— Таким образом, — пробормотал король, — я избавлюсь от этой дурацкой истории с представлением, которая мучает меня больше, чем господин Вольтер, господин Руссо и все бывшие и будущие философы. Пусть теперь это дело решают бедняжка графиня, дофина и дофин. Ей-богу, направим-ка слегка юные души, у которых есть силы бороться, в сторону неприятностей, ненависти и мести. Пусть дети учатся страдать: страдания воспитывают молодежь.
И, обрадованный тем, что так ловко вывернулся из затруднительного положения, уверенный, что теперь никто не сможет его упрекнуть, будто он способствовал или препятствовал представлению, король сел в карету и отправился в Марли, где его ожидал двор.
35. «КРЕСТНАЯ» И «КРЕСТНИЦА»
Бедняжка графиня!.. Оставим же за ней это определение, которым наградил ее король, поскольку в тот миг она вполне заслуживала его. Так вот, повторяем, бедняжка графиня мчалась, словно за нею гнались демоны, по дороге в Париж.
Шон, перепуганная, как и сестра, предпоследним абзацем письма Жана, укрывала свое отчаяние и тревогу в Люсьенне в будуаре, проклиная себя за пришедшую ей пагубную идею подобрать на дороге Жильбера.
У Антенского моста через обводный канал, который отходит от Сены у Ла-Рокетт и, обогнув Париж, снова впадает здесь в реку, графиню ждала карета.
В ней сидел виконт Жан в обществе некоего прокурора, которому, похоже, он что-то весьма энергично втолковывал.
Едва завидев графиню, Жан бросил прокурора, выскочил из кареты и дал знак кучеру сестры остановиться.
— Быстро, графиня, быстро садитесь ко мне в карету, и скачем на улицу Сен-Жермен-де-Пре, — сказал он.
— Что, старуха нас дурачит? — осведомилась г-жа Дюбарри, пересаживаясь из экипажа в экипаж, меж тем как прокурор по знаку виконта проделывал то же самое.
— Думаю, и даже убежден, что да, графиня, — отвечал Жан. — Это называется, как аукнется, так и откликнется, или, верней, как откликнулось, так и аукнулось.
— Но что случилось?
— Коротко вот что. Я остался в Париже, потому что никому не доверяю, и как видите, оказался прав. Вчера вечером в девять часов я пошел и покрутился около гостиницы «Поющий петух». Все было спокойно, к графине никто не приходил, короче, полное великолепие. Я решил, что могу уйти лечь спать. Что я и сделал.
Сегодня я проснулся с зарей, разбудил Патриса и велел ему пойти и караулить на углу у гостиницы.
В девять — обратите внимание, на час раньше назначенного — я приехал с каретой; Патрис ничего подозрительного не заметил, и я совершенно без всяких опасений поднялся наверх. Но у дверей меня остановила служанка и сообщила, что графиня не сможет выйти сегодня, а вероятно, и всю неделю. Признаюсь, я был готов к какому-нибудь подвоху, но только не с этой стороны.
«То есть как не выйдет? — воскликнул я. — Что с ней?» «Она больна». «Больна? Быть того не может! Еще вчера она великолепно себя чувствовала». «Верно, сударь. Но госпожа графиня имеет обыкновение сама готовить себе шоколад, и сегодня утром она тоже вскипятила его, но, снимая с огня, опрокинула и обварила ногу. Я прибежала на ее крик. Госпожа графиня едва не лишилась чувств. Я уложила ее в постель, и сейчас, думаю, она спит».
Я стал белее ваших кружев, графиня, и закричал: «Это ложь!» «Нет, дорогой господин Дюбарри, это не ложь, — услышал я мерзкий пронзительный голос, — и я очень страдаю».
Я устремился туда, откуда исходил этот голос, рывком распахнул застекленную дверь, которая не хотела открываться: старуха графиня и вправду лежала в постели.
«Ах, сударыня…» — выдавил я. Это были единственные слова, которые я сумел произнести. Я был в ярости и с радостью придушил бы ее.
«Видите этот кофейник? — сказала она мне, указав на какую-то гнусную посудину, валявшуюся на полу. — Он и есть причина несчастья».
Я растоптал этот кофейник ногами.
«Можете быть уверены, вам в нем уже не варить шоколад».
