— Конечно, я отчётливо не помню себя грудным младенцем. Это время человек запоминает плохо. Да?
— По-моему, так, — вставил Федотов.
— Но кое-что я всё-таки знаю, — сказал Отто. — Об этом рассказывал мой спаситель. О, это очень интересный человек. В самом начале войны его тяжело ранили, и он пришёл в сознание, только когда немецкий поезд вёз его в Германию. Потом жизнь за колючей проволокой и в этом вот лагере. А затем восстание, освобождение и снова бои в строю. Он говорил мне, что воевал в первую и последнюю неделю войны. И вот в один из дней этой последней недели войны он вынес меня из-под пуль…
Слава вспомнил рассказ Якова Павловича о фауст-патроне, которым убили мать Отто, но подумал, что спрашивать сына о погибшей матери неудобно, и спросил только:
— А что было потом?
— Потом было самое интересное, — сказал Отто. — О том, как спасли маленького немецкого мальчика, написали в газете. Начались поиски героев этого события. И случилось так, что раньше нашли спасителя, а потом уже спасённого, и вот они встретились…
Бом-бом, бом-бом… — бил бухенвальдский набат, а ветер, который крутил и курчавил столбы дыма из печей крематория, то громко доносил удары колокола, то как бы растворял эти гулкие звуки в воздушном вихре.
— Пойдёмте, — сказал нам Отто. — Вот идут товарищи моего спасителя…
Слава увидел колонну людей. Они несли венок роз. И у каждого на пиджаке был пришит лоскуток с номером заключённого. Это были очень старые люди. Но они шли тесными рядами-цепями, держась за руки, как идут иногда совсем маленькие дети.
Это были немцы-антифашисты. Гитлер запрятал их за решётку давным-давно и только после этого смог начать войну. А когда было поднято восстание против фашистов, эти немцы бились рядом с нами…
У Славы был какой-то очень большой и очень страшный день, день в лагере. Но самое для него неожиданное, да и не только для него, но и для Якова Павловича, произошло в последние минуты перед отъездом.
Туристам показывали деревья с вбитыми в них огромными гвоздями-костылями. К этим костылям подвешивали за руки узников, и они висели до тех пор, пока не умирали — смертью более медленной и мучительной, чем на обычной виселице. И там же, рядом с этими деревьями смерти, Славе и его спутникам показали ящик, утыканный гвоздями и колючей проволокой.
— Медвежий усмиритель, — сказал по-немецки Отто. — Обычно в такие клетки сажали непокорного медведя. Чуть только шелохнётся — напарывается на гвозди и колючки проволоки. Острые клинья рвут его со всех сторон, куда ни повернись. Сначала медведь рычит и воет, бросается из стороны в сторону. От этого острое железо рвёт его всё сильнее и сильнее — и окровавленный, истерзанный мишка усмиряется. Здесь, в Бухенвальде, в такую медвежью клетку сажали людей. Это было одним из главных развлечений гитлеровцев — надсмотрщиков лагеря. После восстания медвежью клетку хотели отдать одному из бывших заключённых — он был в боевой группе восстания. А раньше, до войны, работал проводником диких животных. Но проводник этот отказался от клетки. Он сказал, что никогда не станет так мучить медведей, как гитлеровцы мучили людей.
— Он русский? — спросил Федотов.
— Нет, — сказал Отто. — Это такой человек, такой…
Федотов прервал Отто:
— Я спросил вас потому, что познакомился с одним проводником диких животных. Но это, должно быть, не тот, о котором вы говорите…
Бухенвальдский набат ударил в последний раз, и все туристы пошли на площадь. Туда стекались люди со всех сторон — от бараков, от печей крематория, от здания музея и от памятника.
Начинался митинг памяти жертвам фашизма. Слава слушал людей, говорящих по-русски, по-немецки, по-польски, по-чешски — на многих языках. И вдруг он почувствовал, что понимает их, на каком бы языке они ни говорили. Ведь все они говорили об одном: о том времени, когда дикие звери захватили людей, истязали и убивали их, хотели захватить весь мир, сделать его звериным. Но победили всё-таки люди. И теперь люди клялись на могиле замученных: никогда больше не допустить власть фашистских зверей над людьми…
КОНЕЦ ПУТЕШЕСТВИЯ
Один день
Странное дело: теперь, когда Слава думал о своём Мишке, мысли эти почти всегда перебивались воспоминаниями о Шустрике.
