— Вдова Капета, ты можешь есть.
Королева покачала головой в знак того, что она не голодна.
Но в этот момент принцесса подошла к матери, будто хотела ее обнять, и чуть слышно шепнула:
— Садитесь за стол, я думаю, будет какой-то сигнал от Тюржи.
Королева вздрогнула и подняла голову. Напротив нее стоял Тюржи, через его левую руку была переброшена салфетка, а взглядом он указывал на правую руку.
Королева встала, подошла к столу и заняла свое обычное место.
За их трапезой наблюдали два гвардейца. Им было запрещено даже на секунду оставлять узниц наедине с Тюржи.
Ноги королевы и мадам Елизаветы встретились под столом и слегка коснулись друг друга.
Королева сидела лицом к Тюржи, и все движения лакея, прислуживающего за столом, были ей хорошо видны. Впрочем, все его жесты были настолько естественны, что не могли вызвать, да и не вызвали никаких подозрений у надзирателей.
После ужина со стола убирали с такими же мерами предосторожности, как и накрывали: мельчайшие крошки хлеба были подняты и тщательно осмотрены, после чего Тюржи вышел первым, за ним — гвардейцы. Оставалась жена Тизона.
После того как ее разлучили с дочерью, о судьбе которой она абсолютно ничего не знала, эта женщина стала совершенно свирепой. Каждый раз, когда королева обнимала свою дочь, жену Тизона обуревала безумная ярость, и королева, материнское сердце которой понимало горе другой матери, часто останавливалась именно в тот момент, когда хотела предаться единственному утешению, которое ей еще оставалось, — прижать к сердцу свою дочь.
Тизон вернулся за женой, но та заявила, что не уйдет до тех пор, пока вдова Капета не ляжет спать.
Мадам Елизавета ушла в свою комнату.
Королева и принцесса разделись и легли, лишь тогда жена Тизона взяла свечу и вышла.
Охранники тоже улеглись, расположившись в коридоре на своих складных брезентовых кроватях.
Луна, эта бледная гостья узниц, скользнула косым лучом через отверстие в навесе и окно к подножию кровати королевы.
Какое-то время все в комнате было тихо.
Потом тихонько отворилась дверь, и чья-то тень скользнула через полосу лунного света и подошла к изголовью кровати. Это была мадам Елизавета.
— Вы видели? — прошептала она.
— Да, — ответила королева.
— Вы поняли?
— Да. Но не могу в это поверить.
— Давайте повторим эти знаки.
— Сначала он коснулся своего глаза, чтобы дать нам понять, что есть новости.
— Затем переложил салфетку с левой руки на правую, а это значит, что вопросом нашего освобождения занимаются опять.
— Потом он поднес руку ко лбу, а это значит, что помощь к нам придет из страны, а не из-за границы.
— Потом, когда вы попросили его не забыть принести завтра ваше миндальное молоко, он завязал на платке два узла.
— Значит, опять нам пытается помочь шевалье де Мезон-Руж. Благородное сердце!
— Это он, — сказала мадам Елизавета.
— Вы спите, дочь моя? — спросила королева.
Нет, матушка, — ответила принцесса.
— Тогда молитесь за него, вы знаете, за кого.
Мадам Елизавета бесшумно вернулась в свою комнату, и потом в течение пяти минут был слышен голос принцессы, которая в тишине ночи беседовала с Богом.
Это было как раз в тот момент, когда по указанию Морана в подвале небольшого дома на улице Кордери раздались первые удары заступов.
Глава XVIII
Тучи
Пережив упоение первых взглядов после разлуки, Морис понял, что Женевьева оказала ему совсем не такой прием, как он ожидал. Он рассчитывал на встречу с глазу на глаз, чтобы вновь обрести утраченное или хотя бы развеять сомнения.
Но Женевьева препятствовала его планам, решив не оставаться с ним наедине, ведь она хорошо помнила, что эти свидания были весьма опасными, несмотря на всю их нежность.
Морис надеялся на завтрашний день, так как сегодня к Женевьеве с визитом пришла одна из родственниц, приглашенная заранее. На сей раз Морису нечего было ей сказать, поскольку Женевьева могла быть в этом и невиновна.
