— Есть такие, кто недостоин называться мужчиной. Есть неспособные сражаться подлецы, которым нужно мучить побежденных для того, чтобы убедить самих себя в том, что они — победители.
— О! Вы совсем не из таких, Морис, я в этом абсолютно уверена, — воскликнула Женевьева.
— Сударыня, — ответил Морис, — во время казни короля я должен был убить каждого, кто захотел бы спасти его. И тем не менее, когда он проходил мимо меня, я невольно снял шляпу и, повернувшись к своему отряду, сказал: «Граждане, я вас предупреждаю, что изрублю всякого, кто посмеет оскорбить бывшего короля!»
— И после этого предупреждения не последовало ни одного возгласа. Кстати, я собственноручно написал первое из десяти тысяч объявлений, которые были расклеены по Парижу, когда король возвращался из Варенны:
«Кто поклонится королю — будет избит,
Кто оскорбит его — будет повешен.»
— Итак, — продолжал Морис, не замечая, какой потрясающий эффект произвели на присутствующих его слова, — я в достаточной мере доказал, что являюсь истинным патриотом, что ненавижу королей и их сторонников. И я заявляю, что несмотря на мои взгляды, а они основаны на глубоких убеждениях, несмотря на то, что считаю Австриячку виновной в большей части тех бед, которые приносят горе Франции, никогда ни один мужчина, кто бы он ни был, будь это даже сам Сантерр, не оскорбит бывшую королеву в моем присутствии.
— Гражданин, — перебил его Диксмер, покачав головой, как сделал бы человек, не одобряющий подобной смелости, — знаете, вам нужно быть очень уверенным в нас, чтобы говорить подобное.
— Я могу сказать это перед вами и перед кем угодно, Диксмер. Еще добавлю: она, может быть, погибнет на эшафоте также, как и ее муж, но я не из тех, кому женщина внушает страх, я соблюдаю законы человечности по отношению к тем, кто слабее меня.
— А королева, — робко спросила Женевьева, — показывала ли она как-нибудь, мсье Морис, что она ценит вашу порядочность по отношению к ней?
— Узница неоднократно благодарила меня за проявленное уважение, сударыня.
— Выходит, она с удовольствием ждет, когда же наступит ваше дежурство?
— Надеюсь на это, — ответил Морис.
— Тогда значит, — произнес Моран, дрожа, — вы и детей не мучаете?
— Я? — воскликнул Морис. — Спросите у этого подлого сапожника Симона, как тяжела моя рука, он это хорошо прочувствовал, когда посмел бить молодого Капета.
Этот ответ произвел за столом Диксмера самопроизвольное движение: все собравшиеся почтительно встали.
Только Морис продолжал сидеть ц даже не подозревал, что явился причиной этого порыва восхищения.
— А в чем дело? — с удивлением спросил он.
— Мне показалось, что позвали из мастерской, — ответил Диксмер.
— Нет, нет, — отозвалась Женевьева, — мне тоже так показалось, но мы ошиблись.
И все снова заняли свои места.
— Так это, значит, о вас говорят, гражданин Морис? — спросил Моран дрожащим голосом. — Так это, значит, вы тот гвардеец, кто так благородно защитил ребенка?
— А разве об этом говорят? — наивно спросил Морис.
— Вот оно, благородное сердце, — сказал Моран, поднимаясь из-за стола, чтобы больше не проявить случайно своих чувств. Он направился в мастерскую, как будто там его ждала срочная работа.
— Да, гражданин, об этот говорили, — ответил Диксмер, — и смею заметить, что все мужественные и благородные люди восхищались вами, даже не зная вас.
— И оставим его неизвестным, — сказала Женевьева. — Это очень опасная слава.
Итак, в этой беседе каждый высказал свое отношение к героизму, самопожертвованию и чувствительности, вплоть до признания в любви.
Глава XVII
«Горняки»
Когда обед был закончен, Диксмеру доложили, что в кабинете его ожидает нотариус. Он извинился перед Морисом, с которым именно так он обычно и расставался, и направился к себе.
Речь шла о приобретении небольшого дома на улице Кордери, напротив сада у башни Тампль. Диксмер скорее покупал место, а не полуразрушенный дом, который намеревался восстановить.