«Как он там без меня? Гуляет ли с ним мама? Не попал ли он под машину? Ведь спусти его только с поводка, и он мчится сломя голову, А мама сколько раз спускала его с поводка: „Собака порезвиться хочет. Пусть побегает. Никого ведь нет“. А Шустрик убегал, не слушался. Пусть не слушается, пусть убегает», — думал Слава. Он готов был теперь всё-всё простить Шустрику. А плохое? Пусть! Пусть ещё раз изгрызёт ручку его сумки, пусть сорвётся с поводка и убежит так, что придётся час за ним бегать, пусть лает, когда надо, чтобы молчал. Пусть.
Особенно часто Слава вспоминал Шустрика утром, когда просыпался. Ведь пёс знал это время и всегда бросался прямо под ноги, когда Слава вставал с кровати и начинал делать зарядку.
После Бухенвальда всё в Славе как-то изменилось…
Это было, когда путешествие подошло к самому концу. Слава спал в гостинице, натянув одеяло на голову. Он делал это всегда, когда боялся страшных снов. А каких снов можно было ждать после лагеря смерти?
В эти сумеречные часы звериный эшелон пришёл в Берлин. Красное солнце уже вылезало из-за домов, но белые фонари дневного света ещё не были погашены.
Зверей, как всегда, встречали люди в форменной одежде с медвежонком в петлице. В это утро пришли на станцию те, кому поручили встретить зверей, и те, кто мог в эти часы нежиться в постели, спать самым крепким предутренним сном. Но так уж повелось в Берлинском зоопарке (и, думаю, что не только в одном Берлинском, а во всех зоопарках, где работают люди, у которых, как говорится, душа при деле). Это служба такая, как в детском саду всё равно: воспитательницей можно стать, но работать без любви нельзя — и детям будет плохо и воспитательнице.
Чтобы работать с дикими животными или далее быть их укротителем, не обязательно обладать недюжинной силой или огромным ростом. Сильной должна быть воля. Кто не умеет управлять собой, не сможет подчинить себе зверя. Зверь, даже самый дикий, всегда благодарен за ласку и малейший обман раскусит тут лее. А раскусив, может укусить.
Зверь презирает трусов и нападает на них. Смелых же, настойчивых и терпеливых боится, а случается покоряется им.
Вспомните-ка своих друзей и знакомых. Смелые — они же добрые. Настойчивые и упорные в работе — они же верные друзья, хорошие товарищи, правдивые и честные. А трусы? Среди них больше всего лгунов и бездельников. Трус боится не только людей, но и дела: «Ах, не смогу; ох, не осилю — не выйдет, не получится, сорвётся». И у него не получается и срывается, потому что он бросает на пол-пути, отступает.
Такого кое-как терпят люди. А звери — ни за что не потерпят: загрызут.
Так вот, в то утро, когда прибыл эшелон с дикими животными, в котором был и Мишка-валдаец, чуть не половина работников Берлинского зоопарка пришли на станцию, хотя, как известно, время суток было самое неподходящее.
Мишка-валдаец в это время спал в своей клетке, и его не смогли разбудить ни гудки паровоза, ни шум и скрежет выдвигаемых дверей товарного вагона.
— Эй ты, проснись! — сказала женщина в белом халате и в больших кожаных перчатках с раструбами, наподобие тех, что надевают регулировщики уличного движения. Они носят белые раструбы для того, чтобы и в темноте видна была их рука, указывающая дорогу, а ветеринарша товарной станции надевала перчатки для защиты от когтей и зубов зверя.
Нет, Мишка-валдаец не выпустил когти и не оскалил клыки. Ветеринарша будила его, а он не просыпался.
Егор Исаевич сказал:
— Немецкого языка не понимает. Дайте-ка я попробую с ним по-своему.
И он не то почесал Мишку за ухом, не то подёргал его за это ухо:
— Вставай, лежебока, приехали… Вот видите, сказал ему по-русски, и он проснулся. Ишь как пасть раскрыл.
А Мишка и впрямь раскрыл свою розовую пасть и вытянул лапы так, что клетка сразу же стала ему мала.
В то утро Дидусенко поразил всех, кто встречал зверей. Казалось чудом, как слушались дикие животные проводника. Но мы-то с вами знаем, что чудес не бывает. Иногда зверь становился покорным потому только, что проводник брал его за ремешок, к которому зверь этот привык, как мы привыкаем к разношенным ботинкам. Иногда Егору Исаевичу помогал кусок сахару. А чаще всего звери слушались проводника, потому что любили его.
Ведь так бывает и с людьми.
Телефонный звонок
Мишка проснулся, но Слава, как известно, в это время ещё спал в гостинице. В сумеречные предутренние часы спят ведь почти все люди. Кроме тех, конечно, кто занят в ночную смену или дежурит. Но в то раннее утро даже дежурный в гостинице дремал у своей конторки. Он старался сидеть прямо, но сон клонил голову и она падала на грудь. Он тут же, как на пружине, подскакивал и при этом произносил одну только букву:
— А!
Проходило несколько минут, и снова голова падала вперёд, точно вдруг сломалась шея или какой-то держатель на затылке.
Когда зазвонил телефон, подбородок дежурного упирался в грудь, веки опустились. Но тут же он поднял голову, открыл глаза и сорвал трубку:
— Алло!
За много лет работы в гостинице дежурный привык к разным неожиданностям, но услышанное сейчас поразило его. Нет, он ничего не мог понять.
— У вас живёт мальчик Слава, который приехал с группой туристов?
— Да, — сказал дежурный. — Они вернулись из поездки вчера вечером и сегодня уезжают домой.
— Разбудите его и скажите, что звери идут по улице от вокзала. Пусть он скорее оденется и выйдет навстречу зверям. Только побыстрее: минут через десять звери будут возле гостиницы…
— Звери?!
— Да, дикие звери.
— Что вы говорите? Какие дикие звери? Почему в гостинице? И потом — у нас заняты все номера.
— Ах, при чём тут номера и какое имеет значение, какие звери! Слон, верблюд, лоси и медведи. Вы понимаете: мед-ве-ди. Будите мальчика. У меня нет времени. Я говорю из автомата. Звери прошли вперёд…
Да, звери в это время действительно вышагивали по улицам Берлина, а дежурный в гостинице щипал себя за руку: «Больно. Значит, не сплю. А почему не кажется, что этот телефонный звонок из той детской книжки: „Откуда?“ — „От верблюда!“ А ну-ка, ущипну себя ещё раз. Больно. Нет, нет, не сплю. Надо будить мальчика».
— Алло! Это триста третий?! Вы меня слышите? Что ж вы молчите?..
…Когда в номере зазвонил телефон, Слава не спал. Он не спал уже давно — ещё было темно, когда он сбросил сон, заставил себя проснуться. Он лежал на спине, сцепив на затылке пальцы в замок, и смотрел в один угол белого потолка. Что можно увидеть на чисто выбеленном потолке? Казалось бы, ничего. А Слава видел детские ботиночки со сбитыми набойками и носками. Много ботинок. Пирамиды.
Высокие трубы печей и дым, клубясь и курчавясь, уходят в небо.
И медвежья клетка. Гвозди. Шипы. Колючки. Человек в клетке.
Вот в это время и зазвонил телефон. Слава вздрогнул, вскочил с постели, сорвал трубку.
Но видения не оставили его. В одной рубашке он стоял босиком на паркете; из трубки доносилось нечто похожее на карканье вороны; в кровати похрапывал Яков Павлович. А Слава молчал и несколько мгновений держал трубку в опущенной руке. Даже резкий звонок телефона не мог вывести его из оцепенения, и картины лагеря, которые преследовали его вот уж второй день, стояли перед ним, как страшный фильм. Скрыться от этого он не мог. В кино можно закрыть глаза, отвернуться, нагнуть голову. А здесь, и закрыв глаза, он продолжал видеть и слышать лагерь пыток и смерти.
Медленно, как бы во сне, Слава поднял трубку и прижал её к уху. С ним говорили по-немецки, на том языке, который слышался ему в этом видении лагеря: «Хальт! Цурюк! Хенде хох!» Да, так кричали там люди-звери, когда хотели остановить узника, вернуть его, приказать поднять руки вверх и бросить потом в медвежью клетку, утыканную изнутри гвоздями.
Теперь Слава услышал в трубке, как по-немецки говорили:
— Звери идут к гостинице. Не могли бы вы одеться и выйти на улицу? Там идут слоны, верблюды и медведи.
— Медведи? — переспросил по-немецки Слава. — Медвежьи клетки?
