Едва выйдя из здания, он огляделся вокруг себя, будто искал взглядом кого-то.
Его глаза встретились с глазами лейтенанта Ришара, казалось, говорившими ему: «Вот, видите, я держу свое слово».
Тогда он слегка кивнул ему, и легкая тень беспокойства, омрачившая было на мгновение его лицо, исчезла.
Группа вместе с осужденным продолжала двигаться к месту казни.
Вдруг раздался пушечный выстрел.
— Что это там? — спросил Штапс.
— Сегодня ночью подписан мир, и пушечный выстрел извещает об этом Германию.
— Мир? — повторил приговоренный. — Вы мне говорите правду?
— Конечно, — ответили ему.
— Тогда, — сказал он, — дайте мне поблагодарить Бога.
— За что?
— Зато, что он, наконец, возвращает Германии спокойствие.
И молодой человек, встав на колени между двумя рядами сопровождающих его солдат, произнес короткую молитву.
Когда он поднимался с колен, Ришар подошел и сказал ему:
— Это меняет что-нибудь в ваших распоряжениях?
— По какому поводу вы задаете мне этот вопрос, сударь?
— Дело в том, что если вы попросите о помиловании, возможно…
Приговоренный его остановил:
— Вы знаете, какой услуги я жду от вас, лейтенант?
— Да.
— Вы все еще расположены сдержать свое обещание?
— Несомненно.
— Тогда дайте вашу руку.
Ришар протянул ему руку.
Штапс переложил из правой руки в левую какой-то предмет, который Ришар не мог видеть, после чего сердечно пожал руку молодого офицера.
Все это было сделано просто, без рисовки, но с той же твердостью, которую Ришар заметил в нем и раньше.
Затем кортеж продолжил свой путь.
От двери тюрьмы до места казни было приблизительно триста шагов.
Этот путь занял не менее десяти минут.
В течение этих десяти минут пушка стреляла регулярно каждую минуту. Штапс мог видеть, что его не обманули, и по регулярности выстрелов убедился, что речь шла о каком-то большом торжестве.
Подошли к гласису. Отряд остановился.
— Это здесь? — спросил Штапс.
— Да, сударь, — ответил сержант.
— Могу ли я выбрать сторону, к которой мне хотелось бы повернуться, умирая?
Сержант не понял, о чем его просят.
Ришар снова подошел.
Штапс повторил свою просьбу, а Ришар объяснил ее сержанту: осужденный хочет умереть, повернув глаза на запад, то есть глядя на Абенсберг.
Эта его просьба была удовлетворена.
— Сударь, — сказал Штапс Ришару, — я понимаю, что становлюсь назойливым, но, поскольку я не могу претендовать на то, чтобы командовать расстрелом, не будучи военным, то хотел бы, чтобы это было сделано голосом друга, находящегося среди тех, кто пришел посмотреть, как я буду умирать.
Ришар посмотрел на сержанта.
— Выполните его просьбу, мой лейтенант, — сказал тот ему.
Ришар ответил Штапсу кивком, что означало: его желание будет выполнено.
— Теперь я готов, — сказал осужденный.
Один солдат подошел к нему с платком.
— О лейтенант, — спросил Штапс, — вы полагаете, что в этом есть необходимость?
Лейтенант Ришар сделал знак.
Солдат удалился и унес платок.
Тогда менее уверенным голосом, чем он сделал это для самого себя в развалинах Абенсберга, лейтенант скомандовал:
— Слушай мою команду!
В полной тишине, царившей на откосе, был слышен только стук ружейных прикладов.
— Ружье на руку!..
Вдали раздался пушечный выстрел.
— Изготовься!.. Целься…
Затем, увидев как лейтенант не решается произнести последнее слово, Штапс твердым голосом дал приказ:
— Огонь!
Солдаты, не обратив внимания на то, кем была отдана команда — лейтенантом или осужденным, — выполнили ее.
Раздался ружейный залп — Фридрих Штапс упал, пораженный восемью пулями.
Лейтенант Ришар отвел глаза.
Когда он взглянул на осужденного, еще живого минуту назад, а сейчас уже ставшего трупом, то увидел, что левая рука молодого человека была прижата к груди, а правая крепко сжата.