Когда он собрался уходить, Женевьева попросила Мориса проводить родственницу на улицу Фоссе-Сен-Виктор.
Морис ушел, надув губы, но Женевьева улыбнулась ему на прощанье и он принял эту улыбку, как обещание.
Увы! Морис обманывался. На следующий день, 2 июня, в тот ужасный день, когда пали жирондисты, он спровадил своего друга Лорэна, который непременно хотел пойти с ним в Конвент, отложил все дела, чтобы навестить свою подругу. Таким образом Свобода имела в лице Женевьевы опасную соперницу.
Морис застал Женевьеву в ее маленьком салоне. Она была полна грации и предупредительности, но вместе с ней в салоне находилась молодая горничная с трехцветной кокардой, которая вышивала инициалы на носовых платках, сидя в углу у окна, и не ушла при появлении Мориса.
Морис нахмурился; Женевьева заметила гнев Олимпийца и стала еще любезнее, но не настолько, чтобы отослать из комнаты прислугу. Морис нервничал и ушел на час раньше, чем обычно. Все это могло быть случайностью, поэтому он набрался терпения.
В этот вечер ситуация была такой, что ее отзвуки дошли даже до Мориса, который уже довольно давно жил вне политики.
Потребовалось ни больше, ни меньше, чем падение политической партии, правившей во Франции в течение десяти месяцев, чтобы отвлечь его от любовных переживаний хотя бы на мгновение.
На следующий день Женевьева вела себя с Морисом точно также, как и накануне. Предвидя это, Морис продумал план своего поведения: спустя десять минут после прихода и, убедившись, что занятую вышиванием горничную и не думают отсылать, взглянул на часы, поднялся, поклонился Женевьеве и ушел, не сказав ни слова.
И более того, он ни разу не обернулся.
Бледная и нервная Женевьева поднялась, чтобы посмотреть вслед уходящему Морису, на мгновенье застыла, затем опустилась в кресло, впав в уныние от результатов своей дипломатии.
В этот момент появился Диксмер.
— Что, Морис ушел? — воскликнул он удивленно.
— Да, — пробормотала Женевьева.
— Но ведь он только что пришел?
— Да, около четверти часа назад.
— Ну, так он, наверное, вернется?
— Сомневаюсь.
— Оставьте нас, Мюгэ[48], — сказал Диксмер.
Горничная взяла имя этого цветка вместо ненавистного ей имени Мария, которое она имела несчастье носить также как и Австриячка.
Мюгэ вышла.
— Итак, дорогая Женевьева, — спросил Диксмер, — вы помирились с Морисом?
— Напротив, друг мой, кажется, что сейчас отношения между нами стали еще более холодными, чем когда-либо.
— И чья же в этом вина? — спросил Диксмер.
— Мориса, конечно.
— Ну-ка, расскажите, я рассужу.
— Как! — покраснев, ответила Женевьева. — Вы не догадываетесь?
— Почему он рассердился? Не догадываюсь.
— Он, кажется, невзлюбил Мюгэ.
— Ах так? Ну, так нужно было ее отослать. Я не желаю из-за горничной лишаться такого друга как Морис.
— Но я думаю, — произнесла Женевьева, — он не будет требовать, чтобы ее вообще выслали из дома, будет достаточно…
— Чего?
— Что ее удалят из моей комнаты.
— И Морис прав, — сказал Диксмер. — Ведь он пришел к вам, а не к Мюгэ. Стало быть, Мюгэ ни к чему было находиться в комнате во время его прихода.
Женевьева с удивлением посмотрела на мужа.
— Но, друг мой… — пробормотала она.
— Женевьева, — продолжал Диксмер, — я думал, что вы — моя союзница, которая облегчит выполнение возложенной на меня миссии, а получается как раз наоборот, ваши страхи удваивают наши трудности. Я уже был уверен, что все наладилось, а оказывается, теперь придется все начинать сначала. Разве я не говорил, Женевьева, что уверен в вас и вашей чести? Разве я не говорил вам, наконец, что очень нужно, чтобы Морис вновь стал нашим самым близким другом? О, Боже! Ну, почему женщины вечно препятствуют нашим планам?
— Но, друг мой, нет ли у вас какого-нибудь другого средства? Я уже говорила, что будет лучше, если Морис станет находиться подальше от нас.