Поэтому его владелец почти не торговался. В то же утро нотариус встретился с ним, и они сошлись на цене в девятнадцать тысяч пятьсот пятьдесят ливров. Оставалось только подписать купчую и выдать сумму в обмен на это строение. Владелец должен был полностью освободить дом в тот же день, а на следующий — рабочие должны были приступить к его реставрации.
Купчая была подготовлена, Диксмер и Моран направились на улицу Кордери вместе с нотариусом, чтобы тотчас же осмотреть новое приобретение, ведь они покупали дом без предварительного осмотра.
Это строение находилось неподалеку от того места, где сейчас находится дом № 20, было оно четырехэтажным, с мансардой. Нижний этаж раньше сдавали виноторговцу, поэтому под домом находились великолепные подвалы.
Их-то особенно и расхваливал владелец, потому что подвалы были своеобразной достопримечательностью дома. Диксмер и Моран, казалось, не обратили на подвалы особого внимания, но тем не менее оба из любезности вместе с домовладельцем спустились и осмотрели то, что он называл подземельем.
Хозяин дома нисколько не преувеличивал, подвалы действительно были великолепны. Один из них находился под улицей Кордери. Было слышно, как наверху по мостовой проезжали экипажи.
Казалось, Диксмер и Моран не заинтересовались этим роскошным подземельем и даже поговорили между собой о том, чтобы засыпать его. Ведь то, что было необходимо торговцу вином, было абсолютно ни к чему двум добропорядочным буржуа, рассчитавшим занять весь дом.
Осмотрев подвалы, они поднялись на второй этаж, потом на третий и на четвертый. С четвертого сад Тампля был весь как на ладони, по нему разгуливал караул из муниципальной гвардии, получивший эту территорию для своих нужд с тех пор, как члены королевской семьи сюда не выходили.
Диксмер и Моран увидели также вдовушку Плюмо, как всегда суетившуюся у своего кабачка. Сами же они, конечно, не хотели, чтобы она их тоже узнала, поэтому стали у окна позади хозяина, который расхваливал очередную достопримечательность этого дома.
Покупатель захотел осмотреть мансарду.
Владелец дома не ожидал этого, и у него не оказалось с собой ключей. Однако, при виде продемонстрированной ему пачки ассигнаций тотчас же отправился за ними вниз.
— Я не ошибся, — сказал Моран, — этот дом как нельзя лучше подходит для нашего дела.
— А что вы скажете о подвалах?
— Это просто помощь Провидения, которое сократит нашу работу на два дня.
— Вы уверены, что подвалы тянутся в сторону кабачка за стенами Тампля?
— Они отклоняются немного влево, но это не страшно.
— Каким же образом, — спросил Диксмер, — вы станете продвигаться под землей в нужном направлении?
— Будьте спокойны, дорогой друг, я уже подумал об этом.
— А если мы отсюда подадим королеве условный знак?
— Она не сможет увидеть его со своей площадки. Только мансарда может находиться на нужном уровне, да и то я пока сомневаюсь. Надо посмотреть.
— Неважно, — ответил Диксмер, — Тулан или Мони смогут увидеть наш сигнал откуда-нибудь и предупредят Ее Величество.
Диксмер завязал на ситцевой занавеске несколько узлов и выставил ее из окна, словно занавеску выдуло ветром.
Потом оба, будто бы им не терпелось осмотреть мансарду, подошли к лестнице и стали ждать владельца дома. Уходя, они закрыли дверь четвертого этажа, чтобы владельцу не пришло в голову убрать обратно в комнату развевающуюся занавеску.
Мансарда, как и предвидел Моран, оказалась ниже уровня верхней площадки Тампля. Это было одновременно и трудностью, и преимуществом: трудность заключалась в том, что нельзя было продолжать общаться с королевой с помощью условных знаков, а преимуществом же было то, что отсутствие этой возможности исключало всякое подозрение.
Ведь за высокими домами наблюдали особо.
— Надо бы через Мони, Тулана или дочь Тизона как-то сообщить королеве, чтобы она была начеку, — прошептал Диксмер.
— Я подумаю об этом, — ответил Моран.
