— Невозможно, — согласилась Андреа. — И если ее высочество действительно такая добрая, а мне кажется, что так оно и есть, то она удовлетворится, как сама сказала, цветами, которые я ей поднесу, и чашкой молока.
— Да, — согласился барон, — но только вряд ли ей придутся по вкусу мои кресла, на которых она переломает кости, и стенные панели, которые оскорбят ее взор. Черт бы побрал все эти причуды! Хорошенькой правительницей Франции будет женщина, позволяющая себе такие фантазии! Дьявольски интересная восходит заря нового царствования!
— Отец, как вы можете так говорить о принцессе, оказавшей нам столь высокую честь!
— Я предпочел бы бесчестье! — воскликнул старик. — Кто сейчас знает про Таверне? Никто. Наша родовая фамилия дремлет под развалинами Мезон-Ружа, и я надеялся, что она вновь выйдет из безвестности, но при других обстоятельствах — когда придет надлежащее время. Однако мои надежды оказались тщетны: из-за каприза какой-то девчонки она явится на свет потускневшая, запорошенная пылью, жалкая, ничтожная. И скоро падкие на все смешное, живущие скандалами газеты примутся трепать ее в своих гнусных статейках, описывая посещение могущественной принцессой жалкой лачуги Таверне. Черт побери! У меня родилась идея!
Барон произнес это таким тоном, что брат и сестра вздрогнули.
— Что вы хотите сказать, отец? — спросил Филипп.
— А то, — проворчал барон, — что полезно знать историю. Если граф Медина[45] мог поджечь собственный дворец, ради того чтобы заключить в объятия королеву, я могу поджечь какой-нибудь сарай, чтобы избавиться от необходимости принимать дофину. Пусть принцесса приезжает.
Молодые люди, расслышавшие только последние слова, с беспокойством переглянулись.
— Пусть приезжает, — повторил Таверне.
— Она вот-вот будет здесь, — объявил Филипп. — Я поскакал через лес Пьерфит, чтобы на несколько минут опередить дофину со свитой, так что ее скоро следует ждать.
— В таком случае нельзя медлить, — произнес барон и со стремительностью двадцатилетнего юноши выбежал из гостиной, помчался в кухню, выхватил из очага горящую головню и помчался к сеновалу, заполненному соломой, сухой люцерной и бобовиной. Когда он уже был около сенного сарая, сзади неожиданно вынырнул Бальзамо и схватил его за руку.
— Что вы делаете, сударь? — воскликнул он, вырывая из рук барона головню. — Австрийская эрцгерцогиня — это ведь не коннетабль де Бурбон[46], чье присутствие так оскверняло дом, что лучше было его сжечь, нежели допустить, чтобы в него вступил презренный предатель.
Барон, бледный, дрожащий, недвижно застыл; с его уст исчезла привычная улыбка. Ему ведь пришлось собрать все свои силы, чтобы ради защиты чести — чести в его понимании — принять решение, исполнение которого превратило бы вполне сносное, хоть и скромное, существование в полнейшую нищету.
— Поспешите, сударь, — продолжал Бальзамо, — у вас едва остается время сбросить домашний халат и облечься в наряд, более приличествующий случаю. Когда при осаде Филипсбурга[47] я познакомился с бароном де Таверне, у него был большой крест ордена Святого Людовика. Я не знаю такого наряда, который не выглядел бы богатым и элегантным, будучи украшен этим орденом.
— Сударь, — отвечал ему Таверне, — но ведь тогда дофина увидит то, чего я не хотел бы показывать даже вам, — в каком я прозябаю ничтожестве.
— Успокойтесь, барон. Все будут настолько заняты, что даже не обратят внимания, новый у вас дом или старый, богат он или беден. Проявите, сударь, гостеприимство, это ваш долг дворянина. Что же останется делать врагам ее королевского высочества, а их у нее немало, если ее друзья станут поджигать свои замки, лишь бы не принимать ее под своим кровом? Не предвосхищайте грядущих неистовств, всему свое время.
Господин де Таверне подчинился с той же безропотностью, какую он уже продемонстрировал однажды, и пошел к детям, которые, беспокоясь из-за отсутствия отца, повсюду разыскивали его.
