Говоря это, дофина налила в золотой кубок воды из круглого, как шар, графина с маленьким горлышком.
— Ваше высочество, наверное, действительно, правы, — с каким-то испугом произнесла Андреа.
Поскольку Филипп не знал того, что произошло накануне, он с изумлением переводил взгляд то на отца, то на сестру, пытаясь в их глазах прочесть разгадку.
— Это противно догматам веры, — заметила дофина, — и господин кардинал совершит грех.
— Ваше высочество, — отвечал прелат, — мы, князья… церкви, слишком светские люди, чтобы поверить в небесный гнев из-за съестного, и потом мы слишком человечны, чтобы сжигать славных волшебников, которые кормят нас такими яствами.
— Не смейтесь, монсеньер, — сказал барон. — Клянусь вашему преосвященству, творец всего этого — колдун, даже более чем колдун, и примерно час назад он предсказал мне приезд ее королевского высочества и моего сына.
— Час назад? — переспросила дофина.
— Да, самое большее.
— И вам хватило часа, чтобы приготовить такое угощение, собрать дары со всех четырех сторон света, соединить здесь эти плоды, доставить вина из Токая, Констанца, с Кипра и из Малаги. В таком случае, сударь, вы куда больший волшебник, чем этот ваш колдун.
— Нет, ваше высочество, это он, все он.
— Как! И это он?
— Да, это он извлек из-под земли накрытый стол, каким мы видим его.
— Вы можете поклясться, сударь? — спросила принцесса.
— Слово дворянина! — ответил барон.
— Вот как! — воскликнул уже вполне серьезным тоном кардинал, оставив тарелку. — А я-то думал, вы шутите.
— Нет, ваше преосвященство.
— Так что же, у вас тут колдун, настоящий колдун?
— Самый настоящий. И я не удивился бы, если бы оказалось, что золото этой посуды добыто тоже колдовским способом.
— В таком случае он должен был бы обладать философским камнем! — воскликнул кардинал, и глаза его алчно сверкнули.
— Вот бы этот камень господину кардиналу, который ищет его всю жизнь, но никак не может найти, — заметила принцесса.
— Должен признаться вашему высочеству, — ответил светский кардинал, — что самым интересным я считаю вещи сверхъестественные, и для меня нет ничего любопытнее, чем невозможное.
— О, я кажется, коснулась больного места, — заметила дофина. — У всякого великого человека есть свои тайны, особенно если он дипломат. Могу вам сказать, господин кардинал, что я тоже весьма сильна в колдовстве и иногда догадываюсь о вещах, пусть не невозможных, не сверхъестественных, но тем не менее… невероятных…
На сей раз загадка была, вне всякого сомнения, понятна одному лишь кардиналу, поскольку выглядел он явно смущенным. Следует заметить, что, когда дофина говорила это, в ее спокойных глазах мелькнул отблеск молнии, той молнии, что предвещал у нее внутреннюю грозу.
Однако молния сверкнула, но грома не последовало, и, ограничившись этим, дофина обратилась к барону:
— Знаете, господин де Таверне, чтобы уж праздник был полным, покажите нам своего колдуна. Где он? Под каким стеклянным колпаком вы держите его?
— Ваше высочество, — ответил барон, — скорее уж это ему надлежит показывать под стеклянным колпаком меня вместе с моим домом.
— Вы, право, разжигаете мое любопытство, — промолвила Мария-Антуанетта. — Нет, сударь, я решительно хочу видеть его.
Тон, каким это было произнесено, при всей обаятельности, которую Мария-Антуанетта умела сообщать своим словам, не предполагал отказа. Барон, оставшийся стоять рядом с сыном и дочерью, чтобы прислуживать дофине, прекрасно понял это. Он дал знак Ла Бри, который вместо того, чтобы исполнять свои обязанности, пожирал глазами блистательных гостей и, похоже, этим лицезрением вознаграждал себя за неполученное за двадцать лет жалованье. Он вскинул голову.
— Ступайте, предупредите господина барона Жозефа Бальзамо, что ее королевское высочество дофина желает видеть его, — приказал барон.
Ла Бри ушел.
— Жозеф Бальзамо! Что за странное имя? — удивилась дофина.
