Жан Дюбарри явился в четыре, бледный, возбужденный, но сияющий.
— Ну что? — набросилась на него графиня.
— Все будет готово.
— Как с парикмахером?
— Я встретил у него Дореа. Мы обо всем договорились. Я дал ему пятьдесят луидоров. Ровно в шесть он обедает здесь, так что тут можно быть спокойным.
— А платье?
— А платье будет просто чудо. Там присматривает Шон. Двадцать шесть портных нашивают жемчуга, ленты и отделку. Эту чудовищную работу делают на каждом куске отдельно, и если бы платье заказал кто-нибудь другой, а не мы, дело заняло бы неделю.
— Как это, на каждом куске? — удивилась графиня.
— А вот так, сестричка: платье шьется из тринадцати выкроенных кусков ткани. На каждый кусок — две швеи. Одна слева, а другая справа нашивают украшения и камни и соединяются в центре. Там работы еще на два часа. В шесть вечера платье будет у вас.
— Вы уверены, Жан?
— Вчера вместе с моим инженером я провел подсчет стежков. На каждом куске десять тысяч стежков, по пять тысяч на швею. При такой плотной ткани женщина тратит на стежок пять секунд, то есть делает двенадцать стежков в минуту, семьсот двадцать в час, семь тысяч двести за десять часов. Две тысячи двести я сбросил на то, что швеям необходимо и отдохнуть и что они могут не туда ткнуть иголкой, но все равно мы имеем в запасе четыре часа.
— Ну, а карета?
— Вы же знаете, за карету отвечаю я. Сейчас в большом сарае, натопленном до пятидесяти градусов, на ней сохнет лак. Это прелестнейший экипаж с двумя сиденьями, рядом с которым, можете быть уверены, кареты, посланные навстречу дофине, покажутся полным убожеством. Кроме гербов и боевого клича Дюбарри «Стоим впереди!», занимающих четыре панели, я велел изобразить на одной боковой панели целующихся голубков, а на другой сердце, пронзенное стрелой. И все это в окружении луков, колчанов и факелов. У Франсиана уже стоит очередь, чтобы посмотреть на нее. Ровно в восемь она будет здесь.
Тут как раз возвратились Шон и Дореа. Обе подтвердили сведения Жана.
— Благодарю вас, мои славные лейтенанты, — сказала графиня.
— Сестричка, у вас усталые глаза, — заметил Жан. — Поспите часок, наберитесь сил.
— Спать? Вот уж нет? Спать я буду сегодня ночью, а очень многие не смогут похвастаться этим.
Пока у графини шли все эти приготовления, по городу разошелся слух о предстоящем представлении. При всей своей праздности и кажущемся равнодушии парижане стократ более охочи до сплетен и новостей, чем жители любого другого города. Никто не был так хорошо осведомлен о придворных и об их интригах, как зевака восемнадцатого столетия, даже если он никогда не был допущен до лицезрения придворных увеселений и мог любоваться только иероглифическими изображениями на каретах да по ночам таинственными ливреями лакеев-скороходов. В ту пору не редкостью было, что того или иного придворного вельможу знал весь Париж: на спектаклях, на променадах двор играл главную роль. И г-н де Ришелье, восседающий на табурете на сцене в итальянской опере, и г-жа Дюбарри, разъезжающая в карете, которая своим великолепием затмевала карету покойной королевы, привлекали такое же внимание публики, как в наши дни любимый актер или обожаемая актриса.
К известным людям проявляли большой интерес. Весь Париж знал г-жу Дюбарри, которая охотно демонстрировала себя в театре, на прогулке, в магазинах, что, кстати, свойственно богатым, молодым и красивым женщинам. Кроме того, ее знали благодаря портретам, карикатурам и Самору. Словом, история с ее представлением ко двору вызывала в Париже интерес, пожалуй, не меньший, чем при самом дворе. В тот день было большое столпотворение на площади у Пале-Рояля, но — и тут мы искренне просим извинения у философии — не затем, чтобы увидеть г-на Руссо, играющего в шашки в кафе «Регентство», а чтобы поглазеть на фаворитку, ее великолепную карету и несказанной красоты платье, о которых шло столько толков. Слова Жана Дюбарри: «Мы дорого обходимся Франции» — имели глубокий смысл, и совершенно ясно, что Франция, которую представлял Париж, желала насладиться зрелищем, за которое она так дорого платила.