— Да, для всех нас, может быть. Но для той, которая выше нас, ради которой мы поклялись пожертвовать своим счастьем, жизнью и даже честью, нужно, чтобы этот человек вернулся к нам. Вы знаете, что тень подозрения уже пала и на Тюржи, и поговаривают, что узницам дадут другого лакея?
— Хорошо, я отошлю Мюгэ.
— Боже мой, Женевьева, — сказал Диксмер с нетерпением, которое он проявлял очень редко, — зачем вы мне все это говорите? Зачем раздувать пожар на пустом месте? Зачем создавать лишние трудности? Женевьева, будьте просто честной, преданной женой и делайте все как считаете нужным, вот и все. Завтра меня не будет, я заменяю Морана на земляных работах. Завтра я не обедаю с вами, а Моран во время обеда должен кое о чем просить Мориса. Он вам все расскажет сам. То, чего он должен добиться у Мориса, очень важно. Речь идет не о цели, к которой мы движемся, а о средстве ее достижения. Это последняя надежда этого человека, такого благородного, такого преданного, нашего защитника, которому мы обязаны жизнью.
— И ради которого я бы тоже отдала свою жизнь! — с воодушевлением воскликнула Женевьева.
— Да, Женевьева, это благороднейший человек, не знаю, как случилось, что вы не сумели сделать так, чтобы Морис полюбил его, а ведь очень важно, чтобы Морис полюбил его. А сейчас вы поставили Мориса в такое положение, что он может отказать Морану в просьбе, а вам нужно любой ценой добиться, чтобы Морис выполнил ее. Вы хотите, чтобы я сказал вам, Женевьева, до чего доведут Морана ваша деликатность и чувствительность?
— О, сударь, — воскликнула Женевьева, сжав руки и побледнев, — сударь, не будем говорить об этом.
— Хорошо, — ответил Диксмер, целуя жену в лоб, — будьте сильной и подумайте.
И он ушел.
— О! Боже мой! Боже мой! — прошептала Женевьева с тревогой. — Как они все добиваются, чтобы я приняла эту любовь, к которой сама стремлюсь всей душой!..
Следующий день, как мы уже отметили, был воскресеньем.
В семье Диксмеров, как и во всех буржуазных семьях того времени, существовал следующий обычай: в воскресенье обед был
более продолжительным, чем в обычные дни. Став близким другом дома, Морис был приглашен на эти обеды и старался их не пропускать. По воскресеньям, хотя за стол садились в два часа, он обычно приезжал к двенадцати.
Но после того, как Морис ушел, не попрощавшись, Женевьева почти не надеялась увидеть его на этом воскресном обеде.
И действительно, пробило двенадцать, а Мориса не было, потом — половину первого, потом — час.
Невозможно объяснить, что в эти часы ожидания происходило в сердце Женевьевы.
Сначала она оделась, как обычно, потом, видя, что он опаздывает, из чисто женского кокетства приколола один цветок к корсажу, другой — в волосы. И снова стала ждать, чувствуя, что сердце сжимается все сильнее и сильнее. Скоро уже было нужно садиться за стол, а Морис все не приходил.
Без десяти два Женевьева услышала стук копыт лошади Мориса, который знала очень хорошо.
— Ну, наконец-то, — воскликнула она, ее гордость не могла больше бороться с любовью. — Он меня любит! Он меня любит!
Морис спрыгнул с лошади, передал поводья встречавшему его садовнику и приказал ждать его у ворот. Женевьева с беспокойством заметила, что садовник не повел лошадь в конюшню.
Морис вошел. Он был в этот день во всем блеске своей мужской красоты. На нем был черный камзол с широкими отворотами, белый жилет, замшевые штаны подчеркивали стройность ног с мускулами Аполлона, а воротничок белого батиста и красивые волосы, обрамлявшие лицо, оттеняли элегантность и мужественность его красоты.
Он вошел. Женевьева с лучезарной улыбкой поспешила ему навстречу.
— Ах, вот и вы, наконец, — сказала она, протягивая руку. — Вы пообедаете с нами, не так ли?
— Напротив, гражданка, — холодно ответил Морис, — я приехал сообщить, что не смогу присутствовать на обеде.
— Не сможете?
