— Стало быть, он вас смущает?
— Да, ведь он может услышать мои слова.
— И способен использовать их даже против вас, женщины, которую любит?
— В минуту гнева или ревности — да. Еще бы, в такие мгновения он способен на все.
— Тогда нужно его спугнуть, — проговорил Бальзамо и, нарочито громко ступая, направился к двери.
Для Жильбера время его доблести еще явно не настало: услышав шаги Бальзамо и боясь быть застигнутым врасплох, он вскочил верхом на перила и съехал до самого низа. Андреа испуганно вскрикнула.
— В его сторону можете больше не смотреть, — вернувшись к ней, сказал Бальзамо. — Эти влюбленные из простонародья мало интересны. Не хотите ли вы лучше сказать мне что-нибудь о бароне де Таверне?
— То, чего хотите вы, хочу и я, — со вздохом ответила Андреа.
— Так, значит, барон беден?
— Очень беден.
— Настолько беден, что не может предоставить вам никаких развлечений?
— Никаких.
— Стало быть, вы скучаете в этом замке?
— Смертельно.
— Быть может, вы честолюбивы?
— Нет.
— Вы любите отца?
— Да, — после некоторого колебания ответила девушка.
— Однако вечером мне показалось, что эта дочерняя любовь чем-то омрачена? — улыбнувшись, осведомился Бальзамо.
— Я зла на него за то, что он так бессмысленно промотал состояние моей матери и теперь бедняжка Мезон-Руж прозябает у себя в гарнизоне и не имеет возможности достойно носить имя нашей семьи.
— Кто это — Мезон-Руж?
— Мой брат Филипп.
— Почему вы называете его Мезон-Руж?
— Потому что так называется или, точнее, назывался наш фамильный замок и все старшие сыновья до смерти отца носят это имя, а после его смерти берут имя Таверне.
— А вы любите брата?
— Да, очень! Очень!
— Больше всех на свете?
— Больше всех.
— Почему же вы любите его так страстно, в то время как к отцу относитесь довольно сдержанно?
— Потому что он благороден, он отдаст за меня жизнь.
— Тогда как ваш отец?..
Андреа промолчала.
— Вы мне не ответили.
— Не хочу.
Бальзамо счел, что настаивать, пожалуй, не следует. К тому же он, по всей вероятности, узнал о старом бароне все, что хотел.
— А где сейчас шевалье Мезон-Руж?
— Вы спрашиваете, где Филипп?
— Вот именно.
— В Страсбургском гарнизоне.
— Вы его сейчас видите?
— Где вижу?
— Ну, в Страсбурге.
— Нет, не вижу.
— Вы знаете этот город?
— Нет.
— А я знаю. Давайте поищем его вместе, хотите?
— Даже очень.
— Сидит ли ваш брат на спектакле?
— Нет.
— Нет ли его в кофейной на площади вместе с другими офицерами?
— Нет.
— Может быть, он вернулся к себе в комнату? Я хочу, чтобы вы заглянули в комнату вашего брата.
— Я ничего не вижу. Думаю, его уже нет в Страсбурге.
— Знаете ли вы дорогу туда?
— Нет.
— Это неважно, я знаю. Давайте-ка двинемся по ней. Он в Саверне?
— Нет.
— В Саарбрюкене?
— Нет.
— В Нанси?
— Погодите-ка, погодите!
Девушка напряглась; сердце ее стучало так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.
— Вижу! Вижу! — обрадованно воскликнула она — О, милый Филипп, какое счастье!
— Что вы видите?
— Милый Филипп! — с сияющими глазами снова воскликнула Андреа.
— Где он?
— Он едет верхом по городу, который я прекрасно знаю.
— Что это за город?
— Нанси — я там была в монастыре!
— Вы уверены, что это он?
— О да, факелы вокруг освещают его лицо.
— Факелы? — удивленно переспросил Бальзамо. — Откуда факелы?
— Он едет верхом рядом с какой-то каретой.
— Ах вот оно что, — понял Бальзамо. — А кто сидит в карете?
— Молодая женщина. О, как она величественна, как изящна, как хороша собой! Странно, мне кажется, я ее уже где-то видела… Хотя нет, я ошиблась — просто она похожа на Николь.
— Эта гордая, величественная и прекрасная женщина похожа на Николь?