Бальзамо же молча удалился, словно для того, чтобы завершить некое начатое дело.
14. МАРИЯ-АНТУАНЕТТА-ИОЗЕФА, ЭРЦГЕРЦОГИНЯ АВСТРИЙСКАЯ
Бальзамо был прав — времени почти не оставалось: обычно тихий подъезд, ведущий от проезжей дороги к дому барона де Таверне, огласился стуком колес, топотом копыт и голосами.
Показались три кареты, и ехавшая первой, хоть и была раззолочена и украшена мифологическими барельефами, выглядела, невзирая на все свое великолепие, такой же запыленной и также заляпанной грязью, как остальные; она остановилась у ворот, которые держал распахнутыми Жильбер, чьи глаза и нервная дрожь свидетельствовали о волнении, охватившем его при виде стольких высокопоставленных особ.
Два десятка блестящих молодых кавалеров выстроились у дверцы первой кареты, откуда вышла, опираясь на руку человека в черном кафтане с большой лентой ордена Святого Духа, девушка лет пятнадцати-шестнадцати с просто причесанными ненапудренными волосами, хотя при всей своей простоте ее куафюра возвышалась надо лбом не менее чем на фут.
Прибытию во Францию Марии-Антуанетты, ибо это была она, предшествовала слава о ее красоте, чего всегда так недоставало принцессам, которым предназначено было делить престол с нашими королями. Трудно было составить определенное мнение о ее глазах, которые, не отличаясь особой красотой, выражали по ее желанию самые разные чувства, особенно же столь противоположные, как благосклонность и пренебрежение; у нее был превосходной формы нос, красивая верхняя губа, однако нижняя, аристократическое наследие шестнадцати императоров Священной Римской империи, слишком толстая, слишком выпяченная и даже как бы чуть-чуть отвислая, казалось, находилась в гармонии с ее прелестным лицом лишь тогда, когда на нем изображались гнев либо негодование. Она обладала великолепным цветом лица, и было видно, как под нежной кожей струится кровь; ее грудь, шея, плечи отличались божественной красотой, а руки поистине можно было назвать царственными. Она выработала две совершенно различных походки: одна — твердая, благородная и, быть может, чуть стремительная; вторая, какой она шла сейчас, — мягкая, плавная и, можно сказать, ласкающая взгляд. Ни одна женщина не делала реверанс с большей грацией, ни одна королева не умела лучше здороваться с подданными. Приветствуя десятерых человек, она наклоняла голову, и этим одним-единственным поклоном каждому воздавалось то, что могло ему польстить.
В тот день у Марии-Антуанетты были взгляд и улыбка обычной женщины, причем женщины счастливой; она приняла решение до вечера забыть, если это будет возможно, что она дофина. Лицо ее было безмятежным и мягким, глаза светились благожелательностью. Стан ее облегало платье из белого шелка, а ее прекрасные обнаженные плечи прикрывала шаль из кружев плотного плетения.
Едва ступив на землю, она тут же повернулась к карете, чтобы помочь выйти из нее одной из своих статс-дам, которая по причине возраста была несколько грузновата; затем, отказавшись от руки, предложенной человеком в черном кафтане с голубой орденской лентой, она пошла вперед, с наслаждением вдыхая воздух и бросая вокруг внимательные взгляды, словно желала полностью воспользоваться столь редко предоставлявшейся ей свободой.
— Какое дивное место, какие прекрасные деревья, какой прелестный домик! — восторгалась она. — Какое, должно быть, счастье жить здесь, дыша этим воздухом, под густым кровом этих деревьев!
В этот миг появился Филипп де Таверне, за ним шла Андреа в сером шелковом платье, волосы ее были заплетены в косу; она опиралась на руку барона, одетого в красивый кафтан голубого королевского бархата, остаток былого великолепия. Надобно заметить, что, следуя совету Бальзамо, барон не забыл надеть ленту ордена Святого Людовика.
Увидев их, дофина остановилась.
Принцессу окружил ее двор: офицеры, державшие под уздцы коней, придворные со шляпами в руках; они стояли тесной группой и перешептывались друг с другом.
