— А если бы я не стал вас слушать, то какие у вас были бы намерения? — спросил император, поворачиваясь к Штапсу.
— Убить вас.
— Что плохого я вам сделал?
— Вы угнетаете мою страну.
— Ваша страна восстала против меня, я ее победил, и это военная удача! Александр победил — и стал угнетать персов, Цезарь победил — и стал угнетать галлов, Карл Великий победил — и стал угнетать саксов.
— Будь я персом — я убил бы Александра! Будь я галлом — я убил бы Цезаря! Будь я саксом — я убил бы Карла Великого!
— Вами движет религиозный фанатизм?
— Нет, это национальный патриотизм.
— У вас есть сообщники?
— Даже мой отец не знает о моем замысле.
— Вы меня уже видели?
— Три раза прежде, этот уже четвертый: первый раз в Абенсберге, второй — в Регенсбурге, третий — во дворе Шёнбрунского дворца.
— Вы франкмасон?
— Нет.
— Иллюминат?
— Нет.
— Вы принадлежите к какому-нибудь тайному немецкому обществу?
— Я вам сказал, что у меня нет сообщников.
— Вы знаете майора Шилля?
— Нет.
— Вы знаете Брута?
— Которого? Их два.
— Да, — сказал Наполеон с выразительной улыбкой, — один убил своего отца, а другой — своих сыновей… Вы знали о заговорах Моро и Пишегрю?
— Я знаю только то, о чем писали газеты.
— Что вы думаете об этих людях?
— Они действовали только для себя и боялись смерти.
— У вас нашли портрет женщины.
— Я попросил, чтобы мне его оставили, и мою просьбу удовлетворили.
— Кто эта женщина?
— Какое это имеет значение?
— Я хочу знать, кто она.
— Это девушка, на которой я должен был жениться.
— Вы любите! У вас есть отец, невеста, а вы стали убийцей?
— Я уступил голосу, говорившему: «Покарай!»
— Но, покарав, вы надеялись избежать наказания.
— У меня не было даже такого желания.
— Откуда это отвращение к жизни?
— Судьба сделала мою жизнь невыносимой.
— Если бы я вас простил, как бы вы распорядились вашей свободой?
— Так как я убежден, что вы хотите гибели Германии, я подождал бы, когда представится другой случай, выбрал бы лучшее время и, возможно, в тот раз мне повезло бы больше!
Император пожал плечами.
— Ну что же, Корвизар, — сказал он, — остальное касается вас, обследуйте его, скажите, что вы о нем думаете.
Корвизар пощупал у молодого человека пульс, приложил ухо к его груди, погрузил свой взгляд в его глаза.
— Это фанатик из рода кассиев и жаков клеманов, — сказал он.
— Но не сумасшедший? — спросил Наполеон.
— Никакого сумасшествия.
— Он не возбужден?
— На четыре пульсации больше, чем в обычном состоянии.
— И что, он спокоен?
— Абсолютно спокоен…
Император подошел к молодому человеку и, устремив на него пронзительный взгляд, спросил:
— Послушай, ты хочешь жить?
— Зачем?
— Чтобы быть счастливым.
— Я уже не могу им быть.
— Обещай мне вернуться к своему отцу, к невесте, жить спокойно, не причинять никому вреда, и я тебя помилую.
Молодой человек посмотрел на Наполеона удивленным взглядом и потом, после некоторой паузы, сказал:
— Это было бы напрасное обещание.
— Как это?
— Я его не сдержу.
— Ты знаешь, что тебя будет судить военный суд и, следовательно, через три для все будет кончено?
— Я готов умереть.
— Послушай, я завтра уезжаю: ты будешь осужден и расстрелян в мое отсутствие…
— Я буду расстрелян? — спросил Штапс с какой-то радостью.
— Да… если, конечно, как я тебе сказал, ты мне не дашь слово.
— То было обещанием, данным Богу, — сказал молодой человек, покачав головой.
— Но, возможно, в минуту расставания с жизнью ты пожалеешь о нем?
— Не думаю.
— Однако это возможно.
— Несомненно, человек слаб!
— Ну что ж, а если бы ты был не слабым, а раскаивающимся…
— Что я должен был бы сделать?
— Ты бы дал обещание, о котором я тебя прошу.
— Кому?
— Богу.
— А потом?
— А потом ты показал бы эту записку председателю суда.
И Наполеон, написав несколько слов на листке бумаги, сложил его и отдал Штапсу, тот его взял и, не читая, положил в карман жилета.
— В последний раз, Корвизар, — спросил Наполеон, — вы абсолютно уверены, что этот человек не сумасшедший?
— Нет, сир, он не сумасшедший.
— Рапп!
Рапп вошел.
— Отведите обвиняемого в тюрьму, — сказал император. — Пусть созовут военный суд, и он займется его преступлением.
И, повернувшись к Корвизару, словно он забыл о том, что сейчас произошло, обратился к нему:
— Доктор, скажите мне вот что…
— Что, сир?
— Сорокалетний мужчина может иметь детей?
