воротнику и по плечам, она была до того хороша, что пламя, лишь приглушенное, но не погашенное страхом, вспыхнуло в нем вновь. У него опять закружилась голова; его охватило какое-то упоительное безумие; его сжигало желание дотронуться до какой-нибудь вещи, которой касалась она; и он снова сделал шаг по направлению к девушке.
Под его нетвердой ногой скрипнул паркет; при этом звуке на лбу у молодого человека выступил холодный пот, но Андреа, казалось, ничего не слышала.
— Спит, — прошептал Жильбер. — Какое счастье! Она спит.
Но через три шага Жильбер опять остановился: его смутило одно обстоятельство: это был непривычный блеск свечи, которая готова была погаснуть и испускала те последние яркие вспышки света, которые предшествуют потемкам.
Не считая этого, ни звука, ни дуновения не слышно было в целом доме; старый Ла Бри уже лег и наверняка уснул. У Николь погас свет.
— Ну, смелее, — сказал себе Жильбер.
И сделал еще один шаг.
Странно: паркет опять скрипнул, но Андреа не шевельнулась.
Столь крепкий сон показался Жильберу странным и даже испугал его.
— Она спит, — повторил он; мысли его метались, заставляя его двадцать раз в минуту менять решение, как это бывает с трусами и влюбленными: трусы тоже ведь не хозяева своему сердцу. — О Господи, она спит!
Так, переходя от страха к надежде, Жильбер очутился наконец в двух шагах от Андреа. Теперь он словно подпал под власть неких чар: захоти он убежать, бегство было бы невозможно: едва он вступил в сферу притяжения, центром которой была девушка, как почувствовал, что связан, опутан по рукам и ногам, побежден; он упал на колени.
Андреа по-прежнему была неподвижна, безгласна, словно статуя. Жильбер коснулся края ее платья и поцеловал его.
Потом он медленно, не дыша поднял голову: его глаза искали глаза Андреа.
Глаза Андреа были широко открыты, но она его не видела.
Жильбер не знал, что и думать, изумление буквально сразило его. На миг он перепугался, решив, что она умерла. Чтобы проверить, он осмелился взять ее за руку: рука была теплая, он почувствовал биение пульса. Но пальцы Андреа остались неподвижно лежать в пальцах Жильбера. Тогда Жильбер, несомненно опьяненный этим сладостным прикосновением, вообразил, что она видит, чувствует, что она угадала его немую любовь; бедный слепой глупец, он вообразил, будто она ждала его прихода, что молчание ее было знаком согласия, неподвижность — благосклонностью.
Тогда он поднес руку Андреа к своим губам и запечатлел на ней долгий лихорадочный поцелуй.
Внезапно Андреа вздрогнула, и Жильбер почувствовал, как она его оттолкнула.
— Я погиб! — шепнул он, выпуская руку девушки и падая ничком на паркет.
Андреа поднялась, словно подброшенная пружиной; глаза ее даже не скользнули по простертому на полу Жильберу, который был почти раздавлен стыдом и ужасом и даже не в силах был умолять о прощении, уверенный, что на это не стоит надеяться.
Но Андреа, высоко подняв голову и вытянув шею, словно влекомая какой-то тайной силой к невидимой цели, мимоходом задела плечо Жильбера, прошла мимо него и направилась к двери скованной походкой.
Чувствуя, что она удаляется, Жильбер приподнялся, опершись на руку, медленно повернулся и проводил ее изумленным взглядом.
Андреа приблизилась к двери, отворила ее, пересекла прихожую и подошла к лестнице.
Бледный и дрожащий Жильбер пополз следом за ней на коленях, не сводя с нее глаз.
«Она так возмущена, — думал он, — что не соблаговолила даже рассердиться; она пойдет к барону, расскажет ему о моем позорном сумасбродстве, и меня прогонят, как лакея!»
У юноши мутился разум при мысли, что придется покинуть Таверне и не видеть более ту, которая была для него светом, жизнью, душой; отчаяние придало ему храбрости: он вскочил на ноги и бросился вдогонку Андреа.
— О, простите меня, мадемуазель, заклинаю вас всем святым, простите! — лепетал он.
Андреа, казалось, не слышала; однако она миновала комнаты барона, не войдя к нему.
Жильбер перевел дух.