Филипп де Таверне, бледный от волнения, с меланхолическим достоинством приблизился к дофине и произнес:
— С разрешения вашего королевского высочества позволю себе представить господина барона де Таверне Мезон-Руж, моего отца, и мадемуазель Клер Андреа де Таверне, мою сестру.
Барон склонился в низком поклоне, выдающем в нем человека, который знает, как надлежит приветствовать королев; Андреа же явила все изящество грациозной застенчивости, всю учтивость, столь лестную при изъявлении неподдельной почтительности.
Мария-Антуанетта взглянула на брата и сестру и, припомнив, что говорил ей Филипп о бедности своего отца, поняла, как им неловко.
— Ваше королевское высочество оказала безмерную честь замку Таверне, — с достоинством промолвил барон. — Наша убогая обитель не заслужила посещения столь прекрасной и высокородной особы.
— Я знаю, что я в гостях у старого французского воина, — отвечала ему дофина. — Моя мать, императрица Мария-Терезия, которая вела много войн, говорила мне, что в вашей стране люди, наиболее богатые славой, чаще всего бедны деньгами. — И с неподражаемым изяществом она протянула руку Андреа, которая, преклонив колено, поцеловала ее.
Тем не менее барон, думая о своем, с ужасом смотрел на толпу придворных, которых в его небольшом доме не на что будет даже посадить.
Но дофина тут же спасла его от конфуза.
— Господа, — обратилась она к своей свите, — вы не должны терпеть неудобств из-за моих фантазий или пользоваться привилегией дофины. Будьте добры обождать меня здесь, через полчаса я вернусь. Дорогая Лангерсхаузен, проводите меня, — попросила она по-немецки даму, которой помогла выйти из кареты. — И вы тоже, сударь, следуйте за нами, — сказала она вельможе в черном.
Этому человеку с красивым лицом и изящными манерами было лет тридцать, в своем простом черном наряде он выглядел по-особенному щеголеватым. Он посторонился, пропуская принцессу.
Мария-Антуанетта шла вместе с Андреа и дала знак Филиппу идти рядом с сестрой.
Барон же оказался рядом с тем самым, вне всякого сомнения, сановным лицом, которого дофина удостоила честью сопровождать ее.
— Так, значит, вы и есть Таверне Мезон-Руж? — обратился он к барону, щелкнув с чисто аристократической бесцеремонностью по своему великолепному жабо из английских кружев.
— Я должен обращаться к вам «сударь» или «монсеньер»? — спросил у него барон с бесцеремонностью, ни в чем не уступающей бесцеремонности человека в черном.
— Зовите меня просто «принц», — отвечал тот, — или, если вам предпочтительней, «ваше преосвященство».
— Да, ваше преосвященство, я именно и есть Таверне Мезон-Руж, — подтвердил барон со столь обычной для него насмешливостью.
Знание жизни и такт, присущие вельможам, подсказали его преосвященству, что он имеет дело отнюдь не с простым мелкопоместным дворянчиком.
— Этот дом — ваша летняя резиденция? — поинтересовался он.
— И летняя, и зимняя, — ответил барон, явно предпочитавший покончить с неприятными расспросами, но тем не менее сопровождавший каждый свой ответ глубоким поклоном.
Филипп время от времени с беспокойством оборачивался к отцу. Казалось, дом неотвратимо и с ехидностью приближается, чтобы со всей безжалостностью явить свою убогость.
Барон уже обреченно протянул руку к двери, куда давно не входили гости, как вдруг дофина обратилась к нему:
— Прошу извинить меня, сударь, за то, что я не зайду к вам в дом. Меня так влечет сень деревьев, что я провела бы в ней всю жизнь. Я немножко устала от комнат. Две недели меня все принимают в комнатах, а я люблю только свежий воздух, древесную сень и аромат цветов. — И, повернувшись к Андреа, она попросила: — Прикажите, мадемуазель, принести мне под эти прелестные деревья чашку молока.
— Ваше высочество, — вмешался побледневший барон, — как можно предлагать вам столь скудное угощение?
— Сударь, я всему предпочитаю молоко и сырые яйца. В Шенбруне[48], когда мне подавали что-нибудь молочное и сырые яйца, у меня был праздник.
Вдруг из жасминовой беседки, чья тень, похоже, так манила к себе дофину, вышел, сияя и раздуваясь от гордости, Ла Бри в великолепной ливрее и с салфеткой в руке.