— Почему бы и нет? — ответил Корвизар.
— А пятидесятилетний?
— Еще может.
— А шестидесятилетний?
— Иногда да.
— А семидесятилетний?
— Тоже.
Император улыбнулся.
— Мне нужен ребенок! Мне нужен сын! — сказал Наполеон. — Если бы этот сумасшедший убил меня, кому был отошел трон Франции?
Потом, уронив голову на грудь, он прошептал:
— Есть одно обстоятельство, ужасающее меня. Дело в том, что теперь вызывает ненависть уже не французская революция, а я сам, и эта ненависть преследует меня как виновника мирового зла, как возбудителя этой ужасной и бесконечной смуты, потрясающей мир; однако, Бог мне свидетель, я не хочу войны! Что же у них есть такое, чего нет у меня, у всех этих королей, которые находят фанатиков, обожающих их, и убийц, защищающих их? Что же они имеют сверх того, что имею я? — добавил он. — Они родились на троне… Ах, если бы только я был своим внуком!
И, упав в кресло, он какое-то время оставался в задумчивости, подперев лоб рукой.
Что происходило за эти несколько минут в этом всеобъемлющем мозгу и какой поток мыслей обуревал этот несокрушимый, как утес, ум?
Тут таился один из тех секретов, который был известен только ему и Богу.
Наконец он медленно притянул к себе лист бумаги, взял перо, обмакнул его в чернила, повертел его несколько раз между пальцев и написал:
Потом Наполеон позвонил.
— Позовите Раппа, — сказал он слуге.
— Генерал здесь, сир.
— Пусть войдет!
Рапп вошел.
— Рапп, — сказал Наполеон, — отправьте надежного курьера, и пусть он вручит это письмо господину Фуше.
Рапп с проворством военного и беспрекословным послушанием взял письмо и вышел.
— Только ему! Ему самому! — крикнул император.
XI
КАЗНЬ
На следующий день, когда согласно программе, которую он сообщил г-ну фон Бубна, Наполеон покинул Вену, к вечеру прошел слух, что военный суд, созванный по приказу маршала Бертье, только что приговорил Фридриха Штапса к смертной казни.
Обвиняемый все признал и не пытался отвергать обвинения. Услышав приговор, он не попросил ни о помиловании, ни об отсрочке.
Однако, вернувшись к тюрьму, он попросил, чтобы на следующий день за несколько минут перед казнью к нему пригласили докладчика в судебном заседании, молодого офицера егерей по имени Поль Ришар.
Затем он помолился, попросил разбудить его пораньше и отдал тюремщику в знак благодарности за заботу о нем четыре фридрихсдора — все, что было при нем.
После этого он лег спать, снял с груди медальон, нежно поцеловал его несколько раз, затем уснул, прижав медальон к сердцу.
В шесть часов утра тюремщик вошел в камеру и разбудил его.
Тогда Штапс, улыбаясь, открыл глаза и поблагодарил вошедшего за то, что тот так быстро привел его в состояние бодрствования. Он очень тщательно умылся, причесал свои прекрасные волосы с каким-то особым изяществом, а когда его спросили, что бы он хотел на завтрак, ответил:
— Я думаю, будет достаточно чашки молока.
Он только успел выпить молока, когда на пороге появился молодой офицер, о беседе с которым in extremis[9] он просил накануне.
Было явно видно, что молодой лейтенант егерей предпочел бы, чтобы выбор приговоренного пал на кого-нибудь другого, а не на него, хотя и не выказывал замешательства.
— Благодарю вас, сударь, — сказал Штапс, — что вы откликнулись на мое приглашение. Хочу попросить вас об одной услуге.
— Я готов ее выполнить, сударь, — ответил молодой офицер.
— Мы уже виделись, лейтенант.
— Увы! Да, сударь, и я сожалею, что судьба выбрала меня быть докладчиком по вашему делу.
— О! Я намекаю, сударь, не только на те три заседания военного суда, перед которым я предстал, мы с вами виделись раньше.
— Вполне возможно, сударь, но я полностью забыл, где и когда это могло быть.
— Нет ничего проще: я был в маске, а вы без нее.
— А! — сказал Поль Ришар, вздрогнув. — Это было в развалинах Абенсберга?
— Именно там, да, сударь, и какое-то мгновение вы думали, что будете скоро расстреляны.
— К несчастью, то, что было игрой по отношению ко мне, для вас сейчас реальность! — сказал лейтенант.
— Пусть так, но вы же не знали, что это была игра, и решительно шли до конца. Лейтенант Ришар, вы смелый человек; правы те, кто окрестил вас в тот вечер Ричардом Львиное Сердце.
Молодой человек побледнел.
— Вы знаете, почему я был там, сударь? — спросил он.
— Нет, лейтенант, но я знаю, что солдат — это раб присяги, как честный человек — раб своего слова… Ну что ж, все остальное не важно! Я узнал ваше лицо и сказал себе: «Все сильные сердца — братья, у тебя, Штапс, здесь есть брат, и ты можешь смело попросить, чтобы он оказал тебе последнюю услугу».