Андреа ступила на первую ступеньку лестницы, потом на вторую.
— О Господи, Господи, — пробормотал Жильбер, — куда же она? Эта лестница ведет только в красную комнату, в которой живет чужеземец, да в мансарду Ла Бри. Если бы ей понадобился Ла Бри, она бы позвала, позвонила. Значит, она идет… Нет, это невозможно! Невозможно!
И Жильбер в ярости стиснул кулаки при мысли о том, что Андреа идет к Бальзамо.
У двери чужестранца девушка остановилась.
По лбу Жильбера струился холодный пот; он цеплялся за перила лестницы, чтобы не упасть, но все крался вслед Андреа. Все, что он видел, все, что, как ему казалось, угадывал, представлялось ему чудовищным.
Дверь Бальзамо была приотворена; Андреа толкнула ее, не постучавшись. Свет, вырывавшийся из щели, осветил ее такие благородные, такие невинные черты и заплясал золотыми отблесками в широко раскрытых глазах девушки.
Посреди комнаты Жильберу удалось разглядеть незнакомца: он стоял, пристально глядя перед собой, нахмурив лоб и властно простирая вперед руки.
Потом дверь затворилась.
Жильбер чувствовал упадок сил. Пальцы, цеплявшиеся за перила, разжались, другую руку он поднес к пылающему лбу; подобно колесу, соскочившему с оси, он описал круг и без чувств упал на холодный камень первой ступеньки, по-прежнему устремляя взгляд на проклятую дверь, поглотившую все его минувшие мечты, все нынешнее счастье, все надежды на будущее.
9. ЯСНОВИДЯЩАЯ
Бальзамо встал навстречу девушке, которая вошла к нему в комнату, двигаясь точно по прямой линии и ступая твердо, словно статуя Командора. Такое появление могло удивить кого угодно, но только не Бальзамо.
— Я приказал вам спать, — проговорил он. — Вы спите?
Андреа вздохнула, но ничего не ответила. Тогда Бальзамо подошел к девушке и послал в ее сторону более мощный поток флюидов.
— Я хочу, чтобы вы говорили, — приказал он.
Девушка задрожала.
— Вы слышали, что я вам сказал? — спросил чужестранец.
Андреа кивнула.
— Почему же вы тогда не отвечаете?
Андреа поднесла руку к горлу, словно желая показать, что не может вымолвить ни слова.
— Ладно, садитесь сюда, — приказал Бальзамо.
Он взял Андреа за руку, которую Жильбер недавно поцеловал без ведома девушки, и это прикосновение заставило его вздрогнуть точно так же, как он вздрогнул — чему мы были свидетелями, — когда на него низошли его собственные флюиды. Девушка, направляемая Бальзамо, попятилась и села в кресло.
— Теперь вы видите? — спросил он.
Глаза Андреа расширились, словно ей захотелось вобрать в них весь свет двух горевших в комнате свечей.
— Я не приказывал вам смотреть глазами, — продолжал Бальзамо, — смотрите грудью.
Выхватив из-под камзола стальной прут, он приставил его к вздымающейся груди девушки. Та подскочила, как будто огненная стрела пронизала ее до самого сердца, и глаза ее тут же закрылись.
— Прекрасно. Вы начинаете видеть? — спросил Бальзамо.
Девушка кивнула.
— Теперь вы будете говорить, не так ли?
— Да, — ответила Андреа и поднесла руку ко лбу, словно у нее невыносимо болела голова.
— Что с вами? — спросил Бальзамо.
— Мне больно!
— Почему вам больно?
— Потому что вы заставляете меня видеть и говорить.
Бальзамо провел несколько раз руками перед лбом Андреа; казалось, он рассеивал флюиды, под воздействием которых она готова была взорваться.
— Как теперь? Еще больно? — спросил он.
— Уже меньше, — ответила девушка.
— Хорошо, тогда посмотрите, где вы находитесь.
Глаза Андреа оставались закрытыми, однако лицо ее потемнело и выразило живое удивление.
— В красной комнате, — прошептала она.
— С кем?
— С вами, — вздрогнув, отвечала она.
— Что случилось?
— Мне страшно! И стыдно!
— Отчего же? Разве мы не связаны с вами симпатически?
— Это так.
