Жильбер уселся; старуха поставила перед ним тарелку и принесла видавший виды столовый прибор, к которому присовокупила тщательно начищенный оловянный кубок.
— Вы не пойдете за хлебом? — спросил Жак у жены.
— В этом нет нужды, — сердито ответила та, явно все еще злясь на Жака за одержанную над ней победу. — Я нашла в ящике полхлеба. Полтора фунта нам должно хватить.
С этими словами старуха водрузила на стол супницу.
Первым налил себе Жак, за ним Жильбер, старуха стала есть прямо из супницы.
Аппетит у всех троих оказался отменный. Жильбер, оробев от вызванной его появлением дискуссии насчет домашнего хозяйства, сдерживал себя как мог, однако суп все равно съел первым.
Старуха бросила на его до срока опорожненную тарелку весьма неодобрительный взгляд.
— Кто сегодня заходил? — поинтересовался Жак, чтобы изменить направление мыслей Терезы.
— Ах, да как обычно, весь город, — ответила та. — Вы обещали госпоже де Буфлер четыре тетради, госпоже д'Эскар — две арии, госпоже де Пантьевр — квартет. Одни пришли сами, другие прислали слуг. Но куда там! Хозяин собирал травы, а так как он не умеет развлекаться и работать одновременно, дамам пришлось обойтись без музыки.
Жильбер думал, что Жак рассердится, но, к его великому изумлению, тот не проронил ни слова. Поскольку сказанное касалось только его, старик и бровью не повел.
За супом последовал кусочек вареной говядины, который был подан на исцарапанном ножами небольшом фаянсовом блюде.
Жак, поскольку за ним наблюдала Тереза, положил немножко мяса Жильберу, примерно столько же себе и передал блюдо хозяйке.
Та протянула Жильберу ломтик хлеба.
Ломтик этот был до того крохотный, что Жак покраснел; подождав, пока Тереза оделит хлебом его и себя, он взял буханку и проговорил:
— Отрежьте-ка себе хлеба сами, мой юный друг, и прошу вас: столько, сколько хотите, — ограничивать в хлебе нужно лишь тех, кто его губит.
Через секунду на столе появились бобы, заправленные маслом.
— Посмотрите, какие они зеленые, — сказал Жак, — мы сами заготавливаем их впрок и очень любим.
И он передал блюдо Жильберу.
— Благодарю вас, сударь, я уже сыт, — отказался тот.
— Наш гость не согласен с вами относительно моих заготовок, — язвительно заметила Тереза. — Он, разумеется, предпочел бы свежие бобы, но ранние овощи нам не по карману.
— Нет, сударыня, — возразил Жильбер, — напротив, они мне кажутся аппетитными и, безусловно, понравились бы, но я не привык есть так много.
— А пьете вы, вероятно, воду? — подхватил Жак, протягивая молодому человеку бутылку.
— Только воду, сударь.
Жак налил себе немножко вина, но не стал его разбавлять.
— А теперь, женушка, — проговорил он, ставя бутылку на стол, — приготовьте, пожалуйста, этому молодому человеку постель — он, вероятно, очень устал.
Тереза уронила вилку и растерянно уставилась на мужа.
— Постель? Да вы никак спятили? Приводите неизвестно кого, да еще ночевать оставляете! Вы что, собираетесь положить его в свою постель? Нет, ей-богу, он рехнулся! Уж не намерены ли вы открыть гостиницу? В таком случае на меня не рассчитывайте — ищите себе кухарку и прислугу. С меня довольно того, что я обихаживаю вас, а другим услужать я не намерена.
— Тереза, я прошу вас выслушать меня, — серьезно и твердо произнес Жак. — Это лишь на одну ночь. Молодой человек никогда не был в Париже, привел его сюда я, и он не будет ночевать на постоялом дворе, не будет, даже если мне придется уступить ему свою постель, как вы предложили.
Выразив вторично свою волю, старик стал ждать.
Тогда Тереза, которая внимательно следила за мужем, пока он говорил, и, похоже, старалась уловить каждое изменение в его лице, поняла, что борьба невозможна, и мгновенно сменила тактику.
Потерпев неудачу в войне против Жильбера, она решила стать на его сторону; впрочем, подобное союзничество в любую минуту могло обернуться предательством.