— Жозеф Бальзамо? — задумчиво повторил кардинал. — Кажется, это имя мне знакомо.
Прошло минут пять, и ни у кого из присутствующих даже не возникло мысли нарушить молчание.
Вдруг Андреа вздрогнула: она услышала под лиственным сводом приближающиеся шаги — услышала задолго до того, как их смогли уловить менее чуткие уши.
Ветви раздвинулись, и прямо напротив Марии-Антуанетты появился Жозеф Бальзамо.
15. МАГИЯ
Бальзамо низко поклонился, но почти сразу же поднял умное, выразительное лицо и уставился неподвижным, хотя и почтительным взглядом на дофину, ожидая, когда она обратится к нему.
— Если это о вас, сударь, говорил нам господин де Таверне, то подойдите ближе: мы хотим видеть, как выглядит волшебник, — сказала Мария-Антуанетта.
Бальзамо сделал шаг вперед и снова поклонился.
— Итак, ваша профессия — предсказывать будущее, — заметила дофина, разглядывая Бальзамо с любопытством, быть может несколько большим, чем она хотела бы выказать, и отхлебывая мелкими глотками молоко.
— Да, ваше высочество, я предсказываю будущее, но это не моя профессия, — ответил Бальзамо.
— Мы были воспитаны в принципах просвещенной веры, — сказала дофина, — и единственные таинства, которые мы принимаем за истину, суть таинства католической религии.
— Они, несомненно, достойны всяческого почитания, — крайне серьезно промолвил Бальзамо, — но присутствующий здесь князь церкви господин кардинал де Роган может подтвердить вашему высочеству, что это не единственные таинства, заслуживающие уважения.
Кардинал вздрогнул: он никому не называл своего имени, никто здесь его не произносил, и, однако, иностранец знал его.
Мария-Антуанетта, похоже, не обратила внимания на это обстоятельство и продолжала:
— Но вы, сударь, по крайней мере должны признать, что они единственные, которые не оспариваются.
— Ваше высочество, — с той же почтительностью, но и с прежней твердостью отвечал Бальзамо, — наряду с верой существует еще и достоверность.
— Вы, господин колдун, изъясняетесь несколько темно. Сердцем я настоящая француженка, но у меня еще недостает знаний, и я не слишком хорошо понимаю тонкости языка. Правда, мне сказали, что господин де Бьевр[49] обучит меня всему. Но пока что я вынуждена попросить вас быть менее загадочным, если вы хотите, чтобы я вас понимала.
— А я, ваше высочество, — меланхолически покачав головой, промолвил Бальзамо, — попрошу у вас позволения продолжать изъясняться темно. Мне было бы крайне огорчительно открыть столь великой принцессе будущее, которое, вполне возможно, не соответствовало бы ее чаяниям.
— О, это уже гораздо серьезней, — бросила Мария-Антуанетта. — Вы намерены разжечь мое любопытство, надеясь, что я стану настаивать, чтобы вы мне погадали.
— Напротив, ваше высочество. Не дай мне Бог быть принужденным к этому, — холодно отпарировал Бальзамо.
— Ну, разумеется, — рассмеялась принцесса. — Ведь это поставило бы вас в весьма затруднительное положение.
Но никто из придворных не подхватил смех дофины, и он замер в тишине. Все присутствующие ощущали воздействие этого необыкновенного человека, ставшего на миг центром всеобщего внимания.
— Ну, признайтесь, — настаивала дофина.
Бальзамо поклонился, не произнеся ни слова.
— Но тем не менее это ведь вы предсказали господину де Таверне мой приезд? — продолжала дофина с чуть заметным нетерпеливым жестом.
— Я, ваше высочество.
— И как же он это сделал, барон? — обратилась к Таверне дофина, испытывавшая уже потребность услышать новый голос: очевидно, она сожалела, что затеяла разговор, однако прерывать его тем не менее не хотела.
— Самым простейшим образом: глядя в стакан с водой, — ответил барон.
— Это правда? — осведомилась дофина у Бальзамо.
— Да, ваше высочество, — подтвердил он.
— Значит, это ваша гадательная книга? Она, во всяком случае, безвредна, так пусть же и ваши слова будут не менее прозрачны!
