Да, конечно, Шустрик почти всегда нервничал, суетился, визжал и вертелся волчком, когда Слава уходил. Казалось, что Шустрик при этом говорил: «А меня почему не берёте? Я тоже хочу гулять».
Но в тот раз, когда Слава уходил с мамой на вокзал, Шустрик не просто визжал и суетился. Он скулил, плакал. Ну как, как мог он узнать, что Слава уезжает, и не куда-нибудь на дачу, а за границу? Шустрик жалобно скулил, ползал на животе, тёрся мордой о Славин ботинок.
Нет, вспоминать это не было сил.
Чем дольше длилось путешествие, тем чаще Слава вспоминал Москву, свой дом, маму и Шустрика. И Славе хотелось, чтобы мама видела его здесь, в поездке, видела, какой он самостоятельный.
Когда мама провожала Славу в Берлин, она, конечно, думала, что он всё время будет с Яковом Павловичем, как какой-нибудь дошколёнок со своей воспитательницей из детсада. А получилось так, что Федотов, попав в «окружение» на Берлинском вокзале, появился потом совсем ненадолго в Трептов-парке, снова исчез и, в общем-то, за ручку он Славу не водил.
Тётя Сима и другие из группы туристов часто вспоминали Якова Павловича. («Ах, как жаль, что его сейчас нет с нами… Ах, как понравился бы ему этот вид… Как хорошо, всё хорошо, — жаль только, что нет с нами Федотова… Подумать только, какой у нас Слава самостоятельный».) Да, такие разговоры были без конца, и всегда эти ахи и охи кончались одной фразой: «Яков Павлович у друзей».
Как много друзей у Федотова, это Слава видел в первые минуты приезда в Берлин — на вокзале. Тогда ещё он подумал, а потом думал об этом не раз: «Как же так? Федотов воевал с немцами, стрелял в них, и они стреляли в него — это были его смертельные враги, а теперь здесь же, в Берлине, у него столько друзей и они тоже немцы?»
Да, Слава многое сразу понять не мог. Так, например, за все эти дни в Берлине он не мог разгадать загадку с единственным сыном проводника Дидусенко, который был и убит и остался работать где-то тут за городом. Так же Слава не понимал, как и почему у Якова Павловича в городе Берлине оказалось столько друзей. Вообще-то мальчик, конечно, понимал, что война кончилась, и всякое такое, но почему именно здесь было так много друзей — это до него, как говорится, само собой не дошло. И когда Федотов снова появился среди туристов, Слава его спросил:
— Яков Павлович, эти люди, которые вас встречали на вокзале, они кто?
— Как — кто? Мои друзья.
— Немцы?
— Немцы, конечно. Ах вот оно что! Это тебя удивило?
— Не.
— А ты не хитри. Я так тебе скажу: о каждом человеке, что был тогда на вокзале, когда мы приехали, можно написать книгу. Одни из них сидели в гитлеровских тюрьмах и лагерях, другие, как это делал в своё время разведчик Рихард Зорге, старались не допустить войны. Среди встречавших, там, на вокзале, был немец, который сражался в отряде наших партизан. А высокий такой парень — ты заметил?..
— Ага.
— Его спас наш советский солдат. Под Берлином. Первого мая сорок пятого года. Мать этого паренька выползла из бомбоубежища. Он был тогда маленький, плакал, хотел есть. Вот мать выползла, и фашисты её тут же фауст-патроном. Было тогда у них такое оружие. И они не разбирали: убивали всех, кто появлялся на улицах. Эти фашистские вояки были хуже зверей: женщины, дети, старики — им было всё равно. Появился на улице — смерть. А наш солдат бросился, можно сказать, под пули и спас мальчонку. Ему тогда не было и двух лет.
— Как ту девочку спасли во время Сталинградской битвы. Да? — спросил Слава.
— В этом роде. Завтра ты увидишь этого Отто.
— Высокого?
— Да, высокого. Он теперь комсомольский вожак в тех местах, куда мы завтра поедем.
— А в Берлин мы больше не вернёмся? — спросил Слава.