— Ваше высочество, кушать подано! — объявил он с непередаваемой звонкостью и почтительностью в голосе.
— О, да я в гостях у волшебника! — со смехом воскликнула принцесса и даже не пошла, а, скорее, побежала к благоуханной беседке.
Страшно обеспокоенный, барон, забыв про этикет, оставил сановника в черном и устремился следом за дофиной.
Филипп и Андреа переглянулись со смесью удивления и испуга, но испуг в их взглядах явно преобладал.
Достигнув зеленой арки, ведущей в беседку, дофина изумленно вскрикнула.
Барон, подошедший следом за нею, облегченно вздохнул.
У Андреа опустились руки, и весь вид ее как бы говорил: «Господи, что все это значит?»
Краем глаза дофина видела эту пантомиму; она была достаточно проницательна, чтобы разгадать ее тайный смысл, если только сердце еще раньше не подсказало ей разгадку.
Под сводом, образованным цветущими побегами ломоноса и жасмина, которые оплели узловатые стволы и толстые ветви жимолости, тоже усыпанной цветами, стоял овальный стол, ослеплявший взгляд и скатертью из узорчатого штофа, и стоящей на скатерти посудой из чеканного золоченого серебра.
Десять приборов ожидали десятерых сотрапезников.
Первым делом взгляд дофины привлек необычный набор изысканнейших яств.
Там были засахаренные экзотические фрукты, варенья со всех концов света, бисквиты из Алеппо, мальтийские апельсины, лимоны и цитроны небывалых размеров, лежавшие во вместительных вазах. И наконец, наилучшие вина самого благородного происхождения играли всеми оттенками рубина и топаза в четырех великолепных хрустальных графинах, изготовленных и ограненных в Персии.
Молоко, которое попросила дофина, стояло в серебряном с позолотой кувшине.
Мария-Антуанетта взглянула на хозяев и увидела бледные, растерянные лица.
Те, кто сопровождал дофину, восхищались, радовались, ничего не понимая, да, впрочем, и не пытаясь понять.
— Значит, вы меня ждали, сударь? — спросила дофина у барона де Таверне.
— Я, ваше высочество? — пролепетал он в ответ.
— Это несомненно. За десять минут, а я у вас не дольше десяти минут, невозможно так подготовиться. — И, произнеся эти слова, дофина взглянула на Ла Бри, как бы желая сказать: «Тем паче имея всего одного лакея».
— Ваше королевское высочество, — сказал барон, — я действительно ожидал вас или, верней, был предупрежден о вашем приезде.
Дофина повернулась к Филиппу и спросила:
— Сударь, вы что же, написали?
— Нет, ваше высочество.
— О том, что я намерена остановиться у вас, сударь, не знал никто, да, по правде сказать, я и сама была не вполне уверена в этом. Я молчала о своем намерении, поскольку не хотела произвести тут смятение, какое все-таки произвела, и сообщила о нем вашему сыну только вчера вечером. Ваш сын еще час назад был при мне и мог обогнать меня не более чем на четверть часа.
— Действительно, ваше высочество, всего на четверть часа.
— Тогда, надо думать, вам шепнула об этом какая-нибудь фея, может быть, крестная мать мадемуазель, — промолвила дофина, с улыбкой глядя на Андреа.
— Ваше высочество, — отвечал барон, предлагая принцессе стул, — нет, вовсе не фея предсказала мне этот счастливый случай, а…
— А? — повторила дофина, видя нерешительность барона.
— Клянусь, это был чародей!
— Чародей? Но как он это сделал?
— Не могу вам сказать, потому что не занимаюсь магией, но именно ему я обязан тем, что принимаю ваше королевское высочество более или менее пристойно, — объяснил барон.
— В таком случае лучше здесь ни к чему не притрагиваться, потому что все эти яства сотворены колдовством, — сказала дофина и, поворотясь к вельможе в черном, заметила: — А вы, ваше преосвященство, поторопились разрезать этот страсбургский пирог, ни крошки которого мы решительно не станем есть. И вам, моя дорогая, — обратилась она к своей воспитательнице, — советую не доверять этому кипрскому вину и следовать моему примеру.