Кардинал улыбнулся.
Барон подошел ближе.
— Вашему высочеству нечему учиться у господина де Бьевра, — заметил он.
— Не льстите мне, любезный хозяин, — весело откликнулась дофина, — или уж польстите как-нибудь по-другому. По-моему, я выразилась довольно заурядно. Но вернемся к этому господину.
Мария-Антуанетта обернулась к Бальзамо, к которому вопреки воле дофины ее, казалось, притягивала некая неодолимая сила, как порой человека влечет на то место, где его подстерегает беда.
— Если для господина барона вы прочли будущее в стакане воды, не могли бы вы для меня прочесть его в графине?
— Могу, ваше высочество, — ответил Бальзамо.
— Почему же вы сейчас отказываетесь это сделать?
— Потому что будущее — это неизвестность, ваше высочество, и если я увижу в нем какое-нибудь облачко, то…
Бальзамо остановился.
— То что же? — поинтересовалась принцесса.
— То как я уже имел честь сказать, мне, к моему великому сожалению, придется огорчить ваше королевское высочество.
— Вы меня уже знали прежде или видите впервые?
— Я имел честь видеть ваше высочество еще совсем ребенком вместе с вашей августейшей матушкой в вашей родной стране.
— Вы видели мою матушку?
— Да, я удостоился этой чести. Это великая и могущественная королева.
— Императрица, сударь.
— Я хотел сказать «королева сердцем и умом», и тем не менее…
— Вы осмеливаетесь на умолчания, когда речь идет о моей матери, сударь? — с негодованием молвила дофина.
— И у величайших людей бывают слабости, ваше высочество, особенно когда они уверены, что действуют во благо своим детям.
— Надеюсь, история не удостоверит ни одной такой слабости у Марии-Терезии, — заметила Мария-Антуанетта.
— Потому что история не узнает то, что известно императрице Марии-Терезии, вашему королевскому высочеству и мне.
— Выходит, сударь, у нас троих есть общая тайна? — пренебрежительно улыбнувшись, бросила дофина.
— Да, у нас троих, — спокойно ответил Бальзамо.
— И вы нам ее скажете, сударь?
— Если я ее скажу, она перестанет быть тайной.
— Неважно, все равно говорите.
— Вы желаете этого, ваше высочество?
— Да, желаю.
Бальзамо поклонился.
— Во дворце Шенбрунн, — начал он, — есть кабинет, который называют Саксонским из-за великолепных фарфоровых ваз, украшающих его.
— Да, — подтвердила дофина. — И что же?
— Кабинет этот является частью собственных апартаментов ее величества императрицы Марии-Терезии.
— Правильно.
— В этом кабинете она обыкновенно пишет приватные письма…
— Да.
— На великолепном бюро работы Буля[50], подаренном императору Францу Первому[51] королем Людовиком Пятнадцатым.
— Покуда все, что вы говорите, сударь, верно, но это может быть известно любому.
— Ваше высочество, соблаговолите набраться терпения. Однажды утром часов около шести императрица была еще в постели, а ваше высочество вошли в этот кабинет через дверь, которой дозволено было пользоваться только вам, любимейшей из августейших дочерей ее величества императрицы.
— Дальше, сударь.
— Ваше высочество подошли к бюро. Ваше высочество должны помнить, поскольку это было ровно пять лет назад.
— Продолжайте.
— Итак, ваше высочество подошли к бюро. На нем лежало письмо, которое императрица написала накануне вечером.
— Ну, и?..
— Ваше высочество прочли это письмо.
Дофина слегка покраснела.
— Прочтя его, ваше высочество, очевидно, остались недовольны некоторыми выражениями, поскольку, взяв перо, собственноручно… — Дофина, казалось, с тревогой ждала продолжения. Бальзамо закончил: —…вычеркнули два слова.
— И что же это были за слова? — нетерпеливо вскричала Мария-Антуанетта.
— Первые слова письма.
— Я спрашиваю вас, не где они были написаны, а что означали?
— Вне всякого сомнения, чрезмерно пылкое свидетельство чувств к лицу, которому было адресовано письмо. По крайней мере, в этой слабости, как я только что говорил, можно обвинить вашу августейшую матушку.