— Да, но как жасмин похож на лилию.
— Ладно, а что же сейчас происходит в Нанси?
— Молодая женщина наклоняется к дверце и знаком подзывает Филиппа. Он подъезжает и почтительно обнажает голову.
— Вы слышите, о чем они говорят?
— Сейчас послушаю, — согласилась Андреа и жестом руки остановила Бальзамо, как будто даже малейший шум мог отвлечь ее внимание. Затем она прошептала: — Слышу! Слышу!
— Что говорит молодая женщина?
— Приятно улыбается и приказывает ему поторопить лошадей. Говорит, что эскорт должен быть готов к шести часам завтрашнего утра, потому что днем она хочет сделать остановку.
— Где?
— Брат как раз спрашивает об этом. О Боже, она хочет остановиться в Таверне! Она желает повидаться с моим отцом. Такая знатная принцесса в таком бедном доме… У нас ведь нет столового серебра, почти нет белья…
— Не беспокойтесь. Я об этом позабочусь.
— Ах, благодарю вас!
Обессиленная девушка привстала было с кресла, но тут же снова упала в него и глубоко вздохнула. Бальзамо подошел к ней и, с помощью магнетических пассов изменив направление электрических токов, погрузил Андреа в спокойное забытье; ее прекрасное тело мгновенно как бы надломилось, а голова тяжело склонилась на вздымающуюся грудь. Казалось, на девушку вновь низошел освежающий сон.
— Наберись сил, — в мрачном восторге глядя на нее, проговорил Бальзамо, — скоро мне снова понадобится твое ясновидение. О наука, — продолжал он с исступленной верой, — одна ты не ошибаешься! Только тебе человек должен жертвовать всем! О Боже, как хороша эта женщина! Это чистый ангел! И Ты это знаешь, Ты, который сотворил и ангелов, и женщин. Но зачем мне в сей миг эта красота? Эта невинность? Только для того, чтобы с их помощью я мог узнать, что мне нужно. Пускай погибает это создание, каким бы прекрасным, чистым и совершенным оно ни было, — лишь бы только ее уста говорили. Пускай погибают все восторги на свете — любовь, страсть, экстаз, — лишь бы только я всегда мог уверенно двигаться вперед, зная, куда иду. А теперь, юная дева, когда благодаря моему могуществу несколько минут сна придали тебе столько сил, сколько ты накопила бы, проспав двадцать лет, теперь пробудись или, точнее, снова погрузись в свой сон ясновидицы. Мне нужно, чтобы ты снова заговорила, но на этот раз ты будешь говорить для меня.
С этими словами Бальзамо, опять протянув руки к Андреа, заставил ее с помощью своей магической силы выпрямиться. Увидев, что она готова ему повиноваться, он извлек из бумажника сложенный вчетверо лист бумаги, в котором оказался черный как смоль локон. Из-за духов, которыми был умащен локон, бумага сделалась прозрачной. Бальзамо вложил локон в руки Андреа и приказал:
— Смотрите!
— Ах, опять! — с тоской воскликнула девушка. — Нет, нет, оставьте меня в покое, мне плохо. О Боже, ведь я только что чувствовала себя так хорошо!
— Смотрите, — повторил Бальзамо и опять безжалостно приставил кончик стального прута к груди девушки.
Андреа принялась ломать руки: она пыталась вырваться из-под власти спрашивающего. На губах у нее выступила пена — как это случалось во время оно с пифиями, восседавшими на священном треножнике.
— Ах, я вижу, вижу! — вскричала она наконец с отчаянием побежденной.
— Что вы видите?
— Женщину.
— Ага, — радостно пробормотал Бальзамо, — стало быть, наука в отличие от добродетели не пустой звук. Месмер[39] одолел-таки Брута[40]! Ну-с, опишите мне эту женщину, чтобы я убедился, что вы хорошо ее разглядели.
— Она смугла, высока, у нее голубые глаза, черные волосы и сильные руки.
— Что она делает?
— Мчится, летит верхом на прекрасной лошади, которая вся в мыле.
— В какую сторону она движется?
— Туда, туда, — ответила девушка, указывая на запад.
— По дороге?
— Да.
— Шалонской?
— Да.
