Жан хлопнул себя по лбу.
— Совсем забыл! — ахнул он. — Представляете, сударь, какую подлость подстроили нам? Похитили и платье, и портниху, короче, все! Ах, Шон, дорогая Шон!
И, устав рвать на себе волосы, Жан всхлипнул.
— Шон, может, ты съездишь к ней? — предложила г-жа Дюбарри.
— А что толку? — ответила Шон. — Она же поехала к нам.
— Увы! — шепнула графиня, упав в кресло. — Зачем мне парикмахер, если нет платья?
В этот момент зазвенел колокольчик у калитки. Швейцар, боясь, как бы кто-нибудь снова не вторгся, как это только что случилось, закрылся на все засовы и запоры.
— Звонят, — сообщила г-жа Дюбарри.
Шон бросилась к окну.
— Картонка! — крикнула она.
— Картонка? — переспросила графиня. — Ее внесли?
— Да. Нет… Передали швейцару.
— Бегите, Жан! Умоляю вас, быстрее бегите!
Жан Дюбарри кубарем скатился с лестницы, раскидал лакеев и вырвал картонку из рук швейцара.
Шон наблюдала за ним из окна.
Жан открыл крышку, сунул в картонку руку и издал ликующий вопль.
В картонке лежало платье из китайского атласа, украшенное искусственными цветами и кружевами несметной цены.
— Платье! Платье! — кричала Шон, хлопая в ладоши.
— Платье! — повторила г-жа Дюбарри, чуть не лишившись чувств от радости, точь-в-точь как совсем недавно от горя.
— Говори, скотина, кто тебе вручил картонку? — допытывался Жан у швейцара.
— Женщина, сударь.
— Какая женщина?
— Я ее не знаю.
— Куда она подевалась?
— Сударь, она сунула мне картонку в калитку, крикнула: «Для графини!» — села в кабриолет, в котором приехала, и кони с места взяли в галоп.
— Ну ладно, — сказал Жан. — Платье есть, а это главное.
— Жан, поднимайтесь! — крикнула ему Шон. — Сестра умирает от нетерпения.
— Берите! — сказал Жан. — Разглядывайте, любуйтесь, восхищайтесь тем, что нам ниспослано небом.
— Но оно не подойдет мне и не может подойти: оно сшито не на меня. Господи! Какое несчастье! Кстати, оно прелестно.
Шон быстрехонько сняла мерку.
— Длина та же, — сообщила она, — и тот же объем талии.
— Восхитительная ткань! — воскликнул Жан Дюбарри.
— Невероятно! — заявила Шон.
— Это ужасно! — бросила графиня.
— Совсем напротив, — не согласился Жан. — Это доказывает, что у вас наряду с жестокими врагами есть и преданные друзья.
— Нет, то не может быть друг, — возразила Шон. — Иначе как бы он узнал, что замыслили против нас. Это какой-нибудь сильф или гном.
— Да хоть сам дьявол! — воскликнула г-жа Дюбарри. — Мне все равно, лишь бы он помог мне одолеть Граммонов. Даже дьявол не может быть так злобен, как они.
— А теперь знаете, что я думаю? — сказал Жан.
— Что?
— Что вы вполне можете доверить голову этому господину.
— Откуда у вас такая уверенность?
— Черт побери! Его предупредил тот же самый друг, что прислал нам платье.
— Меня? — с простодушным удивлением спросил Леонар.
— Да ладно, хватит! — обратился к нему Жан. — Ну, признайтесь, сударь: эта история с газетой — комедия?
— Да нет, виконт, это чистая правда.
— Ну, признайтесь же! — настаивала графиня.
— Сударыня, у меня в кармане эта газета. Я захватил ее для папильоток.
И молодой человек действительно извлек из кармана газету, в которой было объявлено о представлении.
— Давайте к делу, — сказала Шон. — Пробило восемь.
— О, у нас масса времени, — заявил парикмахер, — ведь ее сиятельству хватит часа, чтобы доехать.
— Да, если у нас будет карета, — сказала графиня.
— А ведь и правда, черт бы подрал меня! — спохватился Жан. — И этот каналья Франсиан до сих пор не приехал.
— Разве нас не предупредили, — заметила графиня, — что не будет ни парикмахера, ни платья, ни кареты?
— И разве они не добились своего? — поддержала графиню Шон.
— Нет, — отрезал Жан, — и вот перед вами доказательства.
— Но карета, карета! — настаивала графиня.
— Она остановится у ворот. Швейцар пойдет открывать. Да вон он и впрямь открывает. Э, да это никак каретный мастер!
Действительно, почти в ту же минуту в салон бочком вошел мэтр Франсиан, на лице его был написан ужас.
— Господин виконт! — вскричал он. — Карета ее сиятельства направлялась сюда, как вдруг на углу улицы Траверсьер ее остановили четверо мужчин, сбросили на землю моего старшего приказчика, которого я послал сопровождать карету, и, погнав лошадей вскачь, увезли ее по улице Сен-Никез.
— А я что вам говорил! Что я вам говорил! — повторял сияющий от удовольствия Жан Дюбарри, даже не думая подняться с кресла, в которое он уселся, когда увидел вошедшего каретного мастера.
— Но ведь это же грабеж! — возмутилась Шон. — Жан, ну предпримите же что-нибудь!
— Предпринять? А что?
— Поищите карету. У нас тут остались только загнанные клячи и грязные кареты. Жанна не может ехать в Версаль ни в одной из этих колымаг.
— Тот, кто усмиряет ярость морских валов, кто дает пищу птицам небесным, кто посылает нам такого парикмахера, как этот господин, и платье вроде этого, не бросит нас на полпути без кареты, — заявил Жан.
— Слышите, карета как раз подъезжает, — сообщила Шон.
— И даже останавливается, — подхватил Жан.
— Да, но не въезжает, — бросила г-жа Дюбарри.
— Не въезжает, это верно, — согласился Жан, но тут же метнулся к окну, распахнул его и заорал: — Бегом, черт вас возьми! Бегом, не то опоздаете! Да скорей вы! Мы должны хотя бы узнать, кто наш благодетель.
Все лакеи и слуги побежали сломя голову, но было уже поздно. У ворот стояла карета, обитая изнутри белым атласом и запряженная двумя великолепными лошадьми гнедой масти.
Ни кучера, ни лакеев на запятках не было, лошадей держал под уздцы обычный посыльный.
Человек, правивший лошадьми, дал посыльному шесть ливров, после чего убежал в направлении Фонтанного двора.
Принялись исследовать дверцы кареты, но гербы на них были кем-то наскоро закрашены, а вместо них изображены розы.
Похищение кареты и замена похищенной — все заняло не больше часа.
Жан велел завести карету во двор, самолично запер ворота, а ключ взял себе.
После этого он поднялся в туалетную комнату, где парикмахер готовился дать графине первые доказательства своего искусства.
— Сударь! — воскликнул Жан, сжимая руку Леонару. — Если вы не скажете нам, кто наш добрый гений, если не сообщите ему о нашей вечной благодарности, то клянусь…
— Осторожней, господин виконт, — спокойно прервал его молодой человек. — Вы оказываете мне честь с такой силой сжимать мою руку, что она может занеметь, а мне ведь предстоит причесывать графиню. Однако время нас торопит, пробило половину девятого.
— Отпустите его, Жан, немедленно отпустите! — закричала графиня.
Жан рухнул в кресло.
— Это чудо, поистине чудо, — пробормотала Шон. — Платье как будто на Жанну сшито… Только спереди на дюйм длинней, но за десять минут мы это исправим.
— А карета, как она? Приличная? — осведомилась графиня.
— В самом изысканном вкусе, — сообщил Жан. — Я влезал в нее, она обита белым атласом и надушена розовым маслом.
— Значит, все прекрасно! — воскликнула г-жа Дюбарри, хлопая в ладоши. — Приступайте, господин Леонар и, если вы хорошо причешете меня, считайте, что ваша карьера обеспечена.
Леонар не заставил повторять дважды, он завладел головой г-жи Дюбарри и уже первым взмахом гребня выказал незаурядный талант.
Исполняя сей важный труд, он продемонстрировал быстроту, точность, вкус, поразительное понимание соответствия душевных и физических особенностей.
Спустя сорок пять минут г-жа Дюбарри вышла из его рук стократ обольстительней богини Афродиты, поскольку, будучи не менее прекрасна, была не столь обнажена.
Вот он наложил последний штрих на свое великолепное произведение, проверил его прочность, попросил воды помыть руки, почтительно поблагодарил Шон, которая от радости прислуживала ему при мытье, словно монарху, и хотел уже удалиться.
— Знайте же, сударь, — объявил ему виконт Дюбарри, — я столь же упорен в дружбе, как и во вражде. Надеюсь, теперь вы соблаговолите сказать мне, кто вы.
— Вы уже все знаете, сударь: я дебютирую, а зовут меня Леонар.
— Дебютируете! Господи! Да вы уже превзошли мастера, сударь.
— Вы будете моим куафером, господин Леонар, — сказала графиня, любуясь собой в маленьком ручном зеркале, — и я буду вам платить за каждую парадную прическу пятьдесят луидоров. Шон, отсчитай господину Леонару сто луидоров, пятьдесят ему пойдут как наградные.
— Ваше сиятельство, я ведь вам уже сказал, что вы сделаете мне репутацию.
— Нет, нет, вы будете причесывать только меня.
— В таком случае, ваше сиятельство, оставьте себе ваши сто луидоров, — заявил Леонар. — Я предпочитаю свободу, ведь именно ей я обязан чести сделать вам сегодня прическу. Для человека свобода — первейшее из благ.
— Парикмахер-философ! — вскричала Жанна Дюбарри, воздев руки к небу. — Куда мы катимся! Господи Боже мой, куда мы катимся! Хорошо, дорогой господин Леонар, не намерена ссориться с вами, потому примите эти сто луидоров и свято храните свою тайну и свободу. В карету, графиня, в карету!
Слова эти относились уже к чопорной и разряженной в пух и прах графине Беарнской, которую извлекли из ее комнаты, как только покончили с туалетом г-жи Дюбарри.
— Осторожней, осторожней, — приговаривал Жан четырем лакеям, тихонько сносившим графиню Беарнскую по лестнице. — Если она хоть раз застонет, я из вас душу выну.
Пока Жан надзирал за этой тонкой и важной операцией, в которой Шон принимала участие в качестве лейтенанта, г-жа Дюбарри обернулась, ища Леонара.
Но Леонара нигде не было.
— Куда же он подевался? — пробормотала г-жа Дюбарри, которая еще не вполне пришла в себя после стольких чудес, одно за другим свалившихся на нее.
— Куда подевался? Исчез сквозь пол или потолок, как и положено духам. Берегитесь, графиня, как бы ваша куафюра не превратилась бы в паштет из дроздов, платье — в паутину, а мы не прикатили бы в Версаль в тыкве, запряженной парой крыс.
И, предостерегши таким образом г-жу Дюбарри, виконт Жан тоже влез в карету, где уже сидели графиня Беарнская и ее счастливая «крестница».
38. ПРЕДСТАВЛЕНИЕ КО ДВОРУ
Версаль прекрасен и всегда будет прекрасен, как все великое. Пускай его поверженные камни обрастают мхом, пускай его свинцовые, бронзовые и мраморные боги, сброшенные с пьедесталов, валяются в пересохших прудах, пускай давно не подстригаемые деревья на широких аллеях вздымают к небесам растрепанные кроны, — всегда, даже в руинах, Версаль будет казаться величественным и поразительным мечтателю или поэту, который с высокого балкона устремит взгляд к вечному небосводу, полюбовавшись сперва преходящим земным великолепием.
Но особенно величествен был Версаль в пору своего расцвета и славы. Когда безоружный народ, сдерживаемый цепью блистательных солдат, волнами бился о золоченые решетки, когда обитые бархатом, шелком и атласом кареты с горделивыми гербами катились по гулким мостовым, влекомые скачущими во весь опор горячими лошадьми, когда во всех окнах, освещенных, словно окна волшебного замка, виднелись люди, осыпанные бриллиантами, рубинами, сапфирами, и люди эти, повинуясь жесту одного-единственного человека, склонялись, как клонятся под ветром золотые колосья, среди которых виднеются белые маргаритки, пурпурные маки и лазоревые васильки, Версаль был поистине прекрасен, в особенности когда из его ворот мчались курьеры, направлявшиеся во все державы, когда по его бесконечным коврам и драгоценным мозаичным полам ступали короли, принцы, вельможи, военачальники и ученые всего цивилизованного мира.
А когда он принаряжался для какой-нибудь торжественной церемонии, когда пышность обстановки и яркое парадное освещение соединялись, дабы удвоить магию его сокровищ, вот тогда Версаль способен был внушить даже самым холодным умам понятие о том, какие чудеса способно породить человеческое воображение, а человеческое могущество — воплотить.
К таким церемониям относились приемы послов, а также и представление ко двору простых дворян. Людовик XIV, творец этикета, отводившего каждому надлежащее место в строго очерченных границах, пожелал, чтобы приобщение к блеску придворной жизни повергало избранных в почтительный трепет и в дальнейшем королевский дворец навсегда оставался для них неким храмом, куда им дозволено приходить на поклонение коронованному божеству и где каждый, имеет свое место на определенном удалении от алтаря.
Итак, Версаль, уже несколько поблекший, но все еще исполненный великолепия, распахнул все свои двери, зажег все светильники, выставил напоказ всю роскошь по случаю представления ко двору графини Дюбарри. Любопытный народ, голодный, убогий, но — странное дело! — забывающий о своем голоде и нищете при виде такого богатства, заполнил плац и Парижскую дорогу. Все окна дворца лучились светом, и дворцовые жирандоли казались издали звездами, плавающими в золотой пыли.
Ровно в десять король вышел из своих покоев. Он был наряжен пышнее обычного: на нем были кружева несметной цены, а одни только пряжки на подвязках и башмаках стоили чуть ли не миллион.
Г-н де Сартин предупредил его о заговоре, который составили накануне ревнивые дамы, поэтому на лице его лежала печать заботы: он опасался, что увидит в галерее одних мужчин.
Но вскоре он успокоился, обнаружив в салоне королевы, специально предназначенном для представлений, среди облака кружев и пудры, сверкающего огнями бриллиантов, сперва трех своих дочерей, затем г-жу де Мирпуа, поднявшую накануне такой переполох, и, наконец, всех прочих заговорщиц, которые вчера клялись, что останутся дома, а теперь стояли в первом ряду.
Герцог де Ришелье, словно генерал на поле боя, сновал от одной дамы к другой и восклицал:
— Ах, и вы здесь, вероломная!
Или:
— Я так и знал, что вы измените!
Либо еще:
— Что я вам говорил о заговорах?
— А как же вы сами, герцог? — возражали дамы.
— Я представлял в заговоре свою дочь, графиню д'Эгмонт. Поглядите, Септимании здесь нет: она одна вместе с госпожами де Граммон и де Гемене держит слово, так что свою участь я знаю. Завтра я в пятый раз поеду в изгнание или четвертый раз угожу в Бастилию. Решительно, больше я в заговорах не участвую.
Появился король. Все смолкло, и в наступившей тишине часы пробили десять: настало время торжественной церемонии. Многочисленные придворные окружили его величество. Там было более пяти десятков дворян, которые и не думали клясться, что не придут на представление; вероятно, по этой причине все они и присутствовали.
Первым делом король обратил внимание на то, что в этом блестящем собрании недостает г-жи де Граммон, г-жи де Гемене и г-жи д'Эгмонт.
Он приблизился к г-ну де Шуазелю, который усердно изображал совершенное спокойствие, хотя заметно было, что безразличие его напускное и стоит ему больших усилий.
— Я что-то не вижу герцогини де Граммон, — заметил король.
— Государь, — отвечал г-н де Шуазель, — моя сестра больна и просила меня засвидетельствовать вашему величеству свое глубочайшее почтение.
— Тем хуже! — проронил король, повернувшись спиной к г-ну де Шуазелю.
При этом он оказался лицом к лицу с принцем де Гемене.
— А где же госпожа принцесса де Гемене? — поинтересовался он. — Вы не привезли ее, принц?
— Не мог, государь: принцесса нездорова. Я заехал за ней, но нашел ее в постели.
— Что ж, тем хуже, тем хуже! — произнес король. — А вот и маршал. Добрый вечер, герцог.
— Государь… — промолвил старый царедворец, с юношеской гибкостью склоняясь в поклоне.
— Вы-то, как вижу, не заболели, — произнес король достаточно громко, чтобы г-н де Шуазель и г-н де Гемене его слышали.
— Государь, всякий раз, когда я могу иметь счастье лицезреть ваше величество, — отвечал герцог де Ришелье, — я чувствую себя превосходно.