— Значит, вы помните эти два слова?
— Да, помню.
— И сможете мне их повторить?
— Разумеется.
— Повторите.
— Вслух?
— Да.
— Дорогая подруга.
Мария-Антуанетта, побледнев, кусала губы.
— А теперь не желаете ли, ваше высочество, чтобы я сказал, кому было адресовано письмо? — спросил Бальзамо.
— Нет, но я хочу, чтобы вы написали это.
Бальзамо вынул из кармана записную книжечку с золотой застежкой, карандашом, оправленным в золото, написал несколько слов, вырвал листок и с поклоном подал принцессе.
Мария-Антуанетта взяла его и прочла:
«Письмо было адресовано любовнице короля Людовика XV маркизе де Помпадур».
Дофина подняла удивленный взор на этого человека, который таким спокойным и бесстрастным голосом произносил ясные, неопровержимые слова; казалось, несмотря на его низкие поклоны, он имеет над нею некую власть.
— Все верно, сударь, — согласилась она. — И хоть я не знаю, каким образом вам стали известны все эти подробности, но лгать я не приучена и потому громко подтверждаю: это правда.
— В таком случае, может быть, ваше высочество удовлетворится этим невинным доказательством моих познаний и позволит мне удалиться? — спросил Бальзамо.
— О нет, сударь, — ответила уязвленная дофина, — чем больше ваши познания, тем мне интересней ваше пророчество. Вы пока что говорили только о прошлом, а я желаю узнать от вас будущее.
Эти несколько слов принцесса произнесла с лихорадочным возбуждением, которое она тщетно пыталась скрыть от свиты.
— Я готов, — сообщил Бальзамо, — и тем не менее умоляю ваше высочество не принуждать меня.
— Я никогда не повторяю дважды. Я так хочу и прошу вас, сударь, запомнить, что один раз я это уже сказала.
— Позвольте мне тогда, ваше высочество, хотя бы обратиться к оракулу, — умоляюще попросил Бальзамо. — Таким образом я хотя бы узнаю, вправе ли я поведать прорицание вашему высочеству.
— Я хочу знать его — слышите, сударь, — каким бы оно ни было, счастливым или зловещим, — с растущим раздражением отвечала Мария-Антуанетта. — В счастливое я не поверю и сочту его за лесть. Зловещее приму как предостережение и, как бы горестно оно ни было, обещаю, что буду вам за него благодарна. Приступайте же.
Принцесса произнесла это тоном, не допускающим ни отговорок, ни проволочек.
Бальзамо взял упоминавшийся здесь круглый графин с узким и коротким горлышком, и поставил на золотой кубок.
Подсвеченная таким образом вода засияла золотистыми отблесками, и они, смешиваясь с перламутровым отсветом стенок и алмазной игрой сфокусированных в центре лучей, казалось, позволяли прочесть в них нечто очам, чутким к проявлениям чудесного.
Все молчали.
Бальзамо поднял хрустальный графин, несколько мгновений пристально всматривался в него, потом поставил на стол и поник головой.
— Ну, и что же? — поинтересовалась дофина.
— Я не смею сказать, — ответил Бальзамо.
На лице у дофины появилось выражение, явно означавшее: «Будьте спокойны, я знаю, как заставить говорить тех, кто намерен молчать».
— И почему же вы не смеете сказать? — громко спросила она.
— Есть вещи, которые ни при каких обстоятельствах не подобает открывать монархам, — произнес Бальзамо тоном, свидетельствовавшим, что он твердо решил не поддаваться, даже если дофина прикажет ему.
— Особенно тогда, когда эти вещи можно определить одним словом — ничего, — бросила она.
— О нет, ваше высочество, меня останавливает вовсе не это, а совсем другое.
Дофина презрительно усмехнулась.
Бальзамо, похоже, был поставлен в весьма щекотливое положение: кардинал чуть ли не смеялся ему в лицо, а тут еще, что-то ворча, подошел барон и сказал:
— Ну вот, мой волшебник и исчерпал себя. Ненадолго же его хватило! Теперь нам остается только увидеть, как все эти золотые чаши превращаются, словно в восточных сказках, в виноградные листья.