— Разве вы не знаете, что я позвал вас сюда с самыми чистыми намерениями?
— Знаю.
Лицо девушки посветлело, но потом по нему опять пробежало облачко.
— Вы не сказали мне всего, — продолжал Бальзамо. — Вы простили меня не полностью.
— Я вижу, что если вы не желаете зла мне, то, возможно, желаете его другим.
— Вполне вероятно, — пробормотал Бальзамо и уже повелительно добавил — Пусть вас это не занимает.
Лицо Андреа приняло обычное выражение.
— В доме все спят?
— Не знаю, — ответила девушка.
— Так посмотрите.
— В какую сторону мне посмотреть?
— Погодите-ка. Сначала в сторону вашего отца. Где он?
— У себя в спальне.
— Что он делает?
— Лежит.
— Спит?
— Нет, читает.
— Что он читает?
— Одну из тех скверных книг, которые он вечно заставляет меня читать.
— И которые вы не читаете?
На лице у Андреа появилось высокомерное презрение.
— Никогда.
— Хорошо, значит, с этой стороны все спокойно. Теперь посмотрите в сторону Николь, в ее спальню.
— Там нет света.
— Вам нужен свет, чтобы видеть, что там делается?
— Если вы прикажете, то нет.
— Смотрите, я так хочу!
— Ах, я ее вижу!
— И что же?
— Она полуодета; вот она тихонько открывает дверь спальни; теперь спускается по лестнице.
— Так, и куда же она направляется?
— Останавливается у двери во двор, прячется за нею. Она кого-то ждет, подстерегает.
Бальзамо улыбнулся.
— Не вас ли?
— Нет.
— Прекрасно, это главное. Когда за девушкой не следит ни отец, ни горничная, ей нечего бояться, разве что…
— Нет, — проговорила Андреа.
— Ах, так вы ответили на мою мысль?
— Я вижу ее.
— Стало быть, вы никого не любите?
— Я? — пренебрежительно переспросила девушка.
— Ну конечно! Мне кажется, вы могли бы полюбить. Не для того же вы вышли из монастыря, чтобы жить в заточении. Разве вместе с телом вы не освободили и сердце?
— Мое сердце не занято, — покачав головой, печально проговорила Андреа.
Черты ее осветились такою девичьей скромностью и чистотой, что Бальзамо, просияв, прошептал:
— Лилия! Ученица! Ясновидящая!
Он радостно и благодарно всплеснул руками и снова обратился к Андреа:
— Но если вы не любите, то, должно быть, любимы?
— Не знаю, — тихо ответила девушка.
— Как не знаете? — довольно резко отозвался Бальзамо. — Ищите! Когда я спрашиваю, то хочу знать ответ!
С этими словами он снова прикоснулся к груди девушки стальным прутом. Она, как и в первый раз, вздрогнула, но на лице ее отразилась уже не такая сильная боль, как прежде.
— Да, да, я вижу, только пощадите, иначе вы меня убьете!
— Что вы видите? — спросил Бальзамо.
— Ах, но это невозможно! — испугалась Андреа.
— Что вы видите?
— Молодого человека, который после моего возвращения из монастыря преследует меня, следит за мною, не сводит с меня глаз, но лишь тайно.
— Кто он?
— Лица я его не вижу, вижу только одежду — но ведь так одевается челядь?
— Где он?
— Внизу, у лестницы. Ему плохо, он плачет.
— Почему вы не видите его лица?
— Он закрыл его руками.
— Смотрите сквозь руки.
Андреа, казалось, сделала усилие и воскликнула:
— Жильбер! Я же говорила, что это невозможно!
— Отчего же невозможно?
— Оттого, что он не смеет меня любить, — с высокомерным презрением ответила девушка.
Бальзамо улыбнулся с видом человека, который знает, что такое мужчина, и понимает, что непреодолимых преград для сердца нет, пусть даже преграда эта — целая пропасть.
— А что он делает у лестницы?
— Погодите… Вот он отнимает руки от лица, хватается за перила, встает, начинает подниматься.
— Куда он направляется?
— Сюда. Но это бесполезно, войти он не посмеет.
— Почему не посмеет?
— Потому что побоится, — с презрительной улыбкой ответила Андреа.
— Но он будет подслушивать!
— Конечно. Он приложил ухо к двери, слушает.