— И вы не ошиблись: все, что будет в человеческих возможностях сделать для вас в пределах моего долга, я сделаю.
— О, будьте спокойны, — ответил заключенный, — я у вас не попрошу ничего того, что могло бы вас скомпрометировать.
— Говорите, — сказал молодой человек.
— Я любил одну молодую девушку, — начал Штапс, если бы не произошли все эти события, она была бы моей женой; наши отцы — друзья; наша свадьба была отложена…
— Да, — сказал молодой офицер, — но именно тогда вы вступили в общество Тугендбунд; именно тогда вам выпал жребий убить императора и именно тогда все ваши любовные надежды были утрачены?
— Нет, сударь, — печально ответил Штапс.
— Продолжайте, — сказал офицер.
— Действительно, мои минуты сочтены… Будьте спокойны, я не заставлю себя ждать.
Лейтенант наклонил голову в знак согласия.
— Вы знаете, — продолжал Штапс, — что при мне нашли женский портрет?
— Да, сударь.
— Я попросил, чтобы мне оставили этот портрет до момента моей смерти.
— И ваша просьба была удовлетворена без колебаний.
— Так вот, сударь, когда я умру, этот портрет будет у моего сердца.
И узник прижал руку к груди.
— Вы желаете быть похороненным вместе с портретом?
— Нет, я желаю, чтобы после моей смерти какой-либо друг взял его и передал его раньше или позже моей невесте и рассказал ей о том, как я умер, а особенно о том, что, умирая, я думал о ней.
— Она живет в Баварии?
— Нет, сударь, в результате ужасной катастрофы ее отец и она покинули Баварию и уехали жить в Вольфах, маленький городок в герцогстве Баден; именно там вы ее и найдете.
— Хорошо, перед смертью вы мне отдадите портрет.
— Я сказал вам, что хочу умереть, прижимая его к сердцу: вы его возьмете с моего трупа, после моей смерти.
— Имя девушки?
— Оно написано на обратной стороне портрета.
— Это все, сударь?
— Нет, последняя услуга. Я хочу, сударь, чтобы меня не уравняли с обыкновенными убийцами. После того как вы возьмете портрет на моей груди, раскройте мою правую руку, в ней будет бумага, которую вы любезно передадите офицерам, входящим в состав военного суда, слушавшего мое дело, и полковнику — его председателю.
— Я сделаю, как вы пожелаете. Теперь все?
— Да.
— Тогда мне остается только пожать вам руку, сударь, и пожелать мужества.
— Согласен пожать вашу руку и принять пожелание, сударь, хотя пожелание мужества, как вы можете это видеть, вряд ли необходимо. Где я вас снова увижу?
— На месте казни.
— То есть на эспланаде?
— На эспланаде.
Молодые люди пожали друг другу руки в последний раз, и офицер ушел.
Военная тюрьма, где находился Штапс, была расположена на самой площади. Казнь должна была происходить в восемь часов, а без четверти восемь вся площадь была уже заполнена народом.
Эту толпу составляли наполовину французские военные, наполовину население Вены.
Когда там увидели Поля Ришара, выходящего из тюрьмы, его окружили и стали расспрашивать о заключенном.
Поль ответил, что заключенный, узнав его, так как однажды они встречались в Абенсберге, попросил быть доверенным своих последних желаний.
— Его действительно казнят сегодня утром? — спросил капитан, входивший в состав военного суда.
— Да, — ответил ему Поль, — вы же знаете, капитан, что приговоры военного суда подлежат исполнению немедленно.
— Конечно, но я знаю также, что полковник довел до сведения заключенного о возможности просить о помиловании у маршала Бертье; и полковник сказал мне лично после зачтения приговора, что в случае такого прошения князь Невшательский получил все полномочия от императора.
— Ну что ж, — сказал Поль, — осужденный не воспользовался этим советом полковника.
— И он им не воспользуется? — спросили сразу несколько человек.
— Нет, мне кажется, что у несчастного есть какая-то известная только ему и Богу причина желать смерти.
В эту минуту пробило восемь часов.
Дверь тюрьмы открылась.
Первым вышел сержант, за ним четыре солдата.
Позади этих четырех солдат шел осужденный.
Он оставил свой сюртук и жилет в тюрьме, на нем были только рубашка, облегающие панталоны и сапоги.
Его лицо было бледным, но спокойным, без тени надменности, но и без тени слабости.
Было видно, что этот человек хладнокровно приготовился к смерти.
Он и раньше знал, на что идет, хотя и жертвовал жизнью в двадцать лет, что, конечно, совсем не вызывало у него восторга. Но если раньше именно такое чувство заставило его совершить преступление, то теперь напускное и лихорадочное возбуждение уступило место непоколебимому решению, которое можно было прочесть по его слегка нахмуренным бровям и складкам подбородка, придававшим его губам подобие улыбки.
За осужденным следовала остальная часть взвода, то есть еще шесть человек.