— Что рядом?
— Все закончится тем, что мы озлобимся.
— Подумайте, Морис, разве я могу в это поверить?
— Ах, Боже мой! — произнес молодой человек.
— Но почему вы мне обо всем этом не написали, вместо того, чтобы сказать, Морис?
— Чтобы избежать того, что между нами сейчас происходит.
— Вы рассердились, Морис, что я достаточно люблю вас, чтобы прийти за объяснениями? — спросил Диксмер.
— Совсем наоборот! — воскликнул Морис. — Я счастлив, клянусь вам, видеть вас еще раз до того как мы окончательно расстаемся.
— Расстанемся, гражданин! И все же мы вас очень любим, — ответил Диксмер, взяв руку молодого человека и сжав ее в своих руках.
Морис вздрогнул.
— Моран, — продолжал Диксмер, от которого это не ускользнуло, — сегодня утром сказал мне: «Сделайте все, что сможете, но верните этого дорогого мсье Мориса».
— Ах, сударь, — ответил молодой человек, нахмурив брови и отнимая руку, — я бы не подумал, что так нужен гражданину Морану.
— Вы не верите? — спросил Диксмер.
— Я, — ответил Морис, — не хочу ни сомневаться, ни вообще думать на эту тему. Когда я приходил к вам, то делал это ради вас и вашей жены, а вовсе не ради гражданина Морана.
— Вы его не знаете, Морис, — сказал Диксмер, — у него прекрасная душа.
— Согласен, — ответил Морис, горько улыбнувшись.
— Ну, а теперь, — продолжал Диксмер — вернемся к цели моего визита.
Морис стал в позу человека, которому нечего больше сказать и который ждет.
— Так вы говорите, что были пересуды?
— Да, гражданин, — подтвердил Морис.
— Ну что же, поговорим откровенно. Почему вы должны обращать внимание на болтовню какого-то бездельника соседа? Ведь у вас есть совесть, а у Женевьевы честь, не так ли?
— Я моложе вас, — сказал Морис, которого уже начала удивлять эта настойчивость, — и я более восприимчив к таким вещам. Поэтому я вам заявляю, что репутации такой женщины как Женевьева не должна коснуться даже болтовня бездельника соседа. Позвольте мне, дорогой Диксмер, остаться верным моему первому решению.
— Ну что ж, — сказал Диксмер, — раз уж мы признаемся во всем, признайтесь еще в одном.
— В чем? — спросил Морис, краснея… — В чем вы хотите, чтобы я признался?
— Что вас не политика и не слухи о вашем постоянном присутствии у меня в доме заставляют покинуть нас.
— А что же тогда?
— Тайна, которую вы узнали.
— Какая тайна? — переспросил Морис, с выражением такого наивного любопытства, что коммерсант воспрянул духом.
— Да это дело с контрабандой, о которой вы узнали в тот вечер, когда мы познакомились таким странным образом. Вы мне так и не смогли простить этого мошенничества и обвиняете в том, что я плохой республиканец, потому что использую английские товары в своих мастерских.
— Мой дорогой Диксмер, клянусь вам, что я совершенно забыл, когда посещал ваш дом, что бывал у контрабандиста.
— Правда?
— Правда.
— У вас нет больше никаких других причин, чтобы покинуть мой дом, кроме тех, о которых вы сказали?
— Слово чести.
— Ну хорошо, Морис, — сказал Диксмер, поднимаясь и пожимая руку молодого человека, — я надеюсь, что вы поразмыслите и откажетесь от этого вашего решения, которое всех нас так огорчает.
Морис поклонился и ничего не ответил, что свидетельствовало о его окончательном отказе.
Диксмер вышел в отчаянии от того, что не смог сохранить отношения с человеком, который при определенных обстоятельствах стал бы для них не только полезным, но и необходимым.
Шло время. Мориса раздирали тысячи противоречивых желаний. Диксмер просил его вернуться. Женевьева могла бы его простить. Отчего же он был в таком отчаянии? На его месте Лорэн, наверняка бы, вспомнил множество афоризмов своих любимых авторов. Но ведь было и письмо Женевьевы: содержало оно категорическую отставку Но, несмотря на это, Морис носил его на груди вместе с той маленькой запиской, которую получил на следующий день после того, как вызволил Женевьеву из рук грубых патрульных. И, наконец, он упорно ревновал ее к этому ненавистному Морану, который был первопричиной его разрыва с Женевьевой.