— Ладно, — согласилась она, — раз молодой человек пришел с вами и вы его хорошо знаете, пусть ночует у нас. Я постелю ему у вас в кабинете, рядом со связками ваших бумаг.
— Нет, нет, — живо откликнулся Жак, — кабинет — вовсе не то место, где спят. А вдруг бумаги загорятся?
— Подумаешь, экая важность, — пробормотала Тереза, а громко предложила: — Тогда в прихожей, около буфета.
— Тоже не годится.
— Тогда при всем моем желании я уж и не знаю… Разве что он займет мою спальню или вашу…
— По-моему, Тереза, вы плохо ищете.
— Я?
— Да, вы. Разве у нас нет мансарды?
— Чердака, вы хотите сказать?
— Нет, это вовсе не чердак, а комнатка вроде мансарды, чистая, с видом на дивный сад — в Париже это большая редкость.
— Ах, сударь, какая разница, пусть чердак — все равно я буду счастлив, уверяю вас, — вмешался Жильбер.
— Не стоит, не стоит, — ответила Тереза. — Да, но там я повесила белье!
— Ничего с ним не сделается, Тереза. Не правда ли, друг мой, вы проследите, чтобы с бельем нашей любезной хозяюшки ничего не случилось? Мы бедны, и любая утрата для нас тяжела.
— Будьте покойны, сударь.
Жак встал и подошел к Терезе.
— Видите ли, милый друг, я не хочу, чтобы этот молодой человек пропал в Париже. Жизнь в этом городе опасна, а здесь мы за ним присмотрим.
— Стало быть, вы собираетесь его учить. А хотя бы за пансион он будет платить, этот ваш ученик?
— Нет, но я обещаю, что он не будет стоить вам ни гроша. С завтрашнего дня он будет сам зарабатывать себе пропитание. А что до жилья, то, раз мы мансардой почти не пользуемся, давайте окажем ему эту милость.
— Лентяи всегда сговорятся, — пожав плечами, проворчала Тереза.
— Сударь, — проговорил Жильбер, более своего хозяина утомленный упорной борьбой, которую тот вел за него, и гостеприимством, которое его унижало, — я не привык никого стеснять, а уж тем более не желаю стеснять вас — ведь вы были так добры ко мне. Поэтому позвольте мне уйти. Недалеко от моста, по которому мы шли, я заметил под деревьями скамьи. Уверяю вас, я прекрасно высплюсь на одной из них.
— Да, и караул арестует вас как бродягу, — отпарировал Жак.
— А он и есть бродяга, — убирая со стола, вполголоса ввернула Тереза.
— Пойдемте, молодой человек, пойдемте, — проговорил Жак. — Насколько я помню, там наверху есть отличный соломенный тюфяк. Все-таки это лучше, чем скамейка, уж коль вы готовы довольствоваться ею…
— Ах, сударь, да я ни на чем, кроме соломенных тюфяков, и не сплю, — отозвался Жильбер и присовокупил к этой истине маленькую ложь: — На шерстяных мне слишком жарко.
Жак улыбнулся:
— Да, на соломе и впрямь прохладней. Берите со стола подсвечник и ступайте за мной.
Тереза даже не взглянула на Жака, но вздохнула: ее опять победили.
Жильбер степенно поднялся и пошел следом за своим покровителем.
В прихожей Жильбер увидел лохань с водой.
— Скажите, сударь, вода в Париже дорога? — поинтересовался он.
— Нет, друг мой, но, будь она даже дорога, вода и хлеб — две вещи, в которых нельзя отказывать человеку, если он в них нуждается.
— А в Таверне вода ничего не стоит, и там роскошью бедняка почитается чистота.
— Прошу вас, друг мой, умойтесь, — предложил Жак, указывая Жильберу на большой фаянсовый кувшин.
Идя впереди молодого человека, он только удивился, как в этом мальчишке твердость, присущая людям из народа, сочетается с задатками аристократизма.
45. МАНСАРДА Г-НА ЖАКА
Лестница, узкая и крутая внизу, где Жильбер споткнулся о первую ступеньку, после четвертого этажа, где была квартира Жака, стала еще уже и круче. Не без труда старик и его подопечный добрались до чердака. На сей раз права оказалась Тереза: это был самый настоящий чердак, разделенный перегородками на четыре каморки, три из которых были пусты.