Нет, про клетки мне ничего не говорили. Должно быть, звери идут просто так — без клеток. Я думаю, что их ведут со станции в зоопарк. Сюда звонили специально, чтобы позвать вас. Вы меня поняли?..
Звери на улице
Не так-то часто случалось, чтобы по улицам Берлина вышагивал слон. А тут привезли огромного Ямбо — весёлого и умелого, но, как говорится, с норовом. Ямбо уже побывал в цирке, знал прелесть шумных аплодисментов, но был возвращён в зоопарк из-за непостоянства своего характера. У него, можно сказать, день на день не приходился. Когда слон был в хорошем настроении, о более послушном артисте нельзя было и мечтать. Ямбо танцевал легко и грациозно, несмотря на то что весил ровно столько, сколько все ученики большой школы-семилетки, да ещё с несколькими параллельными классами. Слон был огромный, силой мог поспорить с танком; он поедал в день больше ста пятидесяти килограммов разнообразных блюд.
В дороге слон вёл себя спокойно, а по приезде в Берлин проявил свой капризный характер: не захотел выходить из вагона, и всё тут.
Да, на товарной станции в то утро только и слышалось:
— Егор Исаевич, на минуточку!
— Товарищ Дидусенко, можно вас?
— Егор Исаевич, скорее сюда!
На станции было много людей, которые не впервые имели дело с дикими зверями. Здесь были работники зоопарка со шрамами и зашитыми глубокими ранами. Были и такие, что выкармливали каких-то зверей соской и на всю жизнь сохранили к ним нежность и любовь. А иногда бывало, что это — шрамы на теле и любовь в сердце — сочеталось в одном человеке. Короче говоря, встречать зверей пришли не новички: в большинстве здесь были люди опытные и бесстрашные. И всё же они несколько растерялись, когда доктор Рознер сказал:
— Отправим зверей своим ходом прямо по улице.
Кто знает, почему директор зоопарка принял такое решение. Может быть, он хотел, чтобы путешественники поразмялись после дороги. Может быть, он подумал о берлинских ребятах: как будет им интересно увидеть зоопарк прямо на мостовой, под окнами домов, в которых они живут, где так недавно мчались автомобили и мотоциклы, двухэтажные автоомнибусы и велосипеды. А тут вдруг затопает слон, пойдут, покачивая горбами, верблюды, и это шествие замкнут своей переваливающейся походкой мишки.
Да, так оно и было.
Егор Исаевич, отлично зная характер своих пассажиров, помог быстро выпроводить их из вагонов. Слона Ямбо соблазнили небольшим ведёрком водки (этот пьянчуга любил противный водочный запах). Для большего соблазна в ведёрко всыпали три кило сахара.
Ямбо шумно вобрал в себя эту смесь, потом радостно помахал хоботом, протрубил что-то, что, может быть, означало: «Ура, с приездом!» — и шагнул из вагона на перрон.
Верблюды упирались недолго. С ними всё обошлось просто. Дидусенко не то похлопал, не то погладил и пощекотал главного верблюда, приговаривая: «Ну, дружок, не упрямься. Пошли, что ли!» И верблюд покорно ступил на трап, который вёл с вагона на платформу.
Мишка-валдаец упрямился. Конечно же, он не выспался. А кто, скажите, когда хочется спать, бывает доволен? Для капризов это самое подходящее время, когда не выспался. Так оно, кажется, бывает с людьми, и так же, оказывается, случилось с медведем.
Валдаец рычал, мотал головой и упирался всеми четырьмя лапами, когда его пытались тащить из вагона. Но и здесь помог Егор Исаевич. Он уже успел узнать, что главная мишкина страсть — бороться. Несколько раз во время пути медведь подходил к проводнику, приподнимался на задних лапах и обхватывал его передними: «Поборемся». Если у Егора Исаевича было время, он не отказывал Мишке в этом удовольствии. Они катались по вагону, но при этом Дидусенко был всегда начеку: вдруг Мишка увлечётся и забудет, что борется он не с медведем? Тогда надо выскальзывать из его объятий и для успокоения дать ему сладкую «куклу». Медведь набрасывался на старое одеяло, свёрнутое в трубку и политое сладкой водой. Он теребил эту «куклу», рвал зубами, рычал. В это время его загоняли за перегородку. А здесь на станции Егор Исаевич, играючи, борясь, вывел Мишку на перрон, откуда тот уже безропотно прошествовал на улицу.