«Какое невезение! — скорбным голосом продолжала старуха. — Придется госпоже д'Алоньи представлять вашу сестру. Что поделаешь? Так предначертано судьбой, как говорят на Востоке».
— Боже мой! — воскликнула графиня Дюбарри. — Вы приводите меня в отчаяние!
— А я пока воздержусь отчаиваться, при условии, что вы навестите ее. Для этого я вас и вызвал.
— Вы полагаете, еще не все пропало? Почему?
— Господи, да потому что вы можете то, чего не могу я, потому, что вы — женщина, потому что вы заставите ее снять повязку, а когда ложь будет обнаружена, скажете графине Беарнской, что ее сын навсегда останется мелкопоместным дворянчиком, а она никогда не увидит ни гроша из наследства Салюсов, и, наконец, потому что проклинающую Камиллу вы сыграете с куда большим правдоподобием, нежели я неистовство Ореста[108].
— Надеюсь, вы шутите! — воскликнула г-жа Дюбарри.
— Какие уж тут шутки!
— И где обитает наша сивилла?
— Вам отлично известно: в «Поющем петухе» на улице Сен-Жермен-де-Пре. Это большой мрачный дом с огромным петухом, нарисованным на листе жести. Когда жесть скрипит, петух поет.
— Да, это будет чудовищная сцена.
— Я тоже так думаю. А еще я думаю, что рискнуть стоит. Мне пойти с вами?
— Избави Бог, вы все испортите.
— То же самое мне сказал наш прокурор, когда я советовался с ним на этот счет. Говорю это для вашего сведения. Поколотить человека у него дома — это значит штраф и тюрьма. Поколотить на улице…
— Не всегда удается, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому, — заметила графиня Жану.
Виконт скривил губы в весьма принужденной улыбке.
— Ну, коль долг платится с опозданием, то платится с процентами. И если я когда-нибудь повстречаю этого своего господинчика…
— Поговорим-ка лучше о моей даме, виконт.
— Мне больше нечего вам о ней сказать. Поезжайте!
И граф отошел в сторону, освобождая карете проезд.
— Где вы меня будете ждать? — спросила графиня.
— В самой гостинице. Я закажу бутылку испанского вина и, если вам понадобится моя рука, мигом примчусь.
— Трогай! — крикнула графиня кучеру.
— Улица Сен-Жермен-де-Пре, гостиница «Поющий петух», — добавил виконт.
Карета стремительно покатила по Елисейским полям.
Через четверть часа она остановилась неподалеку от Монастырской улицы и рынка Святой Маргариты.
Там г-жа Дюбарри вышла, поскольку опасалась, что стук колес экипажа встревожит хитрую старуху, которая, без сомнения, держится настороже; выглянув из-за гардины, она увидит, кто к ней пожаловал, и у нее будет достаточно времени, чтобы избежать встречи с посетительницей.
Поэтому в сопровождении одного-единственного лакея, следовавшего за нею, г-жа Дюбарри быстро прошла по Монастырской улице, которая упиралась в три дома; в среднем и размещался постоялый двор.
Г-жа Дюбарри даже не вступила, а ворвалась в распахнутую дверь странноприимного дома.
Никто не видел, как она вошла, но у подножия деревянной лестницы ее встретила хозяйка.
— Я к графине Беарнской, — сообщила г-жа Дюбарри.
— Графиня Беарнская серьезно больна и никого не принимает.
— Да, да, я знаю о ее болезни, — отвечала г-жа Дюбарри. — Я и пришла узнать о ее состоянии.
И с легкостью птицы она в один миг взлетела по лестнице.
— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! — закричала хозяйка. — К вам прорвались!
— Кто там? — спросила из комнаты старая сутяжница.
— Это я, — появляясь на пороге, сообщила г-жа Дюбарри, чья физиономия как нельзя лучше соответствовала обстоятельствам: на ней была и вежливая улыбка и скорбная гримаска сострадания.
— Госпожа графиня, вы? — воскликнула, побледнев от страха, сутяжница.
— Да, сударыня. Я пришла выразить вам свои соболезнования в постигшем вас несчастье, о котором только что узнала. Прошу вас, расскажите, что с вами произошло?
— Сударыня, но я даже не решаюсь предложить вам сесть в этой конуре.
— О, я знаю, что у вас замок в Турени и потому извиняю эту гостиницу.