Справедливости ради нужно сказать, что все они, включая и ту, что предназначалась для Жильбера, были непригодны для жилья.
Покатая крыша дома образовывала с полом чердака острый угол. Посредине в ней было прорезано слуховое окно, забранное скверною рамой без стекол; через него на чердак проникали свет и воздух, когда задували зимние ветры.
По счастью, дело шло к лету, однако, несмотря на приближение теплых дней, свеча, которую держал Жак, когда они вошли в каморку, едва не погасла.
Расхваленный Жаком тюфяк и в самом деле лежал на полу и первым делом бросался в глаза, поскольку был основным предметом меблировки. Там и тут среди груд обгрызенных крысами книг возвышались кипы старой, пожелтевшей по краям бумаги, на которой было что-то напечатано.
На двух натянутых поперек чердака веревках, первая из которых чуть было не задушила Жильбера, плясали на ночном ветру бумажные, мешки с сухими бобами в стручках и душистыми травами, а также постельное и столовое белье вперемешку с поношенной женской одеждой.
— Здесь не очень-то красиво, — признал Жак, — однако сон и темнота уравнивают роскошный дворец и убогую лачугу. Спите, как спится в ваши лета, мой юный друг, и завтра утром ничто не помешает вам убедить себя, что вы ночевали в Лувре. Но будьте осторожны с огнем.
— Хорошо, сударь, — пообещал Жильбер, несколько огорошенный всем увиденным и услышанным.
Жак улыбнулся ему и вышел, но сразу же вернулся.
— Завтра мы побеседуем, — сказал он. — Надеюсь, работа вам не претит.
— Вы же знаете, сударь, что как раз напротив: работа — это единственное, чего я хочу.
— Вот и славно, — похвалил Жак и снова шагнул к двери.
— Разумеется, достойная работа, — добавил щепетильный Жильбер.
— Другой я не знаю, мой юный друг. Итак, до завтра.
— Спокойной ночи, сударь, и благодарю, — заключил Жильбер.
Жак вышел, закрыл за собою дверь, и Жильбер остался в своей конуре один.
Испытав сперва восторг, потом изумление от своего прибытия в Париж, молодой человек теперь усомнился, Париж ли это, раз тут встречаются подобные комнаты?
Тут ему пришло в голову, что г-н Жак, в сущности, подал ему милостыню, но, поскольку Жильбер помнил, как подавали милостыню в Таверне, он не особенно удивился, более того, удивление тут же уступило место благодарности.
Со свечой в руке Жильбер обошел свою конуру, соблюдая сугубую, как рекомендовал Жак, осторожность и не обращая внимания на развешенные одеяния Терезы, из которых ему не захотелось воспользоваться даже старым платьем, чтобы укрыться им вместо одеяла.
Наконец он остановился у бумажных кип, которые крайне его заинтересовали.
Все пачки был перевязаны, и трогать их он не стал.
Вытянув шею и оглядываясь вокруг, Жильбер стал осторожно пробираться между мешками с бобами.
Мешки были сделаны из листов очень белой бумаги, скрепленной булавками; на бумаге было что-то напечатано.
Неловко повернувшись, Жильбер задел головой за веревку, и один из мешков упал.
Побледнев и перепугавшись, как будто он взломал замок денежного сундука, Жильбер поспешно принялся собирать с пола рассыпавшиеся бобы и класть их назад в мешок.
Занимаясь этим, Жильбер машинально бросил взгляд на бумагу и так же машинально прочел несколько слов; они возбудили в нем интерес. Он оставил бобы, сел на тюфяк и принялся читать; напечатанное настолько соответствовало его мыслям, а главное, его характеру, что, казалось, было написано не только для него, но попросту им самим. Вот что он прочитал:
«К тому же швейки, горничные, мелкие торговки меня нисколько не прельщали, мне надобны были барышни из благородных; у всякого своя причуда, у меня же была именно эта. В этом предмете я расхожусь с Горацием. И влечет меня к ним вовсе не тщеславие, не их титулы и положение в обществе, а свежий цвет лица, точеные руки, изысканные украшения, утонченность и щеголеватость, манера держаться и изъясняться, изящные, хорошо сшитые платья, крохотные туфельки, ленты, кружева, прекрасно уложенные волосы. Я предпочту даже не особенно красивую — лишь бы все это было у нее. Я и сам нахожу сие пристрастие довольно нелепым, но сердце мое наперекор воле влечется к ним».