— Прекрасно! — воскликнул Бальзамо. — Она едет той же дорогой, по какой поеду и я. Она, как и я, направляется в Париж — очень хорошо, я ее там найду. Отдохните теперь, — обратился он к Андреа и взял у нее из пальцев локон. Руки девушки бессильно повисли вдоль туловища. — А сейчас возвращайтесь к клавесину, — приказал Бальзамо.
Андреа сделала шаг к двери, но ее невероятно уставшие ноги отказались ей служить; она покачнулась.
— Наберитесь сил и идите дальше, — продолжал Бальзамо и послал в ее сторону новый поток флюидов.
Андреа, напоминавшая благородного скакуна, который против воли выполняет желание хозяина, тронулась с места. Бальзамо отворил дверь, и спящая девушка стала медленно спускаться по лестнице.
10. НИКОЛЬ ЛЕГЕ
Все время, пока длился разговор Бальзамо с Андреа, Жильбер терзался невыразимыми муками. Съежившись под лестницей и не решаясь более подняться к двери, чтобы узнать, о чем идет разговор в красной комнате, он в конце концов впал в отчаяние, которое при порывистом характере Жильбера должно было рано или поздно найти себе выход. Отчаяние это усугублялось у юноши чувством собственной слабости и беспомощности. Бальзамо был лишь человеком: Жильбер как вольнодумец и начинающий философ в чародеев не верил. Но человек этот был сильным, а Жильбер — слабым: человек этот обладал смелостью, а Жильбер пока еще таковой не набрался. Раз двадцать Жильбер вставал, чтобы подняться по лестнице с намерением, если будет нужно, дать барону отпор. Раз двадцать дрожащие ноги подгибались под ним, и он снова падал на колени.
Наконец ему пришла в голову мысль отыскать лестницу, которой Ла Бри — повар, камердинер и садовник в одном лице — пользовался, когда подвязывал ветки жасмина и жимолости к садовой стене. Если приставить ее к галерее и взобраться туда, ему удастся не пропустить ни слова из того, что он столь горячо стремится услышать.
Жильбер вышел через прихожую во двор и устремился к садовой ограде, где, как ему было известно, всегда лежала лестница. Но едва он нагнулся за нею, ему почудилось, что у дома послышался какой-то шорох; Жильбер обернулся. Всматриваясь широко раскрытыми глазами во тьму, молодой человек на черном фоне дверного проема различил человеческую фигуру, однако она промелькнула столь молниеносно и бесшумно, что показалась ему похожей скорее на призрак, нежели на живое существо. Он отпустил лестницу и с бьющимся сердцем двинулся в сторону замка.
Некоторые люди с богатой фантазией непременно бывают суеверны; обычно они — самые пылкие и необузданные, поскольку охотнее соглашаются с небылицей, чем с реальностью, и естественное для них слишком обыденно — они тяготеют если не к невозможному, то по крайней мере к идеальному. Они без ума от дивного темного леса, ибо его сумрачная чаща населена призраками и духами. Древним, этим великим поэтам, виделось подобное и среди бела дня. Но поскольку солнце было в те времена пылающим светочем, лишь отблеск которого мы видим сейчас, и прогоняло самую мысль о злых гениях и призраках, они придумывали себе смеющихся дриад и легких ореад.
Жильбер, дитя туманного края, где мысли, как правило, имеют более мрачное направление, решил, что увидел привидение. Несмотря на свое неверие, он вспомнил слова, сказанные женою Бальзамо перед бегством, и подумал: а не мог ли этот чародей, увлекший на путь зла даже ангела чистоты, вызвать к жизни какой-нибудь призрак? Но за первым движением души у Жильбера всегда следовало второе, обычно гораздо менее верное: он начинал размышлять. Он призвал на помощь все доводы против существования призраков, какие имеет в запасе вольнодумец, и статья «Привидение» из «Философского словаря», придав юноше малую толику отваги, внушила ему при этом новый страх — более сильный, но и более обоснованный. Если он и в самом деле видел кого-то, то это было явно существо из плоти и крови и к тому же старавшееся передвигаться незаметно. Испуг подсказал ему имя г-на де Таверне, однако честность шепнула нечто совсем иное. Он взглянул на третий этаж флигеля. Как мы уже говорили, свет у Николь был погашен; окна ее были темны.