Г-жа Дюбарри прекрасно знала свой народ, потому что французский народ был в гораздо большей степени ее народом, чем народом королевы Марии Лещинской. Она знала, что он любит, когда его ослепляют роскошью, а поскольку у нее характер был добрый, она старалась, чтобы зрелище полностью соответствовало расходам.
Вместо того чтобы лечь спать, как ей посоветовал деверь, она между пятью и шестью приняла молочную ванну, а в шесть, предавшись заботам горничных, стала ждать парикмахера.
Не нужно обладать большой эрудицией, чтобы рассказывать об эпохе, столь хорошо известной в наши дни и, можно сказать, почти что современной нам, об эпохе, которую большинство наших читателей знают не хуже, чем мы. И тем не менее будет вполне уместно отметить, особенно сейчас, что создание прически г-жи Дюбарри требовало труда, времени и таланта.
Представьте себе сложное сооружение. Предвестие тех зубчатых замков, которые строили у себя на головах придворные дамы молодого короля Людовика XVI, как если бы в ту эпоху все должно было стать предзнаменованием, как если бы легкомысленная мода, эхо социальных страстей, роющих яму под ногами всего, что было или казалось великим, повелела женщинам-аристократкам, которым осталось слишком мало времени наслаждаться своими титулами, возвещать о наличии оных титулов своими головами, как если бы — пророчество еще более мрачное, но тем не менее верное — они возвещали, что, раз уж им осталось так недолго носить головы на плечах, следует их украшать, пусть даже чрезмерно, лишь бы только как можно более возвысить над головами простонародья.
Чтобы завить красивые волосы, поднять их с помощью шелкового валика, уложить на каркасе из китового уса, испещрить драгоценными камнями, жемчугами, цветами, напудрить снежною пудрой, придающей глазам блеск, а коже свежесть, и, наконец, чтобы гармонично сочетать все эти тона — кожи, перламутра, рубина, опала — и многокрасочные цветы самых разных форм, нужно было быть не только великим художником, но и человеком величайшего терпения.
Вот почему наравне со скульпторами парикмахеры, единственные из всех ремесленников, имели право носить шпагу.
Все это может послужить объяснением и тому, что Жан Дюбарри дал придворному куаферу пятьдесят луидоров, и опасениям, как бы великий Любен — придворный парикмахер в ту пору звался Любен — не опоздал или, не дай Бог, оказался не в ударе.
Опасения вскоре подтвердились: пробило шесть, а куафер не явился, потом половина седьмого, потом без четверти семь. И лишь уверенность, что столь значительный человек, каким был г-н Любен, просто обязан заставить себя ждать, еще не давала угаснуть слабой надежде в лихорадочно бьющихся сердцах.
Но уже пробило и семь; виконт забеспокоился, как бы обед, приготовленный для куафера, не остыл, что, несомненно, вызвало бы неудовольствие великого художника. Он послал к нему слугу с извещением, что суп ждет.
Лакей вернулся через пятнадцать минут.
Одни лишь те, кому приходилось дожидаться в подобных обстоятельствах, знают, сколько секунд вмещаются в четверть часа.
Лакей разговаривал с самой г-жой Любен, которая заверила, что г-н Любен недавно выехал, а поскольку домой он не возвращался, можно быть уверенным, что сейчас он в дороге.
— Ладно, подождем, — сказал Жан Дюбарри. — Может, у него что-то случилось с экипажем.
— Да, пока ничего страшного, — заметила графиня. — Я могу причесываться наполовину одетая. Представление состоится ровно в десять, у нас еще три часа, а до Версаля мы вполне домчимся за час. А пока, Шон, покажи-ка мне мое платье, это меня немножко отвлечет. А где Шон? Шон! Где платье?
— Сударыня, платье еще не прибыло, — сообщила Дореа, — и ваша сестра минут десять назад сама поехала за ним.
— О! — воскликнул Дюбарри. — Я слышу стук колес, должно быть, подкатила наша карета.
Виконт ошибся, это возвратилась Шон, причем в своей карете, запряженной парой взмыленных лошадей.
— Где платье? — крикнула г-жа Дюбарри Шон, когда та была еще в вестибюле. — Где мое платье?