Жильбер вздрогнул, на лбу у него выступила испарина: невозможно было лучше выразить его мысли, пристрастия, вкусы. Вот только Андреа не была «не особенно красивой». Все это было у нее, и она была очень красива. Жильбер стал жадно читать дальше.
После приведенных нами строк шел рассказ об очаровательном приключении молодого человека и двух девушек: там была и прогулка верхом, сопровождавшаяся теми прелестными возгласами, что делают женщин еще обворожительней, поскольку выдают их слабость, и путешествие на крупе лошади позади одной из девушек, и ночное возвращение, еще более чарующее и упоительное.
Любопытство Жильбера возрастало; он развернул мешок и с бьющимся сердцем прочитал все, что было на нем напечатано, затем, посмотрев номер страницы, начал искать продолжение. Страницы шли не по порядку, однако ему удалось найти семь или восемь мешков, на которых рассказ продолжался. Жильбер выдернул из них булавки, высыпал бобы, положил листы по номерам и продолжал чтение.
На сей раз это была другая история. На новых страницах повествовалось о любви бедного, безвестного юноши к знатной даме. Она снизошла до него или, вернее, он возвысился до нее, и дама приняла его как ровню и сделала своим любовником, посвятив его во все тайны сердца и давние свои девичьи мечтания, столь недолговечные, что к старости они кажутся нам лишь яркими метеорами, молниеносно промелькнувшими по звездному небу весны.
Имя молодого человека нигде не было названо. Знатную даму звали госпожою де Варен — именем нежным и приятным для произношения.
Жильбер уже размечтался о счастье провести всю ночь за чтением; радость его усиливалась длинной вереницей мешков, которые еще предстояло опустошить, как вдруг раздалось легкое потрескивание: сальная свечка, нагревшись от медного подсвечника, растаяла, вонючий дым устремился к потолку, фитиль погас, и Жильбер очутился в темноте.
Все это произошло так быстро, что исправить положение не было никакой возможности. Вынужденный прервать чтение на середине, Жильбер едва не разрыдался от ярости. Бросив пачку листов на рассыпанные бобы, он улегся на тюфяк и, несмотря на досаду, мгновенно уснул.
Молодой человек спал, как спят в восемнадцать лет; проснулся он лишь тогда, когда заскрипел висячий замок, на который вечером Жак закрыл дверь чердака.
Было уже совсем светло; открыв глаза, Жильбер увидел, как его хозяин тихонько входит в каморку.
Юноша окинул взглядом рассыпанные бобы и мешки, превратившиеся в бумажные листы.
Взгляд Жака устремился в том же направлении.
Жильбер почувствовал, как его лицо покрывается краской стыда, и, не слишком понимая, что говорит, пробормотал:
— Доброе утро, сударь.
— Доброе утро, друг мой, — ответил Жак. — Как спалось?
— Прекрасно, сударь.
— Вы случайно не сомнамбула?
Жильбер не знал, что означает слово «сомнамбула», но понял: его просят объяснить, что означают бобы, высыпанные из мешков, и мешки, освобожденные от бобов.
— Увы, сударь, — проговорил он, — я понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете: признаюсь, виноват во всем я, но это дело, по-моему, поправимое.
— Безусловно. Однако почему ваша свеча догорела до конца?
— Я лег очень поздно.
— А почему же вы легли поздно? — с явным подозрением осведомился Жак.
— Потому что читал.
Все еще недоверчиво Жак окинул взглядом загроможденный чердак.
— Этот лист, — стал объяснять Жильбер, показывая на первый разобранный им на листы мешок, — этот лист, на который я случайно бросил взгляд, так меня заинтересовал… Сударь, вы столько всего знаете — скажите, из какой книги эти листы?
Жак небрежно взглянул и бросил:
— Не знаю.
— Это, несомненно, роман, притом прекрасный, — пояснил Жильбер.
— Вы полагаете, это роман?
— Да, потому что в нем говорится о любви, как в романах, только лучше.
— А я вот прочитал внизу страницы слово «Исповедь» и подумал… — продолжал Жак.