Ни шороха, ни звука, ни лучика света во всем доме, кроме комнаты чужеземца. Жильбер присмотрелся, прислушался, но, ничего не увидев и не услышав, снова взялся за лестницу, на этот раз убежденный, что его подвело зрение, ибо сердце билось слишком часто и видение скорее было вызвано, выражаясь научно, секундной утратой способности видеть, нежели представляло собою результат использования этой способности.
Едва он прислонил к стене лестницу и поставил ногу на первую ступеньку, как дверь у Бальзамо отворилась и оттуда вышла Андреа, которая стала в потемках бесшумно спускаться вниз, словно ведомая и поддерживаемая какой-то сверхъестественной силой. Оказавшись таким образом на нижней площадке, Андреа прошла подле Жильбера и коснулась его в темноте своей одеждой, после чего продолжала путь.
Г-н де Таверне уснул, Ла Бри тоже лег, Николь была в другом крыле, дверь к Бальзамо закрыта — ничто не предвещало для молодого человека никаких неприятностей. Он сделал нечеловеческое усилие и двинулся следом за Андреа. Девушка прошла прихожую и вступила в гостиную. Жильбер шел за нею; сердце его разрывалось. Дверь в гостиную была открыта; он остановился. Андреа уселась на табурет, стоявший перед клавесином, на котором все еще горела свеча.
Жильбер вонзил ногти себе в грудь. Полчаса назад на этом самом месте он поцеловал платье и руку этой женщины, и она не рассердилась; здесь он питал надежды, был счастлив! Разумеется, снисходительность девушки проистекала от ее внутренней развращенности, о которой он читал в романах, составлявших основу библиотеки барона, а может быть, от некоего помутнения рассудка, какие описываются в физиологических трактатах.
— Ладно же! — бормотал он, мечась от одной из этих мыслей к другой, — если так, то я, как любой на моем месте, воспользуюсь ее развращенностью или заставлю служить себе внезапную игру ее рассудка. И раз этот ангел выбрасывает на ветер одежды своей невинности, то пусть и мне достанется хотя бы несколько лоскутков.
Итак, решение было принято, и Жильбер бросился в гостиную. Но не успел он переступить порог, как из темноты появилась чья-то рука и крепко схватила его за локоть. Жильбер в испуге обернулся, ему показалось, что сердце сейчас выскочит у него из груди.
— Ну, на сей раз я поймала тебя, бесстыдник! — послышался разъяренный шепот. — Попробуй, скажи теперь, что ты не назначаешь ей свидания, что ты ее не любишь!
У Жильбера не хватило сил даже на то, чтобы вырвать свою руку из цепкой хватки. Однако на самом деле хватка эта была не такая уж мощная: страшные тиски были лишь девичьей ручкой. Жильбера взяла в плен Николь Леге.
— Позвольте, что вам нужно? — раздраженно, но тихо спросил он.
— Так ты хочешь, чтобы я громко сказала, на что это похоже? — во весь голос осведомилась Николь.
— Да нет, я хочу, чтобы ты замолчала, — сквозь зубы ответил Жильбер и потащил девушку в прихожую.
— Ладно, тогда иди за мной.
Именно к этому Жильбер и стремился: следуя за Николь, он удалялся от Андреа.
— Будь по-вашему, иду, — отозвался он.
Он и в самом деле шел за Николь, которая, приведя его в цветник, закрыла за собой дверь.
— Но ведь мадемуазель скоро придет к себе в спальню и позовет вас, чтобы вы помогли ей лечь, а вас не будет на месте, — проговорил Жильбер.
— Если вы думаете, что сейчас меня это волнует, вы глубоко ошибаетесь. Что мне за дело — позовет она меня или нет! Мне нужно с вами поговорить.
— Быть может, вы лучше скажете мне завтра все, что хотите сказать. Мадемуазель строга, и вы это знаете.
— О да, ведь это я советую ей быть построже, и особенно со мной!
— Николь, завтра, я вам обещаю…
— Он обещает! Знаю я, чего стоят твои обещания и как на них можно положиться! Не ты ли обещал ждать меня сегодня в шесть у флигеля Мезон-Ружа? А где ты был на самом деле? Совсем в другом месте, занимался своим путешественником. Твои обещания! Теперь я верю в них не больше, чем в обещания нашего духовника в монастыре Благовещения: он поклялся хранить тайну исповеди, а сам докладывал настоятельнице о всех наших прегрешениях.