И г-жа Дюбарри уселась. Графиня Беарнская поняла, что гостья обосновалась прочно.
— Вы, очевидно, очень страдаете, сударыня? — поинтересовалась г-жа Дюбарри.
— Чудовищно.
— Правая нога? Господи! Но как же вас угораздило обварить ее?
— Да все очень просто: я держала кофейник, ручка скользнула в руке и мне на ногу вылилось со стакан кипятка.
— Какой ужас!
Старуха вздохнула.
— Да, ужас, — согласилась она. — Но что вы хотите: беда в одиночку не ходит.
— Вы знаете, что король вас ждал сегодня утром?
— Вы усугубляете мое отчаяние, сударыня.
— Его величество весьма недоволен, что не повидал вас.
— Меня оправдывает моя болезнь, и я надеюсь принести его величеству свои почтительнейшие извинения.
— Я это рассказываю не для того, чтобы огорчить вас, — сообщила г-жа Дюбарри, видя, как надуто и чопорно держится старуха, — а только чтобы вы поняли, какое значение его величество придает этому делу и как он будет вам признателен.
— Вы же видите мое состояние, сударыня.
— Да, конечно. Хотите, я вам кое-что скажу?
— Разумеется. Мне будет крайне лестно услышать все, что вы скажете.
— По всей вероятности, это несчастье произошло потому, что вы испытали большое волнение.
— Не стану отрицать, — подтвердила сутяжница, сделав поклон, но только верхней половиной тела, — я была безмерно тронута честью, какую вы мне оказали, столь учтиво приняв меня у себя.
— Но я думаю, есть еще и другая причина.
— Другая? Ей-богу, нету. Во всяком случае, я таковой не знаю.
— Ну, скажем, некая встреча…
— То есть я с кем-то встретилась?
— Да, выходя от меня.
— Нет, сударыня, я ни с кем не встречалась. Я была в карете вашего брата.
— Это произошло, прежде чем вы сели в карету.
Сутяжница сделала вид, будто пытается вспомнить.
— Когда вы спускались с крыльца.
Сутяжница изобразила еще большую сосредоточенность.
— Некто, — продолжала г-жа Дюбарри с улыбкой, к которой примешивалось раздражение, — вошел во двор, когда вы вышли из дома.
— Крайне сожалею, сударыня, но я не припоминаю.
— Некая женщина… Ну, теперь вспомнили?
— У меня такое слабое зрение, что вот вы сидите в двух шагах от меня, а я вас вижу, как в тумане. Так что судите сами.
— А она крепкий орешек. Хватит хитрить, не то она меня одолеет, — пробормотала г-жа Дюбарри и тут же в полный голос обратилась к старухе: — Ну что ж, раз вы не разглядели эту даму, я скажу вам, кто она.
— Дама, которую я встретила, выходя?
— Именно. Это моя золовка мадемуазель Дюбарри.
— Я очень рада, сударыня, очень рада. Но поскольку я никогда ее не видела…
— Как сказать.
— Я ее видела?
— И даже говорили с ней.
— С мадемуазель Дюбарри?
— Да, с мадемуазель Дюбарри. Но только в тот день она называлась мадемуазель Флажо.
— А! — воскликнула старая сутяжница с негодованием, которое она даже не сумела скрыть. — Так, значит, фальшивая мадемуазель Флажо, приехавшая ко мне и заставившая меня проделать это путешествие, ваша золовка?
— Она самая, сударыня.
— И кто же подослал ее ко мне?
— Я.
— Чтобы одурачить меня?
— Нет, чтобы помочь вам и чтобы вы в свой черед помогли мне.
Старая графиня насупила седые брови и хмуро сказала:
— Мне кажется, эта поездка не принесет мне никакой пользы.
— Сударыня, разве господин де Мопу плохо вас принял?
— Пустые посулы.
— По-моему, сударыня, я имела честь предложить вам нечто куда более определенное, нежели пустые посулы.
— Ах, сударыня, человек предполагает, а Бог располагает.
— В таком случае, сударыня, поговорим серьезно, — предложила г-жа Дюбарри.
— Слушаю вас.
— Вы обварили ногу?
— Как видите.
— Ожог сильный?
— Ужасный.