— Вернёмся перед возвращением в Москву. Только ненадолго…
Берлин Слава покидал с грустью: Мишка как-то ускользал от Славы. Вот-вот, казалось, он напал на его след, увидел его, нашёл… и оказывалось — не тот. Об этом думалось Славе, когда автобус катил по гладкой-гладкой асфальтовой дороге к Бухенвальду. Это была очень хорошая дорога, но она имела одну особенность. По ней, по тем же местам, где проезжали сегодня туристы, двадцать лет тому назад ехали десятки тысяч людей — эшелон за эшелоном. Ехали в Бухенвальд, но обратно не возвращались. И никогда больше не вернутся.
В автобусе Слава сидел рядом с Яковом Павловичем. Обычно, когда в поездке они оказывались рядом, Федотов всегда что-нибудь Славе показывал и рассказывал. А как же: Федотов был тут в самые горячие дни, когда впервые за пять лет и восемь месяцев советские солдаты заставили замолчать пушки. Ведь Гитлер начал войну первого сентября 1939 года. А кончилась эта война только после того, как мы, освободив много стран, пришли сюда — в самое логово фашистов…
— Нам ещё долго ехать? — спросил Слава Якова Павловича.
— Час.
— А это та самая дорога, по которой вы шли, освобождая людей из лагеря?
— Да.
— А дети в лагере были?
Яков Павлович ничего не ответил. Он достал из кармана сложенный листок пионерской газеты и протянул его Славе. А Слава к этому времени — к сожалению, немного поздно — понял, что Федотову сейчас не до него и не следует донимать его вопросами. Слава взял газету и тихо так сказал: «Спасибо». По лицу Якова Павловича он видел, что тот вспоминает всё, что произошло в этих местах двадцать лет тому назад. Об этом Слава узнал чуть позже, когда они приехали в лагерь. А пока Слава молчал и несколько раз прочитал заметку в газете. Когда они снова вернулись в Берлин, Слава переписал эту заметку целиком в свою тетрадь путешествия по ГДР. Вот что там было написано:
Их было около тысячи человек в фашистском лагере смерти Бухенвальде. Они попали сюда, в блок № 8, за то, что их отцы были партизанами, партийными и советскими работниками. Дети разных национальностей: русские, чехи, поляки…
Подпольный комитет лагеря решил: у них должно быть детство. Они должны учиться в школе, изучать историю своей родины, учиться читать, писать, решать задачи.
Ответственным за школу назначили Якова Семёновича Гофтмана… Дети звали его «дядя Яша». Он мог заставить играть обрезок пилы, телефонный провод. Даже деревянные башмаки в руках дяди Яши оживали — выстукивали весёлую мелодию… До войны он был артистом советского цирка — музыкальным эксцентриком.
По ночам дядя Яша и «преподаватели» разглаживали собранные за день бумажные мешки из-под цемента, аккуратно разрезали их — делали тетрадки.
Когда все уходили на работы, лагерь пустел.
Около барака № 8 выстраивалась надёжная охрана. В школе начинались занятия.
Часто звенел звонок. Он означал тревогу. Ученики лихорадочно прятали свои карандаши и тетради в тайники, сделанные под досками пола.
Подошёл Новый год, и было решено: у детей должна быть ёлка. Настоящая.
И вот поздно вечером она стоит в восьмом бараке, чудом пронесённая сюда, и на ней висят игрушки, их сделали тайком взрослые.
Около ёлки суетился дядя Яша. Вот он взмахнул палочкой — и вырос оркестр. Не беда, что все инструменты были самодельные.
Ещё взмах палочкой — и оркестр негромко заиграл «Интернационал». Детские голоса на разных языках подхватили мелодию. А когда на вершине ёлки вспыхнула красная звезда (дядя Яша «достал» у эсэсовцев проводку), барак замер.
Потом явился Дед-Мороз. В шубе, шапке, с бородой и с подарками.
Дети держали в руках кульки, как великую драгоценность: в каждом из них лежало по две варёные картошки. Взрослые давно знали, что будет в кульках: лагерь целую неделю затягивал ремни на последнюю дырку.
В эту новогоднюю ночь здесь, перед ёлкой, ребят Бухенвальда принимали в пионеры.
Звери
Прочитав заметку, Слава спросил Якова Павловича:
— Значит, в лагере был подпольный комитет?
— Был.
— И они боролись с фашистами?