Итак, в своем решении Морис оставался непреклонным.
Но надо заметить, что после того, как он был лишен каждодневных визитов на старинную улочку Сен-Жак, Морис почувствовал гнетущую пустоту и, когда наступал час его обычных походов в сторону квартала Сен-Виктор, он впадал в глубокую меланхолию и мысленно пробегал все обычные стадии ожидания и сожаления.
Каждое утро, просыпаясь, он надеялся найти письмо от Диксмера и признавался сам себе, что хотя и сопротивлялся уговорам живого Диксмера, но уступил бы письму. Каждый день он покидал дом с надеждой встретить Женевьеву и уже придумал тысячу предлогов, чтобы заговорить с ней при встрече. Каждый вечер он возвращался домой с надеждой встретить там посыльного, который однажды утром принес ему печаль, ставшую теперь постоянной спутницей.
Часто в минуту отчаяния Морис краснел от мысли, что испытывает такую муку и не может воздать по заслугам тому, от кого так страдает: ведь первопричиной всех печалей был Моран. Тогда Морис придумывал план ссоры с Мораном. Но компаньон Диксмера был таким хрупким и безобидным, что оскорбления или провокации со стороны такого колосса, как Морис, были бы подлостью.
Несколько раз заходил Лорэн, чтобы отвлечь друга от переживаний, о которых Морис говорить упорно не желал, однако и не отрицал, что они существуют. Лорэн сделал все, что мог для того, чтобы вернуть Родине это сердце, страдающее от любви к другой. Но, несмотря на то, что положение в стране оставалось тяжелым, и в любом другом состоянии Морис был бы полностью вовлечен в вихрь политических событий, молодой республиканец страдал так, что не мог участвовать в этих событиях с активностью, превратившей его в героя 14 июля и 10 августа.
Вот уже в течение десяти месяцев две противоборствующие системы, до сих пор лишь слегка атаковавшие друг друга, готовились к схватке, которая должна была стать смертельной для одной из них. Эти две системы, рожденные самой Революцией, с одной стороны были представлены умеренными, то есть жирондистами Бриссо, Петионом, Верньо, Валазе, Ланжине, Барбару и т. д., а с другой — им противостояла Гора, то есть террор, представленная Дантоном, Робеспьером, Шенье, Фабром, Маратом, Колло д’Эрбуа, Эбером и другими.
После событий 10 августа казалось, что влияние должно было перейти к партии умеренных. Правительство было сформировано из оставшихся старых и новых членов. Были приглашены Ролан, Сервьен и Клавьер — прежние министры и Дантон, Монж и Лебрен — из вновь назначенных. За исключением одного, Дантона, который являлся среди своих коллег как бы генератором энергии, все остальные министры принадлежали к партии умеренных.
Когда мы произносим «умеренный», то, разумеется, не в прямом смысле.
Но события 10 августа эхом отозвались за границами Франции, и враждебная коалиция уже готовилась к наступлению, но не для того, чтобы помочь Людовику XVI лично, а в защиту роялистских принципов, пошатнувшихся в самой своей основе. И тогда прозвучали слова угрозы, произнесенные Брунсвиком[38], и их ужасной реальностью стало падение Лонгви и Вердена. Последовал террор, Дантон уже предвидел сентябрьские дни и реализовывал это кровавое предвидение, которое показало врагу, что вся Франция, являющаяся соучастницей ужасного убийства, готова бороться за свое существование со всей энергией отчаяния. Сентябрь спас Францию, но поставил ее вне закона.
Франция оказалась спасенной, энергия оказалась бесполезной, и партия умеренных вновь обрела некоторую силу. И тогда жирондисты стали упрекать участников этих кровавых дней. Звучали слова «губитель» и «убийца». Словарь нации даже пополнился новым ловом septembriseur — участник сентябрьских событий.
Дантон с этим согласился. Как и Кловис, он лишь на короткое время склонил голову под этим кровавым крещением, чтобы потом поднять ее еще выше и с большей угрозой. Второй случай для возобновления террора представился во время процесса над королем. В борьбу вступили насилие и умеренность, но это была борьба не личностей, а принципов. Умеренность была побеждена, и голова Людовика XVI отсечена на эшафоте.