— А не смогли бы вы, несмотря на этот ожог, не сомневаюсь, крайне болезненный, но, убеждена, неопасный для жизни, так вот, не смогли бы вы сделать усилие претерпеть поездку в карете до Люсьенны и всего один миг постоять у меня в кабинете перед его величеством.
— Невозможно, сударыня. При одной мысли, что придется встать, мне становится дурно.
— Выходит, у вас страшнейший ожог?
— Вы совершенно верно сказали — страшнейший.
— И кто же вас перевязывает, кто прописывает лекарства, кто ухаживает за вами?
— У меня, как у всякой женщины, ведущей дом, есть превосходные снадобья от ожогов. Я пользуюсь бальзамом, который сама составила.
— А не сочтете ли вы нескромностью, если я попрошу глянуть на него?
— Вот он, в склянице на столе.
«Лицемерка, — подумала г-жа Дюбарри, — до сих пор притворяется. Она и впрямь крепкий орешек, но мы еще увидим, кто кого».
Вслух же она сказала.
— Сударыня, у меня тоже есть превосходное масло для подобного рода случаев, но применение его зависит от степени ожога.
— Как это?
— При ожоге кожа либо краснеет, либо покрывается волдырями, либо слезает. Я, разумеется, не врач, но ведь каждому человеку хоть раз да случается обжечься.
— У меня, сударыня, слезла кожа, — вздохнула графиня Беарнская.
— Боже мой! Вам, должно быть, очень больно. Хотите, я испробую на вас свое масло?
— От всей души, сударыня. Вы принесли его?
— Нет, но я вам его пришлю.
— Я вам крайне благодарна.
— Теперь мне нужно только глянуть, насколько тяжелый у вас ожог.
Старуха графиня запротестовала:
— Нет, нет, сударыня, это неприятное зрелище, и я не хочу, чтобы вы его видели.
«Отлично, тут-то ты и попалась», — подумала г-жа Дюбарри, а графине сказала:
— О, не бойтесь, сударыня, я привычна к виду ран.
— Я достаточно хорошо знаю правила приличия, сударыня…
— Когда дело идет о помощи ближнему, сударыня, о приличиях позволительно забыть.
И вдруг г-жа Дюбарри резко протянула руку к лежащей на кресле ноге графини Беарнской.
Старуха в страхе испустила душераздирающий крик, хотя г-жа Дюбарри еще даже не успела дотронуться до ноги.
«Отлично сыграно», — подумала г-жа Дюбарри, следившая за всеми изменениями исказившегося лица графини Беарнской.
— Ох, умираю, — простонала старуха. — Как вы меня напугали, сударыня.
Бледная, с затуманенным взором, графиня откинулась на подушки, словно вот-вот собиралась лишиться чувств.
— Вы позволите, сударыня? — не отступала королевская фаворитка.
— Делайте, что вам угодно, сударыня, — угасающим голосом ответила графиня.
Г-жа Дюбарри не теряла времени: первым делом она вытащила булавку, скалывающую холстину, которой была обернута нога, и стала быстро сматывать повязку.
К ее безмерному удивлению старуха не протестовала.
«Она ждет, когда я дойду до компресса, и начнет вопить, но чтобы взять над ней верх, я должна увидеть ее ногу», — думала фаворитка.
Графиня Беарнская стенала, однако мешать не пыталась.
Наконец был снят компресс, и взору г-жи Дюбарри предстал самый неподдельный ожог. То было не притворство, и тут кончалась дипломатия графини Беарнской. Сине-кровавый ожог говорил сам за себя. Да, графиня Беарнская могла увидеть и узнать Шон, но в таком случае она поднималась до высот Порции и Муция Сцеволы[109].
Г-жа Дюбарри восхищенно замолчала.
Старая графиня, придя в себя, в полной мере наслаждалась своей победой и не сводила бурых глаз с г-жи Дюбарри, стоявшей на коленях у нее в ногах.
А та положила на место компресс с той нежной заботливостью, которая свойственна женщинам, чьи руки не причиняют боли раненым, поправила подушку под ногою больной и уселась рядом с ней.
— Что ж, сударыня, — сказала она графине, — вы куда сильней, чем я думала, и я прошу прощения, что сразу не приступила к делу, как надлежало бы, разговаривая с такой женщиной, как вы. Излагайте ваши условия.
Глаза старухи вспыхнули, но в тот же миг блеск их погас.