— Боролись.
— Все?
— Да, почти все.
— И немцы?
— Да. И немцы, которые были в заключении. Все…
— А были среди заключённых немецкие солдаты?
— Были, но очень недолго.
— Их отпустили?
— Нет, расстреляли.
— За что?
— За то, что жалели людей.
— Расскажите.
— Здесь была девочка из Минска. Её взяли одну, без родителей. Взяли за то, что, когда немецкий офицер спросил её, какое в Минске бывает лето, ответила: «А вам-то что? Летом вас здесь не будет. Наши придут».
— И её забрали?
— Да. Ей было девять лет. И когда везли сюда, в Бухенвальд, какой-то немецкий солдат дал ей в Веймаре кусок хлеба. Его привезли сюда, в Бухенвальд, и здесь…
— А девочку?
— Она жила до самой весны сорок пятого года. Но весна самое трудное время, когда человек голодает. Она не дожила только одну неделю…
Федотов замолчал.
Но Слава уже стал понимать даже то, что Яков Павлович не досказывал. Так ведь бывает всегда, когда хорошо узнаёшь человека и много общаешься с ним. Слава понял, почему Яков Павлович молчал по дороге в лагерь. Первый раз он был здесь весной сорок пятого года, когда заключённые лагеря сами освободили себя… Освободили землю, которая впитала в себя кровь пятидесяти шести тысяч заключённых.
В лагере Слава видел возвышение, где стояли козлы для порки. На этих козлах заключённых пороли до смерти, а других заключённых заставляли смотреть.
Видел он и большие, тяжёлые повозки, в которые вместо пары лошадей-тяжеловозов запрягали заключённых, заставляя их перевозить камни по вязкому грунту. При этом они должны были петь. Мёртвых освобождали от хомутов и тут же впрягали живых.
Слава видел комнату врача, куда заключённых приводили поодиночке, ставили к планке для измерения роста. В этом ростомере была щель для дула револьвера. Заключённый становился к планке. Он ждал, когда эта планка прикоснётся к его голове, а в это время ему стреляли сзади в шею.
Слава видел волосы убитых, которые не успели ещё переработать для матрацев, и кожу людей, обработанную для того, чтобы делать из неё дамские сумочки. В большой куче лежали сотни пар маленьких ботинок — таких, какие надевают дошколята и первоклашки. Их тоже не успели отправить в переработку.
…Когда туристы подъезжали к лагерю смерти, автобус остановился, и к ним вошёл пожилой человек. У него была совсем седая голова, чёрные брови, из-под которых, как свет из темноты, смотрели светлые глаза. Человек этот притягивал Славу, как будто Слава был железный, а тот человек из магнита. Человек махнул рукой шофёру: «Поехали». И сказал по-русски, обращаясь к сидящим в автобусе:
— Здравствуйте, товарищи! Я ваш гид по Бухенвальду и, пока мы доедем, расскажу вам немного…
Человек этот слегка картавил и говорил с чуть заметным акцентом. На его пиджаке Слава увидел нашитый кусочек материи с цифрами.
— Что это? — шёпотом спросил он Якова Павловича.
— Тише. Слушай. Это номер заключённого в лагере смерти.
— Значит, он был…
— Да. Помолчи. Слушай…
От этого гида Слава узнал, что «Бухенвальд» в переводе на русский язык — Буковый лес. Лес этот вырубили. На месте густой чащи выросли бараки и крематории, где убивали людей. Этих убитых было больше, чем некогда деревьев в Бухенвальде…
Всё, что Слава услышал тогда от бывшего заключённого лагеря смерти, он запомнил слово в слово. Когда Слава слушал о Бухенвальде, казалось, что кто-то сидящий в нём властно приказывал: «Запомни! Не имеешь права не запомнить!»
И он запомнил так, словно сам видел, как по приказу подпольного центра из всех бараков заключённые бросились на колючую проволоку. Фашистов били лопатами, мотыгами, бутылками, самодельными гранатами.
Спустя несколько часов над Бухенвальдом взвился красный флаг свободы. А утром тысячи и тысячи заключённых построились на первую свободную поверку.
Товарищи выкликали товарищей. Но многие не отозвались.