Он подошел к трупу.
— Друзья, — сказал он, — этот несчастный возложил на меня обязанность выполнить его последние поручения. У него на груди женский портрет, а в руке письмо.
Солдаты с уважением расступились.
Тогда Ришар опустился на одно колено, приподнял тело Фридриха Штапса, расстегнул пуговицу его рубашки, заметил маленькую цепочку из волос, тонкую, как ниточка, и снял ее с груди молодого человека.
На этой цепочке висел медальон.
С некоторым колебанием лейтенант поискал глазами портрет и, увидев его, воскликнул:
— Маргарита Штиллер! — сказал он. — О! Так я и знал!..
Затем, торопливо взяв правую руку трупа, он раскрыл ее с некоторым усилием, вытащил лист бумаги и развернул его. На бумаге было только три слова:
— О, несчастный! — воскликнул Поль Ришар. — Он хотел умереть!
Потом добавил мрачным голосом, конвульсивно сжимая медальон и бумагу:
— И это я, я причина его смерти!..
XII
ОТСТУПЛЕНИЕ
Четырнадцатого сентября 1812 года, с высоты Поклонной горы Наполеон видел, как в лучах яркого летнего солнца сверкают золоченые купола святого города; вся французская армия, поредевшая на четверть после битвы на Москве-реке, но еще насчитывающая девяносто тысяч человек, била в ладоши при виде этой картины и кричала: «Москва!», как четырнадцать лет назад — в противоположной части мира, у ворот Востока — она кричала: «Пирамиды! Пирамиды!»
В тот же вечер Наполеон вошел в покинутую жителями Москву. Галлы, овладев Капитолием, куда их привел неизвестный бренн, то есть царек, от звания которого латинские историки произвели имя человека, называя его Бренном, — галлы, повторяем, овладев Капитолием, обнаружили там, по крайней мере, сенаторов, сидящих в своих курульных креслах: было кого убивать.
В Москве же ничего подобного не было: здесь нашлись только французские негоцианты, пришедшие в большой ужас и сообщившие эту странную новость: «Москва пуста!»
Затем, той же бессонной ночью, Наполеон услышал удививший его крик: «Пожар!»
При этом крике он подошел к одному из окон Кремля, возвышающегося над городом: Торговые ряды были объяты пламенем!
Сначала он приписывает этот пожар неосторожности, обвиняет Мортье в плохой организации военной полиции; обвиняет пьяного солдата в совершении поджога; он приказывает отыскать этого солдата, наказать, расстрелять! Но ему объясняют, что все это не так, что между полночью и часом ночи на один из дворцов с воздуха спустился огненный шар, и в результате это не только вызвало пожар, но и, вероятно, послужило сигналом для поджигателей.
Действительно, это был сигнал, так как почти одновременно в трех других точках города возник и стал разрастаться огонь.
Наполеон еще сомневается, но сообщения следуют одно за другим. Только что вспыхнул пожар на Бирже, и было замечено, как полицейские солдаты поджигали ее смоляными фитилями на длинных палках! В двадцати, тридцати, сотне различных домов взрывались мины, спрятанные в печах, когда в них разводили огонь. Французских солдат убивало и ранило, дома загорались! Еще хуже того: шайки бандитов бегают по улицам города с факелами в руках. Они распространяют огонь с каким-то ожесточенным упоением, быть может упоением патриотизма; вид французов их только вдохновляет, угрозы поощряют к разрушению; ударом сабли невозможно вырвать эти факелы, и приходится вместе с ними отрубать руки.
Наполеон слушает все эти рассказы с глубоким изумлением, он не хочет этому верить, отвергает очевидное и только восклицает:
— О, несчастные! Варвары! Скифы!
Наступает день, но менее ясный, чем ночь: ночь освещалась пламенем, день был затемнен дымом.
Наполеона невозможно было оторвать от этого зрелища; он ходил от одного окна к другому и кричал:
— Погасите этот огонь! Да погасите же его!
Вот уже второй раз его голос, так сильно действующий на людей, не мог укротить стихию.
Примерно так же кричал он в Вене в день битвы под Эслингом, когда Дунай вздыбился и снес мосты, но в конце концов Дунай ему удалось победить!
Укротит ли он огонь, как укротил воду?
Нет; словно питаемый невидимой силой, огонь разрастался, его огромное кольцо все приближалось. Наполеон был буквально окружен морем пламени: каждый дом был как поднимающаяся волна, и ужасный прилив непрерывно приближается и уже начинает биться у стен Кремля.
День проходит в созерцании этого ужаса. Все толпятся вокруг императора и умоляют его покинуть Кремль, но он, будто боясь, что его хотят увести силой, цепляется за оконные рамы. Наступает ночь, а огонь уже так близок, что отражение пламени мечется на разгневанном лице этого второго Юпитера, осажденного титанами.
Все, кто считает, что имеют какое-то влияние на него, собрались здесь: его ближайший наперсник князь Невшательский, его зять Мюрат, его пасынок принц Евгений — все на коленях умоляют его, но он кажется глухим, бесчувственным, немым! Все его способности свелись лишь к одной — видеть! Скрещенные руки; непокрытая голова; лицо, позолоченное отблесками медного цвета… Он смотрит…
Вдруг из уст в уста пробежал шепот, каждый передает его как можно быстрее своему соседу и толкает перед собой, чтобы он скорее дошел, наконец, до императора.
— Огонь в Кремле!
Но этого все еще недостаточно.
— Пусть его потушат! — приказал император.
Повиновались: огонь потушен.
Десять минут спустя тот же шепот, еще более угрожающий, возобновляется.
— Потушите! Потушите! — повторяет Наполеон.
Но в третий раз пожар вспыхивает уже в Арсенальной башне. На этот раз схватили поджигателя: это полицейский солдат.
Его приводят к Наполеону, и тот ведет допрос.
Человек подчинился полученному приказу. От кого он получил приказ? От своего начальника. А тот от кого? От своего начальника.
Таким образом, приказ поступает сверху; значит, это не индивидуальный фанатизм каких-то мерзавцев, поджигающих столицу России: выполняется полученный приказ, выполняется заранее составленный план.
Наполеон пожимает плечами и с брезгливым жестом дает знак, чтобы увели с его глаз поджигателя. Того уводят во двор и закалывают штыком; он умирает, но при этом смеется и произносит по-русски какую-то угрозу.
Один поляк услышал ее. В ужасе он поднимается по лестнице дворца и достигает комнаты, где упорно продолжает оставаться Наполеон.
— Кремль заминирован! — сообщает он. — Русские надеются взорвать императора вместе с его штабом!
— Сир, — сказал Евгений, — против людей борются, как Цезарь и Александр; против богов борются, как Диомед и как Ахилл; но с огнем не борются.
— Хорошо! — сказал, решившись наконец, Наполеон, — где Северная лестница?..
Двери быстро раскрываются, гиды бросаются вперед, чтобы указать дорогу, торопятся, так как сами подвергаются опасности, спускаются по знаменитой Северной лестнице, увековеченной избиением, которое учинили там стрельцы.
— Куда император желает перевести свой штаб? — спросил Бертье.
— На петербургский тракт, — сказал Наполеон, — в Петровский императорский замок.
Таким образом, несмотря на пожар и заложенную мину, несмотря на разверзшийся под его ногами вулкан, он не отступит, не пойдет назад в сторону Франции, наоборот, он продвинется хоть на одно льё по дороге к Петербургу.
Но доберутся ли они до Петровского замка? Слишком долго ждали! Только что они были осаждены пожаром, теперь они просто блокированы огнем.
По коридору, проложенному через каменистые породы, им удается достичь потерны и выбраться, наконец, из Кремля.
Но, выйдя из Кремля, они оказались еще ближе к пламени, в центре огромного горящего костра; улицы, окутанные облаками дыма, не видны; воздухом, насыщенным пеплом, невозможно дышать: он обжигает легкие.
Наугад спустились куда-то, что походило на улицу. По счастью, это в самом деле была улица, но узкая, извилистая, с двух сторон охваченная огнем.
Император шел пешком в окружении человек двадцати; впереди него находились Мюрат и Евгений: они размахивали своими шляпами, чтобы легче было дышать; Бертье следовал за Наполеоном — всегда одинаковый: оставаясь позади, как и везде, проходя там, где шел император, но не впереди и не сбоку, получая от него импульс, но никогда не проявляя инициативы.
Так двигались они между двумя стенами огня, под сводом огня, по огненной земле! Загоревшиеся балки падали справа и слева; расплавленные железо и свинец текли с крыш, как дождь во время грозы. Языки пламени, сгибаясь от ветра, своими кончиками лизали перья на шляпах офицеров, потом, поднимаясь вдруг, тянулись к небу как огненные вымпелы.
Надо было вырваться, найти выход — или они задохнутся.
Еще пять минут — и никто уже не выйдет из этой отдушины ада!
В какое-то мгновение решили вернуться назад, но несколько домов вдруг рухнули и образовали горящую баррикаду, преградившую отход.
— Вперед же! Вперед! — призвал Мюрат.
— Вперед! — повторил Евгений.
— Вперед! — приказал сам Наполеон.
Но те, кто был в авангарде, закрыли голову руками и ответили задыхающимся голосом:
— Невозможно! Мы ничего там не видим, повсюду огонь!
В эту минуту среди дыма послышалось:
— Сюда, сир, сюда!
И слева от императора, из клубов дыма, появился молодой человек тридцати лет, со следом сабельного удара на лице, еще бледный от недавней раны.
— Ведите нас, — сказал ему Наполеон.
— Сюда, сир! — повторил молодой человек.
И снова, погружаясь в клубы дыма, он позвал:
— Сюда, сюда! Я отвечаю за все!
Наполеон прикрыл носовым платком рот: воздух стал невыносимым, удушливым, смертельным.
— Сюда, сир! — слышался время от времени голос.
И действительно, через несколько шагов пламя стало менее жгучим, а дым менее плотным: они очутились в квартале, сгоревшем еще утром.
В самое пекло чуть не попал генерал, которого несли на носилках, его чудом спасли: это был маршал Даву, раненный в сражении на Москве-реке. Он заставил нести себя в Кремль, чтобы уговорить Наполеона покинуть этот роковой дворец.
Увидев императора, маршал приподнялся и протянул к нему руки. Наполеон принял его благосклонно, но спокойно, как будто только что совершил обычную прогулку.
В эту минуту в пятидесяти шагах появился обоз с порохом, следовавший сквозь пламя.
— Пропустите императора! — закричал молодой офицер.
— Пропустите порох, сударь, — произнес император. — Порох при пожаре, — добавил он, пытаясь улыбнуться, — нужно спасать прежде всего.
Один зарядный ящик взорвался.
Все, кто окружал императора, сгрудились вокруг него.
Второй, третий, потом четвертый ящик взорвались, как и первый. Горящие щепки летели пылающим дождем.
Ящиков было пятьдесят; император и его свита подождали, пока проехал обоз, а потом отправились сами.
Приближаясь к Петровскому замку, Наполеон спросил Даву:
— Это тот лейтенант Ришар, которого вы мне в свое время прислали в Донаувёрт, идет впереди нас? Он прибыл так вовремя, чтобы показать нам дорогу в этом море огня!
— Да, сир, — сказал Даву, — только он стал уже капитаном.
— Надо, чтобы он на этом не остановился, Даву, и пока вы не сделали его командиром батальона, отдайте ему свой офицерский крест Почетного легиона.
Маршал позвал молодого офицера и, сняв свой золотой крест, сказал ему:
— Капитан Ришар, это вам от императора!
Капитан Ришар поклонился, а Наполеон, проходя, сделал ему знак рукой, означавший: «Я тебя узнал и не забуду!»
Молодой человек отошел, готовый без единой жалобы, не жалея себя, умереть за императора.
На следующий день, проснувшись, Наполеон бросился к окну, выходящему в сторону Москвы. Он надеялся, что пожар, если не совсем погас, то хоть немного утих, но город по-прежнему был покрыт сплошной пеленой огня и облаком дыма. Это была Москва, в которую мы пришли издалека, и которая, казалось, отдалялась и убегала от нас, как мираж в пустыне; эта Москва, на которую, наконец, мы наложили руку, оказалась просто грудой пепла! Теперь стали неуловимыми не только армии царя, но и сами его города.