— Как! Его еще не привезли? — испуганно спросила Шон.
— Нет.
— Ну, да ничего, — успокаивая себя, продолжала Шон. — Оно не запоздает. Мастерица, когда я поднялась к ней, сообщила, что только-только отправила его в фиакре вместе с двумя швеями, чтобы они подогнали платье на вас.
— Конечно, она живет на улице Бак, а фиакр все-таки медленнее наших лошадей.
— Да-да, несомненно, — подтвердила Шон, хотя в ней уже зародилось некоторое беспокойство.
— Виконт, — промолвила г-жа Дюбарри, — а не стоит ли вам немедленно послать за каретой, чтобы хоть тут нас не поджидали сюрпризы?
— Вы правы, Жанна, — согласился виконт и, отворив дверь, крикнул: — Эй, отправьте кого-нибудь к Франсиану за каретой да возьмите свежих лошадей, чтобы там их и запрячь.
Кучер с лошадьми отбыл.
Не успел смолкнуть стук копыт, как вошел Самор с письмом.
— Письмо хозяйке Барри, — объявил он.
— Кто его доставил?
— Мужчина.
— Что за мужчина? Кто такой?
— Мужчина верхом на коне.
— А почему он вручил его тебе?
— Потому что Самор стоял в дверях.
— Ну что толку расспрашивать его, графиня, лучше прочтите, — сказал Жан.
— Вы правы, виконт.
— Хоть бы в этом письме не было никаких неприятностей, — пробормотал Жан.
— Наверное, это какое-нибудь прошение его величеству, — предположила графиня.
— Да нет, прошения складывают не так.
— Вот уж поистине, виконт, если вы умрете, то явно от страха, — заметила, улыбаясь, графиня.
Она сломала печать.
Пробежав глазами первые строчки, г-жа Дюбарри испустила душераздирающий крик и почти без чувств рухнула в кресло.
— Ни парикмахера, ни платья, ни кареты! — простонала она.
Шон бросилась к графине, Жан схватил письмо.
Написано оно было прямым, мелким почерком, явно женским.
Письмо гласило:
«Сударыня, будьте начеку: сегодня вечером вы не получите ни парикмахера, ни платья, ни кареты.
Надеюсь, что предупреждение это поспеет вовремя.
Не желая принуждать вас к благодарности, не подписываюсь. Если хотите, догадайтесь сами, кто ваша искренняя подруга».
— Вот он, последний удар! — вскричал Жан Дюбарри. — Раны Христовы! Нет, я кого-нибудь убью! Не будет парикмахера! Клянусь спасением души, я выпущу кишки этому подлецу Любену! И вправду, бьет половину восьмого, а его все нет. Проклятье! Мерзавец!
И Дюбарри, которому в этот вечер не надо было представляться, вцепился себе в волосы и привел их в изрядный беспорядок.
— Господи, главное — платье! — воскликнула Шон. — Парикмахера мы сумеем найти.
— Да что вы несете! Где и какого вы найдете парикмахера? Убили! Дьявол бы меня побрал! Зарезали! Тысяча чертей!
Графиня не произнесла ни слова, но зато испускала такие скорбные вздохи, что они, право, разжалобили бы даже Шуазелей, если бы тем довелось их услышать.
— Погодите, погодите, давайте успокоимся, — предложила Шон. — Поищем парикмахера, поедем к мастерице и узнаем, что произошло с платьем.
— Ни парикмахера! Ни платья! Ни кареты! — повторяла графиня умирающим голосом.
— Действительно, кареты тоже нет! — воскликнул Жан. — Она до сих пор не приехала, а ведь уже должна была стоять здесь. Графиня, это заговор! Неужели Сартин не прикажет арестовать заговорщиков, а Мопу не велит их вздернуть? Неужели их сообщников не сожгут на Гревской площади? Я желаю сам колесовать парикмахера, портниху пытать калеными щипцами, а с каретника содрать кожу.
Тем временем графиня пришла в себя, но результатом этого было только то, что она со всей ясностью увидела ужас своего положения.
— Все, теперь я погибла, — пробормотала она. — Люди, сумевшие подкупить Любена, достаточно богаты, чтобы удалить из Парижа всех хороших парикмахеров. Найти удастся только болванов, неумех, которые посекут мне все волосы… А платье, мое несчастное платье!.. А новая карета, при виде которой все должны были сдохнуть от зависти!