В то утро заключённые, оставшиеся в живых, поклялись никогда не допустить чёрной чумы фашизма, до последней капли крови бороться за мир и счастье людей на всей земле.
С тех пор прошло много лет.
Когда туристы подъезжали к лагерю, Слава увидел чёрные столбы дыма, которые гигантскими восклицательными знаками клубились в голубом небе.
— Что это? — тихо так спросил он Федотова.
— Печи. В них сжигали заключённых.
— А сейчас?
— Что — сейчас?
— Почему дым?
— А, дым… Сегодня день памяти погибших. И вот зажгли печи, чтобы дым этот напомнил, как было… Такое забывать нельзя…
Медвежий ящик
Когда автобус подошёл к самым воротам лагеря, Слава увидел группу людей с большим венком красных и белых роз и ещё каких-то цветов.
Яков Павлович сошёл первым, и в это время Слава услышал, как где-то в вышине раздались удары колокола: бам-бам, бам-бам…
Колокол бил медленно, как бьют в набат, и от этого спине стало холодно, а щекам жарко.
Туристы сошли с автобуса и увидели, как Яков Павлович снова попал в окружение, совсем как на Берлинском вокзале. И снова над головами встречавших возвышалась голова высоченного Отто. Федотову пожимали руки, его обнимали, целовали. И при этом Слава слышал слова на разных языках. Но он-то мог понять русские слова и только немного немецкие.
Да, так оно и было: в этой группе людей с венком (они оказались бывшими узниками лагеря) больше всего было русских и много было немцев. Фашисты, которые делали сумки из человеческой кожи, подвешивали узников за руки, были хуже самых диких зверей, — они истязали и убивали людей многих национальностей, и в том числе немцев же!
Там, в Бухенвальде, Славе снова вспомнилось то, о чём он не мог забыть с тех самых пор, когда услышал в первый раз:
«Наши враги фашисты, а не немцы».
В лагере смерти Слава вдруг вспомнил комнату ужасов, в которой был с тётей Симой на ярмарке в Берлине. И он подумал о том, что ту ярмарочную комнату правильнее было бы назвать комнатой неожиданностей или даже комнатой шуток. Ведь ужасы были не там, совсем не там…
Бом-бом, бом-бом… — бил колокол на самой вершине башни-памятника жертвам фашизма. Звуки набата разносились далеко-далеко, напоминая о погибших; они не стали на колени перед палачами. А к подножию этого памятника, опустившись на колени, Федотов и светловолосый немец Отто положили теперь венок красно-белых роз.
Потом Слава и его спутники стояли молча, как в карауле стоят солдаты. В наступившей тишине особенно громкими казались удары набата: бом-бом, бом-бом…
А Славе слышались крики людей, которых забивали насмерть, лай собак, раздиравших заключённых, свист плёток-семихвосток со свинцовыми шариками на конце каждого из семи ремешков. Этих замученных и убитых были десятки тысяч, а вот оставшихся в живых только несколько десятков человек. Они шли теперь вместе с Яковом Павловичем, показывали ему места, где напали на охрану, где прятали оружие, где рвали колючую проволоку. Тогда, весной сорок пятого года, Федотов был в лагере недолго: вместе с нашими наступающими войсками он спешил в Берлин — туда, где ещё жив был Гитлер, где ещё надо было рассчитаться с убийцами до конца и водрузить наше знамя — знамя Победы…
И вот через много лет Слава шёл по музею на месте бывшего лагеря и слышал, как Отто, подбирая русские слова, спросил Якова Павловича:
— Вы были в самом рейхстаге?
— Был, — сказал Федотов. — Только увидеть Гитлера мне не пришлось: когда я попал в Берлин, Гитлер был очень занят — как раз в это время он принимал крысиный яд…
На Отто Слава смотрел снизу вверх, и всё время, пока Отто разговаривал с Яковом Павловичем, ему хотелось спросить, как наш солдат спас его в Берлине. Вопрос этот был у него, можно сказать, на кончике языка, но спросить никак не удавалось — пришлось бы перебивать разговор Федотова и Отто. Зато как только в разговоре этом наступила маленькая пауза, Слава сразу же вклинился своим вопросом:
— Скажите, пожалуйста, а как спас вас русский солдат в Берлине?
Отто улыбнулся: