Владимир Птах
Ты, что привыкла лизать укротителя смелую руку
И средь гирканских тигриц редкостным зверем была,
Дикого льва, разъярясь, растерзала бешеной пастью:
Случай, какого никто в прежнее время не знал.
В дебрях лесов у нее не бывало подобной отваги:
Лишь очутившись средь нас, так озверела она.
Марциал. Книга зрелищ.
1-ая глава
В двенадцать часов дня Квинт Серпроний проснулся от мучительной голов-ной боли. Рабы уже толпились у дверей в спальню, дожидаясь пробуждения хозяина. Лишь только до них донесся его жалобный стон, рабы поспешили к своему владыке. Они обступили Квинта со всех сторон и помогли ему сесть в кровати.
Рабы суетились возле хозяина молча. Они знали, что когда у того болит голова, то нельзя произносить ни единого слова. Любой звук раздражал Квинта.
Первым делом Квинту дали вина. Он посмотрел на чашу мутными глазами и поморщился. Но уже после третьего глотка глаза у Квинта заблестели, и, осу-шив чашу до дна, он потребовал еще. Ему тут же поднесли вторую, и после нее следы недавней попойки почти полностью исчезли с лица Квинта. Головная боль стала не такой мучительной и вскоре прошла вовсе. Квинт повеселел. Это сразу заметили рабы и сначала вполголоса, а потом и в полный голос засыпали его привычной утренней лестью.
Квинт пожелал узнать, как прошел вчерашний ужин. Сам он смутно помнил подробности минувшей пьянки. Рабы наперебой стали рассказывать ему, как проходила пирушка, кто из гостей что говорил, и как все закончилось. А закончи-лось все тем, что бесчувственное тело Квинта с трудом приволокли в спальню шесть рабов. Они, конечно, умолчали об этом, Квинт узнал лишь то, что, поскольку под конец ужина он был изрядно утомлен гостями, ему помогли подняться наверх в спальню, где и уложили в кровать.
Больше всего рабы рассказывали о безобразиях гостей. Поэт Баселид до того напился, что, изображая из себя льва, стал гоняться на четвереньках за флейтистками. Они прятались от него за колоннами, а он с раззинутой пастью наскакивал на них, пока не опрокинул бронзового Гермеса, служившего подсвечником. Горящие фитили упали Баселиду на тунику, и она стала тлеть. Обожженный поэт орал и катался по полу, пока рабы не облили его вином.
Гости хохотали и требовали подать поэта к столу, выкрикивая сочиненный тут же кем-то стишок:
Нам Гермес зажарил свинку,
Дай куснуть хотя бы спинку!
— Это я придумал, — гордо сказал Квинт, и рабы наперебой стали восхвалять остроту хозяина.
Квинт осведомился о своем двоюродном брате Луции. Тот гостил у него вот уже три дня и был вчера распорядителем пира. Последнее, что всплывало в па-мяти Квинта, это толстая морда Луция, вся в жиру и креме от пирожных, которая лезла к нему целоваться.
Рабы сообщили Квинту, что Луция с трудом удалось угомонить. Он отобрал у музыканта тамбурин и, гремя им над головой, стал горланить какую-то портовую песню о рыбосолах, случайно засоливших в бочке с рыбой двух влюбленных. Квинт, усмехаясь, смаковал все эти подробности, а тем временем двое массажи-стов проворно разминали его обрюзгшее тело.
Тут до слуха Квинта донеслось бряцанье кастаньет и цимбал.
— Что это еще там за шум? — спросил Квинт слуг, прислушиваясь к странным зву-кам.
— К госпоже пришли корибанты, — пояснил один из рабов по имени Метродор,? они сейчас гадают в ее комнате.
— Опять эти кастраты приперлись! — сказал Квинт недовольно.? Сколько их?
— Двое. Плешивый, что приходил в прошлый раз, и молодой с корзиной.
— На кухню их не пускать, — строго приказал Квинт, — не хватало мне еще откармливать этих ублюдков.
— Хорошо, хозяин, — покорно сказал Метродор и добавил: — я проходил мимо комнаты госпожи, эти корибанты гремят там цимбалами, воют песни и дымят какой-то дрянью. Воняет хуже, чем от дурмана.
Квинт усмехнулся.
— А ее, дуру, и дурманом окуривать не нужно. Она и так верит всему, что ей скажут.
Квинт презирал корибантов. Все их предсказания он считал ерундой и выдумкой: чтобы дурачить глупых баб и выманивать у них кур да обноски. Но, несмотря на это, служители богини Кибелы, или как ее еще называют — Великой Матери богов, иногда бывали в доме Квинта. Их приглашала жена Квинта Юлия. Она сумела убедить мужа в том, что очень нуждается в их прорицаниях. Квинт хоть и смеялся над корибантами, но не запрещал им посещать свой дом.
Корибанты уединялись в комнате Юлии и там, приплясывая и ударяя в цимбалы, нараспев произносили непонятные молитвы на сирийском языке.
В Риме к тому времени это была единственная восточная религия, не запрещенная властями. Десять лет назад император Тиберий, пытаясь возродить добрые нравы римлян, запретил все иноземные культы. Храмы чужих богов были закрыты, а все накопленные ими богатства пошли в императорскую казну. И только лишь храм Кибелы оказался нетронутым. И не потому, что он стоял в Риме уже более двухсот лет, со времен нашествия Ганнибала, а потому что в честь Великой Матери богов проводились ежегодные Мегалезийские игры.
Во время этих игр происходили пышные церемонии и состязания на колесницах. Римляне очень любили эти представления, и они бы возненавидели того, кто лишил бы их ежегодного зрелища. И первым, кто стал бы оплакивать игры, был, конечно, Квинт. Скачки были его страстью, и он всегда заранее посылал своих рабов в цирк, чтобы они заняли ему лучшие места. Поэтому на время Мегалезийских игр Квинт смягчал свое презрительное отношение к Великой Матери, и когда толпа в цирке стоя пела в честь нее гимн, он подпевал вместе со всеми.
В самом храме Кибелы он бывал только ради любопытства, чтобы послушать восточную музыку и разноголосое пение ее жрецов. Сам Квинт считал своим покровителем Аполлона. Но в храме Аполлона всегда стояла торжественная тишина и покой, и Квинту было там скучно. Он любил веселые обряды. И нередко, когда он встречал на улице шумную, разодетую в длинные одежды процессию служителей Ки-белы, он останавливал свои носилки, чтобы поглазеть на неистовствующих корибантов.
В своих оргиях корибанты не знали меры. Они проповедовали отрешение от все-го земного и, чтобы убедить толпу в своей святости, в божественном экста-зе прилюдно хлестали себя плетьми и наносили ножами раны. Это забавляло Квинта. Он считал, что с их способностями сносить боль им самое место на арене амфитеатра. Вот кто мог бы потешать зрителей. Ведь не каждый сможет смеяться и петь песни, когда тигр откусит у него руку или ногу.
Но, по большому счету, корибанты вызывали у Квинта чувство брезгливости. Дело в том, что жрецы Кибелы были скопцами. Этого требовал старинный обычай. Предание гласило, что первый служитель Кибелы юноша Аттис дал в честь своей богини обет целомудрия, но не сдержал своего слова и соблазнил прекрасную нимфу. В наказание грозная богиня наслала на Аттиса безумие, и тот в припадке раскаяния отсек себе обломком черепка детородный орган. С тех пор все, кто хотел посвятить себя служению Великой Матери, должны были следовать примеру Аттиса.
Этот ритуал посвящения совершался на глазах у всех жрецов. Кандидата в корибанты поили притупляющим боль отваром, и он, мало что соображая, лишал себя признака мужественности. Отрезанную часть тела корибанты торжественно клали на алтарь Великой Матери. Такой поступок означал полный отказ от любых наслаждений, которые искушают смертного и мешают всецело отдаться служению боги-не.
Именно поэтому Квинт и разрешил корибантам приходить к Юлии. Служителей других богов, у которых с мужественностью было все в порядке, он бы близко к ней не подпустил. Квинт очень хорошо знал вольный нрав своей жены, и в последнее время до него стали доходить слухи, будто бы она ему изменяет. Сам он, не таясь, тешился с рабынями, когда ему вздумается, но своей жене подобного позволить не мог. Квинт слишком дорожил своим добрым именем. Все разговоры о неверности супруги он воспринимал очень болезненно. И чтобы впредь таких разговоров не было, приставил к Юлии двух своих верных рабов-германцев, которые должны были приглядывать за ней. Обо всех ее встречах и прогулках рабы вечером докладывали хозяину.
Куда бы она ни пошла: в театр или в баню, — рабы, как две тени, следовали рядом. Это раздражало и бесило Юлию, но она ничего не могла поделать. Она да-же пыталась подкупить своих стражей, но те были слишком напуганы угрозами хо-зяина жестоко с ними расправиться, если они предадут его, и у Юлии с подкупом ничего не вышло.
Однако мириться с таким положением она не хотела. Уж очень сладки были воспоминания о жарких поцелуях мускулистых любовников. У нее даже был один гладиатор с отрубленным ухом. Она с замиранием слушала его рассказы о смертельных поединках и, обнимаясь с ним в кровати, любила теребить жалкие остатки его изувеченного уха.
Но вскоре Юлии приглянулся кулачный боец Гермарх, и она бросила гладиатора ради атлета. С Гермархом Юлия познакомилась на Марсовом поле, где он упражнялся с другими бойцами. Квинт тогда еще ничего не подозревал о похождениях жены, и никакого надзора за ней не было. Юлия могла свободно встре-чаться с Гермархом, когда ей вздумается. Гермарх был красивым рослым парнем, чьи огромные кулаки на состязаниях сломали не одно ребро. Но денег ему вечно не хватало. Он был страстным игроком в кости и частенько проигрывал добытые мордобоем деньги. Мало того, он проигрывал и то, что занимал у друзей. Постоянные долги не давали ему покоя. Поэтому Гермарх с радостью согласился доставлять удовольствие Юлии своими крепкими объятиями. За это он получал от нее хорошие подарки, которые уже к вечеру проигрывал в кости.
Поначалу любовники встречались в доме сестры Юлии. Но из-за болтливых ра-бов слухи об этом просочились за стены дома и дошли до Квинта. Его ярости не было предела. Для Юлии настали тяжелые времена. Теперь за каждым ее шагом следили двое преданных Квинту рабов-германцев. Юлия была в отчаянии. Ей очень нравился Гермарх, но встречаться с ним теперь не было никакой возможности. И все-таки Юлии удалось провести своих охранников. И помогли ей в этом корибанты.
В храме Кибелы есть специальные комнатки, предназначенные для уединенного общения с Великой Матерью. Туда впускали только по одному человеку, чтобы никто не мешал верующему молиться. Вот этими-то комнатками Юлия и пользовалась для встреч со своим любимым атлетом. В условленный час она приходила в храм Кибелы и сразу отправлялась в одну из комнаток, где ее уже поджидал Гермарх. Корибантам она платила триста сестерций за каждое посещение. Это их вполне устраивало, и для удобства они даже приволокли туда мягкую перину.
Пока Юлия нежилась на перине с Гермархом, приставленные к ней рабы терпели-во ожидали свою госпожу под сводами храма, наслаждаясь пением жрецов и си-яющим ликом Кибелы. Через полчаса, с изможденным от любовных утех видом, появлялась Юлия. Вся в поту, она громко благодарила богиню за ту благодать, что проникла в нее в момент молитвы. Вечером рабы рассказывали Квинту об огромной набожности его супруги.
Квинт потешался над ее глупым суеверием, но рассудил, что лучше уж пусть она будет занята разного рода обрядами, чем с утра до вечера шататься по театрам и циркам, перемигиваясь там с наглыми юнцами. Поэтому он и терпел в своем до-ме корибантов. А ей только этого и надо было.
Сегодня корибанты уже с утра поспешили наведаться к Юлии, якобы для очеред-ных прорицаний. Комната Юлии была приготовлена подобающим для такого случая образом. Ставни окна были плотно закрыты, и от этого комната погрузилась в таинственный полумрак. На круглом столике, где обычно у Юлии находились зеркала и баночки с мазями, теперь был разостлан древний потертый пергамент, на кото-ром были начертаны магические знаки и вавилонские письмена. На пергаменте стояла бронзовая курильница. Из нее тонкой струйкой вздымался вверх и растекался по комнате белый ароматный дымок. Клубы этого дыма медлен-но перекатывались в тонких лучах света, пробивающихся сквозь оконные ставни. Юлия сидела за столом напротив плешивого корибанта, и если бы Квинту взбре-ло в голову в этот момент войти в комнату, то у него не возникло бы ни ма-лейшего сомнения, что здесь предсказывают будущее.
На самом же деле Юлия обсуждала с плешивым корибантом новые условия ее очередного свидания с Гермархом в храме Кибелы. Жадные корибанты посчитали, что они слишком мало получают за свое содействие в этом любовном деле. Для такой богатой женщины как Юлия, думали они, триста сестерций — это пыль, и ей ничего стоит прибавить еще сотню. Так-то оно так, но Юлия из принципа решила не уступать. Она вообще была женщина упрямая, и, кроме того, хорошо знала алчность корибантов. Достаточно уступить им хотя бы раз, как они завтра же запро-сят полтысячи, а потом и всю тысячу.
Пока шел спор, второй корибант, с фригийской тиарой на голове, ходил по комнате и в такт мерным ударам цимбал громко распевал сирийскую молитву. Всем, кто проходил мимо комнаты Юлии, казалось, что там свершается какое-то таинст-во. Но Юлии было не до таинств. Плешивый наседал на нее, стараясь вытянуть лишнюю сотню.
— Ты только вспомни, какое у него могучее тело, — говорил корибант о Гермархе, — такой красивый юноша, знаменитость, все бабы Рима сходят по нему с ума, а тебе жалко дать четыреста сестерциев ради встречи с ним. Я тебя не понимаю, лишаешь себя такого удовольствия.
— А что тут понимать? — бойко отвечала Юлия, — у меня лишних денег нет. Я только одному этому засранцу атлету даю каждый раз по пятьсот сестерциев, вам триста, служанкам плачу по сотне, чтобы письма носили. За бесплатно ведь никто рисковать не будет. Вот и набегает тысяча сестерциев. А где я их возьму? Муж мне уже две недели денег не дает, он до сих пор на меня злится. Я и так уж подругам задолжала несколько тысяч. Так что бери триста сестерциев, и прекратим этот бесполезный разговор.
Юлия пододвинула корибанту триста сестерциев.
Плешивый тоскливо поглядел на кучу монет, а потом устремил проницательный взор на Юлию. Какое-то время они смотрели прямо друг другу в глаза. Каза-лось, корибант хотел заглянуть ей в самую душу, чтобы проверить, врет она или нет. Но Юлия смело смотрела на него, как будто и не пыталась ничего утаить. Наконец корибант отвел глаза в сторону.
— А у тебя красивые сережки, — сказал он, криво улыбаясь.
— Ты на что намекаешь? — насторожилась Юлия.
— Ни на что. Просто у меня есть один знакомый ювелир, так он бы за одну такую жемчужную серьгу дал бы тысяч пять, не меньше.
— Нет-нет-нет, — решительно сказала Юлия, догадавшись, куда клонит плешивый. — Это подарок мужа. Он в любую минуту может спросить, где его сережки. Что я ему тогда скажу?
— А ты скажи, что потеряла серьгу в бане, когда мылась. Такое часто случается.
— Нет, — стояла на своем Юлия, — я вам и так много плачу, а вы с меня еще хотите последние серьги снять. В любом вертепе комната стоит не больше сестерция, а я вам даю целых триста.
— Нашла с чем сравнивать, — усмехнулся корибант, — то вертеп, а то храм. Ощуща-ешь разницу? Верховному жрецу надо дать, — корибант стал загибать пальцы, — служителям, чтобы молчали, тоже надо дать, а теперь еще хору приходится платить, чтобы они орали во всю глотку.
— А это еще зачем? — удивилась Юлия.
— Как зачем, чтобы ваши с атлетом стоны заглушать, — пояснил плешивый, — их же слышно во всем храме. Молящиеся уже стали недоумевать, что это за звуки. Пришлось сказать им, будто это принесли умирающую в горячке.
— Ну, спасибо! — засмеялась Юлия, — уверяю тебя, стонов больше не будет.
Но корибанта это не удовлетворило. Его могли успокоить только деньги. Спор продолжался. Юлия согласилась добавить тридцать сестерциев. Окрыленный этим успехом, корибант приложил неимоверные старания и в конце концов вымутил у Юлии еще столько же.
А в это время раб по имени Гавр, один из тех, кому был поручен надзор за Юлией, припал ухом к двери ее комнаты и, всячески напрягая слух, пытался хоть что-то понять из разговора Юлии с корибантом. Но из-за громкого бряцанья цимбал и занудного воя служителей Кибелы Гавру из всего их разговора удалось разобрать лишь три слова: засранец, в бане и в горячке.