Жан Дюбарри ничего не ответил; страшно вращая глазами, он метался по комнате, и всякий раз, когда на его пути оказывался какой-нибудь предмет обстановки, разбивал его на куски, а ежели обломки казались ему слишком крупными, яростно топтал их ногами, превращая во прах.
Во время этой сцены отчаяния, которая распространилась из будуара на передние комнаты, а оттуда на двор, так что лакеи, ошалевшие от десятков разных и к тому же противоречивых приказаний, вбегали, выбегали, метались туда и сюда и сталкивались друг с другом, из кабриолета вылез молодой человек в кафтане яблочно-зеленого цвета, атласном камзоле, фиолетовых панталонах и белых шелковых чулках, прошел в калитку, которую никто не охранял, пересек двор, перескакивая на цыпочках с булыжника на булыжник, поднялся по лестнице и постучался в дверь туалетной комнаты.
Жан в это время топтал кофейный набор севрского фарфора, который он зацепил полой кафтана как раз тогда, когда уворачивался от падающей на него большой японской вазы, сбитой ударом его кулака.
И тут в дверь три раза постучали — негромко, сдержанно, вежливо.
Все замерли, не произнося ни слова. Каждый был в таком напряжении, что даже не решался спросить, кто там.
— Прошу прощения, — раздался незнакомый голос, — но я хотел бы поговорить с ее сиятельством графиней Дюбарри.
— Сударь, так в дом не положено входить! — завопил швейцар, прибежавший по следу вторгнувшегося, дабы воспрепятствовать ему проникнуть еще дальше.
— Минутку, минутку, — произнес Жан Дюбарри. — Хуже, чем есть, уже не будет. Что вам угодно от графини?
И он распахнул дверь столь мощным движением руки, что вполне мог бы вышибить ворота Газы[117].
Пришелец избежал удара дверью, отскочив назад, и тут же согнулся в поклоне.
— Сударь, — сказал он, — я хотел бы предложить свои услуги ее сиятельству графине Дюбарри, которая, как я понимаю, готовится к церемонии.
— Какого же рода услуги?
— В соответствии с моей профессией.
— А какова ваша профессия?
— Я — парикмахер.
— Вы — парикмахер! — вскричал Жан, бросаясь на шею молодому человеку. — Входите же, мой друг, входите!
— Милости просим! Милости просим! — повторяла Шон, заключая изумленного незнакомца в объятия.
— Парикмахер! — воскликнула г-жа Дюбарри, воздев руки к небу. — Парикмахер! Нет, вы ангел небесный! Сударь, вас прислал Любен?
— Меня никто не присылал. Я прочитал в газете, что ее сиятельство графиня сегодня вечером будет представляться ко двору, и подумал: «А вдруг у графини нет парикмахера? Это, конечно, невероятно, но вполне возможно». И вот я пришел.
— Как вас зовут? — уже чуть холодней спросила графиня.
— Леонар, ваше сиятельство.
— Леонар? Вы не пользуетесь известностью.
— Пока нет. Но если ваше сиятельство примет мои услуги, завтра меня будут знать все.
— Гм! Гм! — хмыкнул Жан. — Причесывать — дело весьма тонкое.
— Если ее сиятельство сомневается во мне, я ухожу, — произнес молодой человек.
— Понимаете, у нас нет времени попробовать, — объяснила Шон.
— Да незачем пробовать! — с неподдельным энтузиазмом воскликнул молодой человек, обойдя вокруг г-жи Дюбарри. — Я уже знаю, что нужно, чтобы прическа графини привлекала все взоры. Я сейчас посмотрел на ее сиятельство и придумал одну хитрость, которая, убежден, произведет великолепный эффект.
И он сделал жест, исполненный такой уверенности, что почти поколебал графиню и возродил надежду в сердцах Шон и Жана.
— Будь что будет! — промолвила графиня, покоренная самоуверенностью молодого человека, принявшего стойку впору только самому великому Любену.
— Но прежде всего мне нужно посмотреть платье ее сиятельства, чтобы подобрать соответственные украшения прически.
— Ах, платье! Мое платье! — горестно воскликнула г-жа Дюбарри, возвращенная к ужасной реальности.