Как и 10 августа, 21 января — день казни Людовика XVI — дало новый толчок к действиям коалиции. Ей еще противостоял какое-то
время Дюмурье, но был арестован за беспорядки его администрации, препятствовавшей помощи людьми и деньгами, и заявил, что он против якобинцев и обвинил их в дезорганизации. Он переходит в партию жирондистов и, объявляя себя их другом, вредит им.
Восстает Вандея. Раздаются угрозы из разных областей страны. В тылах — измена. Якобинцы обвиняют умеренных и хотят нанести по ним удар 10 марта, то есть в тот самый вечер, описанием событий которого начинается наше повествование. Но их спасает поспешность со стороны противников, а, возможно, и дождь, заставивший Петиона, этого глубокого знатока парижского духа, сказать: «Идет дождь. Сегодня ночью ничего не будет».
Но, начиная с 10 марта, для жирондистов все является предзнаменованием разгрома. Марат был обвинен и оправдан. Робеспьер и Дантон мирятся, так, по крайней мере, мирятся тигр и лев, чтобы вместе победить быка, которого должны сожрать. Энрио, участник сентябрьской резни, назначен генералом национальной гвардии. Другими словами, все предвещает этот ужасный день, который должен был грозовым вихрем снести последнюю преграду, которую Революция противопоставляла Террору.
Таковы были события, в которых Морис при любых других обстоятельствах принял бы активное участие, этого требовали его могучая натура и экзальтированный патриотизм. Но к счастью или к несчастью, ни призывы Лорэна, ни события на улицах не могли изгнать из головы Мориса одну единственную мысль, неотступно его преследовавшую. И когда наступило 31 мая, то бесстрашный участник осады Бастилии и Тюильри валялся дома в кровати, пожираемый лихорадкой, убивающей самых сильных, но от которой можно излечить одним лишь взглядом или словом.
Глава XIII
31 мая
В этот день, вошедший в историю, 31 мая, когда с самого утра слышался гул набата и трубили общий сбор, отряд из предместья Сен-Виктор вошел в Тампль.
После того как все обычные формальности по размещению караула были выполнены, для охраны башни прибыл дежурный из муниципальной гвардии с четырьмя дополнительными орудиями.
В это же время явился и Сантерр в форме с желтыми эполетами, забрызганной жирными пятнами.
Он провел смотр отряда и счел его состояние удовлетворительным, затем пересчитал караульных из муниципальной гвардии, их оказалось трое.
— Почему гвардейцев только трое? — спросил он. — Кто же этот отсутствующий, недостойный называться гражданином?
— Того, кого здесь нет, гражданин генерал, — ответил наш старый знакомый Агрикола, — не обвинишь в умеренности, ведь это секретарь секции Лепеллетье, лидер бравых фермопилов, гражданин Морис Линдей.
— Хорошо, — ответил Сантерр, — я тоже знаю Мориса Линдея как достойного патриота, однако, если он не явится в течение десяти минут, его занесут в списки отсутствующих.
И генерал занялся другими делами.
Во время этой беседы в нескольких шагах находились капитан стрелков и солдат. Один из них опирался на ружье, другой сидел на стволе пушки.
— Вы слышали? — вполголоса спросил капитан солдата. — Морис до сих пор не пришел.
— Да. Но он придет, будьте спокойны.
— Если он не явится, — сказал капитан, — я поставлю вас часовым на лестнице и, когда она поднимется на площадку, вы сможете сказать ей несколько слов.
В это время вошел человек, по трехцветному шарфу которого можно было определить принадлежность к муниципальной гвардии. Но он был незнаком капитану и солдату, поэтому они не сводили с него глаз.
— Гражданин генерал, — обратился незнакомец к Сантерру, — прошу назначить меня вместо гражданина Мориса Линдея. Он болен, вот заключение врача. Мое дежурство через неделю, так что он отдежурит за меня также, как сегодня я за него.
— Да, но только в том случае, если все эти Капеты через неделю будут еще живы, — заметил один из гвардейцев.
Сантерр в ответ на шутку усмехнулся, затем повернулся к ходатаю Мориса.