— В секции меня ждут неотложные дела. Я приехал сказать, чтобы вы меня не ждали напрасно и не обвинили в невежливости.
Женевьева почувствовала, что ее сердце опять сжалось.
— Боже мой! — произнесла она. — И Диксмер сегодня не обедает дома, а он так рассчитывал застать вас здесь по возвращении, просил задержать вас!
— В таком случае мне понятна ваша настойчивость, сударыня. Вы получили наказ мужа. А я об этом и не догадывался. Наверное, я никогда не избавлюсь от излишнего самомнения.
— Морис!
— Да, сударыня, я должен был понять, что мне не следует появляться здесь в отсутствие Диксмера. Ведь это ставит вас в затруднительное положение.
— Почему? — робко спросила Женевьева.
— Потому что после моего возвращения, вы меня всячески избегаете. А ведь я вернулся только из-за вас, и вы это знаете. Боже мой! С тех пор, как я вернулся, все время вижу кого-то рядом с вами.
— Полноте, друг мой, — сказала Женевьева, — вы еще сердитесь, а я ведь стараюсь устроить все как можно лучше.
— Нет, Женевьева, вы могли бы сделать лучше: принять меня как раньше или прогнать навсегда.
— Ну, Морис, — нежно произнесла Женевьева, — войдите в мое положение, поймите мою тревогу и не будьте со мной тираном.
Молодая женщина подошла и грустно посмотрела на него.
Морис молчал.
— Так чего же вы хотите? — продолжала она.
— Я хочу любить вас, Женевьева, потому что чувствую, что не могу больше жить без этой любви.
— Морис, сжальтесь!
— В таком случае, сударыня, надо было позволить мне умереть.
— Умереть?
— Да, умереть или забыть.
— Значит, вы могли бы обо всем забыть? — воскликнула Женевьева, и ее глаза наполнились слезами.
— О! Нет, нет, — прошептал Морис, упав на колени, — нет, Женевьева, умереть, может быть, но забыть — никогда, никогда!
— Однако, Морис, — твердо сказала Женевьева, — так было бы лучше, потому что эта любовь преступна.
— Вы и мсье Морану так говорили? — произнес Морис, который от этой внезапной холодности сразу пришел в себя.
— Мсье Моран совсем не такой безумец, как вы, Морис, и мне никогда не приходилось говорить ему о том, как он должен вести себя в доме друга.
— Готов держать пари, — ответил Морис, иронично улыбаясь, — что если Диксмер обедает не дома, то уж Моран обязательно будет здесь. Вот чего было бы достаточно, чтобы помешать мне любить вас. Ведь как только Моран будет здесь, рядом с вами, — и в голосе Мориса прозвучало презрение, — я не смогу любить вас или, по меньшей мере, не смогу думать о том, что люблю вас.
— А я, — сжимая руку молодого человека, воскликнула Женевьева, доведенная до крайности этими вечными подозрениями, — клянусь вам. Вы слышите, Морис? И мне не хотелось бы больше никогда возвращаться к этому. Я вам клянусь, что Моран никогда не сказал мне ни слова о любви, что Моран никогда не любил меня, что он никогда не будет любить меня. Я вам клянусь моей честью и душой моей матери.
— Увы! Увы! — воскликнул Морис. — Как бы я хотел вам поверить!
— Верьте мне, бедный безумец, — сказала она с улыбкой, которая любому другому, но не ревнивцу, показалась бы очаровательной. —
Верьте мне. Ну, что вы еще хотите знать? Моран любит одну женщину, и все остальные женщины на земле меркнут для него, как меркнут полевые цветы перед звездами неба.
— Перед какой это женщиной, — спросил Морис, — могут меркнуть все другие, в число которых входит и Женевьева?
— Разве та, которую любят, — смеясь продолжала Женевьева, — не является для любящего венцом творения?
— Ну что ж, — сказал Морис, — если вы не любите меня, Женевьева…
Молодая женщина с тревогой ждала конца фразы.
— Если вы меня не любите, — продолжал Морис, — то можете ли вы мне поклясться, что не любите никого другого?
— О! В этом, Морис, я могу вам поклясться от всего сердца, — воскликнула Женевьева, довольная тем, что Морис сам подсказал ей ответ.