— Я предпочла бы, — бросила дофина, — простые виноградные листья всей роскоши, выставленной здесь этим господином с целью быть представленным мне.
— Ваше высочество, — заметил, побледнев, Бальзамо, — соблаговолите припомнить, что я не добивался этой чести.
— Ах, сударь, но ведь нетрудно догадаться, что я захотела бы увидеть вас.
— Простите его, ваше высочество, — шепнула ей Андреа, — он хотел сделать как лучше.
— А я уверяю вас, он поступил скверно, — сказала дофина, но так, чтобы ее слышали только Бальзамо и Андреа. — Недопустимо возвышаться ценой унижения старика. Французская дофина в доме дворянина может пить из оловянного кубка, и не нужно ей подсовывать чашу из шарлатанского золота.
Бальзамо содрогнулся, словно ужаленный ядовитой змеей, но тут же выпрямился.
— Ваше высочество, — дрогнувшим голосом произнес он, — я готов сообщить вам ваше будущее, раз уж в ослеплении своем вы так стремитесь узнать его.
Бальзамо произнес это таким твердым и одновременно угрожающим тоном, что все присутствующие почувствовали, как по спинам у них пробежали мурашки.
Юная эрцгерцогиня залилась бледностью.
— Gieb ihm kein Gehor, meine Tochter[52], — сказала по-немецки старая дама.
— Lass sie horen, sie hat wissen gewollen, und so soll sie wissen[53], — ответил ей на том же языке Бальзамо.
Слова эти, произнесенные на чужом языке, которые многие из присутствующих едва понимали, придали еще больше таинственности происходящему.
— Нет, нет, пусть говорит, — сказала дофина в ответ на настояния своей старой пестуньи. — Если я велю ему молчать, он решит, что я испугалась.
Бальзамо слышал эту фразу, и мгновенная мрачная улыбка тронула его уста.
— Это называется безрассудной отвагой, — пробормотал он.
— Говорите, — обратилась к нему дофина, — говорите же, сударь.
— Итак, ваше королевское высочество продолжает настаивать, чтобы я говорил?
— Я никогда не меняю своих решений.
— В таком случае, ваше высочество, я скажу это только вам одной, — заявил Бальзамо.
— Ну что ж, — ответила дофина. — Я все-таки припру его к стенке. Оставьте нас.
По знаку, давшему понять, что приказ относится ко всем, присутствующие покинули беседку.
— Не правда ли, сударь, этот способ добиться личной аудиенции ничуть не хуже других? — бросила дофина, повернувшись к Бальзамо.
— Не пытайтесь, ваше высочество, вывести меня из себя, — ответил ей иностранец. — Я всего лишь орудие, которым Бог пользуется, дабы просветить вас. Кляните судьбу, и она отплатит вам, ибо умеет мстить. Я же только истолковываю ее капризы. И не удручайте меня, гневаясь за то, что я долго сопротивлялся; я и без того подавлен теми несчастьями, зловещим вестником которых невольно являюсь.
— Значит, речь идет все-таки о несчастьях? — сказала дофина, смягченная почтительностью Бальзамо и обезоруженная его мнимым смирением.
— Да, ваше высочество, о величайших несчастьях.
— Скажите же, о каких?
— Попытаюсь.
— Итак?
— Задавайте мне вопросы.
— Хорошо. Первый: моя семья будет счастлива?
— Какая? Та, которую вы оставили, или та, что ждет вас?
— Нет, моя родная семья: моя мать Мария-Терезия, брат Иосиф, сестра Каролина.
— Ваши несчастья не коснутся их.
— Значит, они коснутся только меня?
— Вас и вашей новой семьи.
— И вы можете объяснить мне, что это за несчастья?
— Могу.
— У короля три сына.
— Да.
— Герцог Беррийский, граф Прованский и граф д'Артуа.
— Совершенно верно.
— Какая судьба ждет этих трех принцев?
— Все трое будут править королевством.
— Значит, у меня не будет детей?
— Будут.
— В таком случае, не будет сыновей?
— У вас будут два сына.
— Значит, мне суждено оплакать их смерть?
— Одного вы будете оплакивать, потому что он умрет, а второго, — потому что он останется жив.
— Будет ли мой супруг любить меня?
— Будет.
— Сильно?
— Слишком сильно.
— Так какие же несчастья, спрашиваю я вас, могут угрожать мне, если у меня будут любовь моего супруга и поддержка моей семьи?
— Их окажется недостаточно.
— Но разве не останется со мной любовь и поддержка народа?
— Любовь и поддержка народа!.. Это океан во время штиля. А доводилось ли вам, ваше высочество, видеть океан в бурю?
— Творя добро, я предотвращу бурю, но если она поднимется, я взметнусь вместе с ней.
— Чем выше вал, тем глубже бездна.
— Со мной останется Бог.
— Бог не защитит тех, кого сам осудил.
— Уж не хотите ли вы сказать, сударь, что я не стану королевой?
— Нет, ваше высочество, напротив. Но лучше бы, если бы небу было угодно, чтобы вы не стали ею.
Мария-Антуанетта презрительно улыбнулась.
— Внемлите, ваше высочество, и вспоминайте, — продолжал Бальзамо.
— Я слушаю, — отвечала дофина.
— Вы обратили внимание, — задал вопрос прорицатель, — на гобелен в комнате, где вы провели первую ночь после въезда во Францию?
— Да, сударь, — с содроганием ответила принцесса.
— Что же было изображено на этом гобелене?
— Избиение младенцев.
— И ваше высочество не станет отрицать, что зловещие фигуры убийц запали вам в память?
— Не стану, сударь.
— Так. А во время грозы вы ничего не заметили?
— Молния повалила дерево слева, и оно, падая, чуть не раздавило мою карету.
— Это знамения, — мрачно произнес Бальзамо.
— И дурные?
— Мне кажется, трудно расценивать их иначе.
Дофина склонила голову, погрузилась на несколько секунд в сосредоточенное молчание, но тут же вскинула ее и спросила:
— Как умрет мой супруг?
— Лишившись головы.
— Как умрет граф Прованский?
— Лишившись ног.
— Как умрет граф д'Артуа?
— Лишившись двора.
— А я?
Бальзамо отрицательно покачал головой.
— Скажите… — настаивала дофина. — Ну, говорите же…
— Больше я ничего не смею сказать.
— Но я желаю, чтобы вы сказали! — дрожа от нетерпения, воскликнула Мария-Антуанетта.
— Сжальтесь, ваше высочество…
— Да говорите же!
— Нет, ваше высочество, ни за что!
— Говорите, сударь, — с угрозой в голосе промолвила Мария-Антуанетта, — говорите, или я решу, что все это было лишь смехотворной комедией. И берегитесь, опасно проделывать подобные шутки с дочерью Марии-Терезии, женщины… в чьих руках жизнь тридцати миллионов человек.
Бальзамо продолжал молчать.
— Значит, больше вам ничего не известно, — презрительно передернув плечами, бросила принцесса, — или, вернее, ваше воображение просто-напросто истощилось.
— Уверяю вас, ваше высочество, мне известно все, — отвечал Бальзамо, — и раз уж вы решительно желаете…
— Да, желаю.
Бальзамо взял графин, все так же стоявший в золотой чаше, отнес его в самое темное место у задней стенки беседки, где из искусно обтесанных обломков скал был сложен грот. Затем, взяв эрцгерцогиню за руку, подвел ее к мрачному входу в грот.
— Вы готовы? — задал он вопрос дофине, которая была даже немного напугана его неожиданными манипуляциями.
— Да.
— Тогда на колени, ваше высочество, на колени! Вам будет легче молить Бога, чтобы он избавил вас от ужасной развязки, которая предстанет вашим очам.
Дофина машинально подчинилась и рухнула на колени.
Бальзамо дотронулся жезлом до хрустального шара, в котором явно возникло какое-то темное, страшное изображение.
Дофина попыталась встать, покачнулась, упала, испустила душераздирающий крик и потеряла сознание.
Вбежал барон — принцесса была без чувств.
Она пришла в себя через несколько минут.
Прижав ладонь ко лбу, словно человек пытающийся что-то вспомнить, она вдруг с невыразимым ужасом крикнула:
— Графин!
Барон принес графин. Вода в нем была чиста и прозрачна.
А Бальзамо исчез.
16. БАРОН ДЕ ТАВЕРНЕ НАЧИНАЕТ ВЕРИТЬ, ЧТО ЕМУ НАКОНЕЦ УЛЫБНУЛОСЬ СЧАСТЬЕ
Первым, кто обнаружил обморок дофины, был, как мы уже сказали, барон де Таверне; он держался настороже, весьма обеспокоенный возможными последствиями разговора между нею и прорицателем. Он услыхал крик, который издала ее высочество, увидел, как Бальзамо торопливо пробирается среди деревьев, и вбежал в беседку.
Первое, что произнесла Мария-Антуанетта, была просьба показать графин, второе — не причинять зла колдуну. Распоряжение оказалось крайне своевременным: Филипп де Таверне уже устремился, словно разъяренный лев, по следу, и тут голос дофины остановил его.
Подоспела статс-дама дофины и принялась расспрашивать ее по-немецки, однако на многочисленные вопросы Мария-Антуанетта ответила только, что Бальзамо был крайне почтителен и что с нею, очевидно, случился приступ нервной горячки, вызванной усталостью от долгой дороги и вчерашней грозой.
Ответы были переведены г-ну де Рогану, который ждал объяснений, но сам расспрашивать не осмеливался.
При дворе довольствуются уклончивыми ответами, и, хотя объяснения дофины ничуть не удовлетворили придворных, они сделали вид, будто совершенно удовлетворены. И тут подошел Филипп.
— Ваше королевское высочество, — доложил он, — я прибыл во исполнение вашего приказа, дабы напомнить, что полчаса, отведенные вашим высочеством на пребывание здесь, к моему величайшему сожалению, истекли и лошади поданы.
— Хорошо, сударь, — ответила она, сделав очаровательный, но в то же время болезненно-вялый жест. — Однако я вынуждена изменить планы. Сейчас я не способна ехать… Думаю, если я посплю несколько часов, этот небольшой отдых восстановит мои силы.
Барон побледнел. Андреа с тревогой взглянула на отца.
— Но наше жилище недостойно вашего высочества, — пробормотал де Таверне.
— О, прошу вас, сударь, не беспокойтесь, — отвечала дофина голосом, свидетельствующим, что она вот-вот может лишиться чувств. — Мне нужно только немножко отдохнуть.
Андреа тут же удалилась, чтобы приготовить свою спальню. Она была не слишком большая и, наверное, не отличалась особой роскошью, однако в комнате девушки-аристократки, какой была Андреа, пусть даже она бедна, как Андреа, всегда есть нечто милое, что не может не порадовать взор другой женщины.
Все придворные выказывали желание прислуживать дофине, но она с меланхолической улыбкой, словно не имея сил говорить, сделала знак, что хочет остаться одна.
Свита удалилась во второй раз. Принцесса проводила ее взглядом и, когда за деревьями исчез последний кафтан, последний шлейф платья, в задумчивости спрятала побледневшее лицо в ладони.
Поистине зловещие предзнаменования сопутствуют ей во Франции! Ее спальня в Страсбурге — первая, в которую она вступила после приезда во Францию, страну, где ей предназначено стать королевой, — была драпирована гобеленом, изображающим избиение младенцев; во время вчерашней грозы дерево рухнуло чуть ли не прямо на ее карету; наконец, она услышала предсказания этого необыкновенного человека, предшествовавшие невероятному видению, тайну которого дофина, похоже, решила ото всех скрывать.
Минут через десять вернулась Андреа. Она пришла, чтобы доложить, что комната приготовлена. Все понимали, что приказ дофины не тревожить ее не касается Андреа, и девушка беспрепятственно вошла в беседку.
Несколько секунд она стояла перед принцессой, не решаясь обратиться к ней, настолько глубоко ее высочество была погружена в свои мысли.
Наконец Мария-Антуанетта подняла голову и, улыбнувшись, знаком показала Андреа, что та может говорить.
— Комната вашего высочества готова, — доложила та. — Мы только умоляем…
Но дофина не дала ей закончить.
— Благодарю вас, мадемуазель, — сказала она. — Будьте добры, позовите графиню фон Лангерсхаузен и проводите нас.
По зову Андреа поспешно явилась старая статс-дама.
— Дорогая Бригитта, дайте мне руку, — по-немецки обратилась к ней дофина. — Кажется, я действительно не в силах идти сама.
Графиня повиновалась. Андреа тоже предложила дофине руку.
— Значит, вы понимаете по-немецки, мадемуазель? — спросила Мария-Антуанетта.
— Да, ваше высочество, — ответила ей по-немецки Андреа, — и даже немножко говорю.
— Превосходно! — с радостью воскликнула дофина. — Это как нельзя лучше соответствует моим планам.
Андреа не осмелилась спросить у августейшей гостьи, что это за планы, хотя ей очень хотелось узнать их.
Дофина медленно ступала, опершись на руку графини фон Лангерсхаузен. Казалось, у нее подгибаются ноги.
Выйдя из сада, она услыхала голос кардинала де Рогана:
— Господин де Стенвиль, неужели вы намерены говорить с ее королевским высочеством вопреки ее запрету?
— Это необходимо, — решительным тоном ответил губернатор, — и я убежден, что она простит меня.
— По правде сказать, я не знаю, должен ли я…
— Господин де Роган, пропустите нашего губернатора, — приказала дофина, выйдя на открытое пространство, окаймленное зеленой дугой деревьев. — Приблизьтесь, господин де Стенвиль.
Услышав приказ, придворные с поклоном расступились, давая проход родственнику всемогущего министра, который в ту пору правил Францией.
Господин де Стенвиль оглянулся вокруг, как бы давая понять, что пришел по секретному делу. Мария-Антуанетта догадалась, что губернатор хочет что-то сообщить наедине, но еще до того, как она сделала знак оставить ее одну, все придворные удалились.
— Ваше высочество, депеша из Версаля, — вполголоса доложил де Стенвиль, протягивая дофине письмо, которое он прятал в своей украшенной вышивкой шляпе.
Дофина взяла его и прочла на конверте: «Господину барону де Стенвилю, губернатору Страсбурга».
— Письмо не мне, а вам, сударь, — сказала она. — Распечатайте и, если там есть нечто, что может быть интересно мне, прочтите.
— Письмо действительно адресовано мне, ваше высочество, но видите, здесь в углу есть значок, о котором мы договорились с моим братом господином де Шуазелем и который означает, что письмо предназначено лично вашему высочеству.
— А, действительно, есть крестик, я его не заметила. Давайте.
Дофина вскрыла письмо и прочла:
«Решено представить г-жу Дюбарри ко двору, если она отыщет „крестную“[54]. Мы все-таки надеемся, что таковую ей найти не удастся. Но наивернейшим средством предотвратить оное представление было бы скорейшее прибытие ее королевского высочества дофины. Как только ее королевское высочество окажется в Версале, никто не осмелится предлагать столь чудовищную непристойность».
— Прекрасно, — бросила дофина, не только не выказав ни малейшего волнения, но даже сделав вид, будто прочитанное не вызвало у нее никакого интереса.
— Проводить ваше высочество на отдых? — нерешительно осведомилась Андреа.
— Нет, благодарю вас, мадемуазель, — поблагодарила эрцгерцогиня. — На воздухе мне стало лучше. Видите, ко мне вернулись силы, и я вполне хорошо себя чувствую.
Она отпустила руку графини и пошла уверенным, быстрым шагом, словно с нею ничего не произошло.
— Лошадей! — приказала она. — Я уезжаю.
Г-н де Роган удивленно взглянул на г-на де Стенвиля, словно спрашивая у него объяснения этой внезапной перемены.
— Дофина выражает нетерпение, — шепнул на ухо кардиналу губернатор. Эту ложь он ввернул с таким искусством, что де Роган отнес ее на счет болтливости губернатора и вполне удовлетворился. Андреа же, приученная отцом уважать любые капризы коронованных особ, тем не менее была поражена странной непоследовательностью Марии-Антуанетты, которая повернулась к ней и, улыбаясь с необыкновенной благосклонностью, промолвила:
— Благодарю вас, мадемуазель. Я безмерно тронута вашим гостеприимством, — и тут же обратилась к барону. — Знайте, сударь: выезжая из Вены, я дала обет, что облагодетельствую первого француза, которого встречу после того, как пересеку границу Франции. Этот француз — ваш сын. Но он не сможет сказать, что я ограничилась лишь этим и что мадемуазель… Как зовут вашу дочь, сударь?