— Ладно, — сказал он, — иди и запишись вместо Мориса Линдея, но в графе примечаний отметь причину этой замены.
С радостным удивлением капитан и солдат переглянулись.
— Через неделю, — сказали они друг другу.
— Капитан Диксмер, — крикнул Сантерр, — займите вместе с солдатом ваш пост в саду.
— Пойдемте, Моран, — сказал капитан стоявшему рядом стрелку.
Раздалась барабанная дробь, и владелец кожевенных мастерских вместе со своим компаньоном направились в указанное место.
По пути на территории Тампля им встречались группы вооруженных караульных, прохаживающихся по охраняемым участкам.
Их пост находился в саду, где во времена Людовика XVI иногда прогуливалось королевское семейство. Теперь он был запущен и бесплоден, почти без цветов и деревьев.
Шагах в двадцати пяти от части стены, ограждавшей Тампль и выходившей на улицу Порт-Фуэн, находилась хибара, которую муниципальные власти разрешили построить для удобства караульных. В дни, когда им запрещалось покидать Тампль, они могли здесь подкрепиться. Вести хозяйство в этом небольшом кабачке было поручено истинной патриотке, вдове жителя предместья, убитого 10 августа. Ее называли вдовушка Плюмо.
Эта хижина, построенная из досок и самана, располагалась посредине бывшей грядки, о существовании которой напоминали остатки карликовой изгороди из самшита. Состояла она всего из одной комнаты площадью в двенадцать квадратных футов. Под хижиной размещался подвал, в который вели вырубленные прямо в земле ступени. В нем вдовушка Плюмо хранила продукты и напитки, о которых заботилась вместе с дочерью, девочкой лет двенадцати-пятнадцати.
После начала дежурства караульные прохаживались по саду, рассматривали рисунки, патриотическое содержание которых соответствовало подписям, которыми была испещрена стена, окружавшая Тампль. Под рисунком повешенного короля надпись гласила: «Мсье Вето принимает воздушные ванны». Или другой — изображен гильотинированный король и надпись: «Мсье Вето гильотинирован». Другие караульные уже направились к вдовушке Плюмо за информацией гастрономического характера.
Среди них находились и капитан со стрелком, на которых мы уже обратили внимание.
— А, капитан Диксмер, — сказала кабатчица, — заходите. У меня есть для вас превосходное сомюрское вино!
— Благодарю, гражданка Плюмо, но ведь сомюрское, на мой взгляд, ничего не стоит без сыра бри, — ответил капитан, который прежде чем произнести это, внимательно осмотрелся и заметил, что на полках нет именно этого сыра.
— Капитан, как нарочно у меня только что взяли последний кусок этого сыра.
— Ну что ж, — сказал капитан, — нет сыра, не будет и сомюрского, а ведь я хотел угостить не только своего напарника, но и остальных.
— Прошу тебя, капитан, подожди минут пять, я сбегаю к консьержу. Он соперничает со мной, и у него всегда есть этот сыр. Пусть я переплачу, но постараюсь для тебя, потому что ты достойный патриот.
— Да, сходи, — ответил Диксмер, — а мы пока сами спустимся в подвал и выберем вино.
— Будь как у себя дома, капитан.
Вдова Плюмо во весь дух понеслась к домику консьержа, а капитан, взяв свечу, вместе со стрелком спустился в подвал.
— Итак, — осмотревшись, сказал Моран, — подвал идет в сторону улицы Порт-Фуэн, глубина девять-десять футов и каменной облицовки нет.
— А какой грунт?
— Известковый туф. Это все наносная земля, ее несколько раз перекапывали, поэтому нигде нет даже намека на камень.
— Быстрее, — воскликнул Диксмер, — я слышу возвращается хозяйка. Возьми пару бутылок и давай наверх.
Они вылезли из подвала как раз в тот момент, когда вдова вернулась с великолепным сыром бри, который они так настойчиво требовали.
Следом за ней вошли несколько солдат, привлеченных превосходным сыром.
Диксмер выставил двадцать бутылок вина, а гражданин Моран рассказывал о самопожертвовании Куртиуса, бескорыстии Фабрициуса, патриотизме Брута и Кассия. Все оценили эти рассказы, также как и сыр бри, и анжуйское вино, предложенное Диксмером.