И они спустились вниз, где в салоне их ожидал нотариус с приготовленной купчей.
— Хорошо, — сказал Диксмер, — дом мне подходит. Отсчитайте гражданину 19 тысяч 550 ливров, и пусть он ставит свою подпись.
Владелец дома тщательно пересчитал деньги и расписался.
— Тебе известно, гражданин, — сказал Диксмер, — мое главное условие? Дом должен быть освобожден сегодня, потому что завтра сюда придут мои рабочие.
— Да, конечно, гражданин. Ты можешь взять ключи. Сегодня вечером, к восьми часам, дом будет абсолютно пуст.
— Извини, — сказал Диксмер, — но нотариус говорил, что из дома есть также выход на улицу Порт-Фуэн?
— Да, гражданин, есть, — ответил домовладелец, — но я его закрыл, потому что у меня один слуга, ему трудно следить сразу за двумя входными дверьми. Если поработать там пару часов, то и ту дверь можно будет прекрасно использовать. Хотите в этом убедиться?
— Спасибо, не стоит, — ответил Диксмер, — мне совершенно не нужна та дверь.
И они удалились, в третий раз напомнив владельцу, что тот обещал освободить дом к восьми часам вечера.
Они вернулись в девять. За ними на некотором расстоянии следовали человек пять-шесть, на которых при общем беспорядке, царившем в Париже, никто не обратил внимания.
Сначала они вошли в дом вдвоем: бывший владелец сдержал слово, дом был абсолютно пуст.
Ставни были тщательно закрыты. Высекли огонь и зажгли свечи, которые захватил с собой Моран.
Затем в дом, один за другим, вошли сопровождавшие их мужчины. Это оказались контрабандисты, которые однажды вечером хотели убить Мориса, а впоследствии стали его друзьями.
Заперли двери и спустились в подвал.
И вот подвал, на который днем совсем не обращали внимания, вечером стал самой важной частью всего дома.
Сначала закрыли все отверстия, через которые любопытный взгляд мог проникнуть внутрь.
Потом Моран перевернул пустую бочку, взял лист бумаги и стал чертить на нем карандашом геометрические фигуры.
А в это время его товарищи с Диксмером вышли из дома, прошли на улицу Кордери, туда, где она пересекается с улицей Бос и остановились у закрытого экипажа.
В этом экипаже находился человек, который молча выдал каж дому шанцевые инструменты: одному — заступ, другому — кирку, третьему — лопату, четвертому — мотыгу. И каждый спрятал полученный инструмент под широким плащом. «Горняки» опять направились к дому, а экипаж исчез.
Моран закончил свои расчеты. Он встал прямо в углу подвала.
— Копайте здесь, — сказал он.
И спасители королевы тотчас же принялись за работу.
Положение узниц Тампля становилось все более тяжелым и мучительным. Какое-то время у королевы, мадам Елизаветы и принцессы была небольшая надежда. Гвардейцы из муниципальных войск Тулан и Лепитр сочувствовали августейшим узницам и проявляли к ним внимание. Сначала не привыкшие к этому бедные женщины им не доверяли. Но разве можно не доверять, когда надеешься? Да и что еще могло случиться с королевой, которая была разлучена с сыном тюрьмой, а с мужем смертью? Погибнуть на эшафоте, как он? Она уже думала об этом и свыклась с этой мыслью.
Когда в первый раз дежурили Тулан и Лепитр, королева спросила у них, действительно ли они интересуются ее судьбой и попросила подробнее рассказать о гибели короля. Это было грустное испытание, которому она подвергла их сочувствие.
Королева попросила принести ей газеты, в которых рассказывалось о казни. Лепитр пообещал захватить их с собой в следующий раз, их смена была через три недели.
Пока был жив король, в Тампле дежурили четыре гвардейца из муниципалитета. После смерти короля гвардейцев стало трое: один дежурил днем, а двое — ночью. Тулан и Лепитр придумали хитрость, благодаря которой всегда дежурили вместе по ночам.
Часы дежурства обычно распределялись по жребию: на одной бумажке писали «день», а на двух других — «ночь», бросали в шляпу, а затем гвардейцы по очереди вытаскивали их. Таким образом случай определял время дежурства.
Каждый раз, когда дежурили Лепитр и Тулан, они на всех трех бумажках писали «день» и предлагали третьему гвардейцу тянуть жребий. Тот испытывал судьбу, и, конечно же, на его бумажке всегда было написано, что он должен дежурить днем. Тулан и Лепитр брали оставшиеся бумажки и тихонько ворчали, что им всегда достается самое неприятное для дежурства время, то есть ночь.
Когда королева убедилась в их добром отношении, то наладила через них связь с шевалье де Мезон-Ружем. Но тогда попытка освобождения не удалась. Королева и мадам Елизавета должны были бежать, переодевшись в офицеров муниципальной гвардии, их должны были обеспечить пропусками. Что же касается детей королевы, принцессы и дофина, то для их похищения был придуман другой план. Служитель, который зажигал в Тампле масляные лампы, всегда приводил с собой двоих детей, которые были такого же возраста, что и принц с принцессой. Один из заговорщиков, Тюржи, должен был одеть костюм этого служителя и вывести королевских детей.
А теперь несколько слов об этом Тюржи.
Это был старый лакей, который обычно прислуживал королю за столом, он был переведен в Тампль из Тюильри вместе с несколькими слугами, потому что на первых порах стол короля был просто роскошен. В первый месяц заключения он стоил нации в 30–40 тысяч франков.
Но можно легко догадаться, что подобная расточительность не могла продолжаться долго. Коммуна издала приказ. Из Тампля отослали поваров, кухарок и поварят. Оставили только одного лакея, это и был Тюржи. Вполне естественно, что Тюржи был посредником между узницами и их сторонниками, потому что имел право выходить из Тампля, а стало быть, мог относить записки и приносить ответы.
Обычно эти ответы были скручены и спрятаны в пробки графинов с миндальным молоком, которые приносили королеве и мадам Елизавете. Они были написаны с помощью лимонного сока и становились видимыми, только когда их подносили к огню.
Все было готово для побега, но однажды Тизон раскурил свою трубку с помощью пробки от графина. По мере того, как бумага горела, он стал замечать проявляющийся на ней текст. Тизон потушил наполовину сгоревшую бумагу и принес ее остатки в Совет Тампля. Там ее поднесли к огню, но прочитать могли лишь обрывки слов, поскольку другая половина записки превратилась в пепел.
Опознали почерк королевы. Тизона допросили, и он рассказал, что со стороны Лепитра и Тулана, по его мнению, наблюдается в отношении узницы попустительство. На гвардейцев донесли в муниципалитет, и они больше в Тампле не появлялись.
Оставался Тюржи.
Но подозрительность достигла высшей точки. Его никогда не оставляли с принцессами наедине. Всякое сношение с внешним миром сделалось невозможным.
В один из дней мадам Елизавета отдала Тюржи маленький ножичек с золотым лезвием, которым она пользовалась, разрезая фрукты, чтобы он его почистил. У Тюржи появились кое-какие догадки, и во время чистки он отделил ручку. Внутри лежала записка.
В этой записке был перечень условных знаков.
Тюржи протянул нож мадам Елизавете, но находившийся поблизости гвардеец вырвал его и внимательно осмотрел, также отделив ручку от лезвия. К счастью, записки там не было. Но гвардеец тем не менее конфисковал нож.
Это было как раз в то время, когда неутомимый шевалье де Мезон-Руж мечтал о повторной попытке и собирался осуществить задуманное с помощью дома, который только что приобрел Диксмер.
Мало-помалу узницы потеряли надежду на спасение. В этот день королева была напугана криками, доносящимися с улицы. Она поняла, что обвиняли жирондистов, которые были последним оплотом умеренности. И от всего этого королеву охватила смертельная тоска. Если не будет жирондистов, то в Конвенте некому будет защищать королевскую семью.
В семь часов подали ужин. Гвардейцы тщательным образом осмотрели все блюда, развернули одну за другой все салфетки, прощупали хлеб и вилкой, и пальцами, разбили орехи, короче, все прошло через их руки. Они очень боялись, чтобы какая-нибудь записка не дошла до узниц. Проверив все, они пригласили членов королевской семьи к столу: